Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об авторе | Юрий Петкевич — постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация — рассказы «С птицей на голове» и «Майский
снег» — № 7 за 2011 год.
В подъезде Кваснов
наткнулся на дамочку с болонкой на руках и, умилившись, поцеловал собачку.
Поднявшись на пятый этаж в старом доме без лифта, прежде чем позвонить, решил
успокоить сердце и отдышаться. Наконец нажал на кнопку звонка — Тарайковская сразу же открыла, будто и она за дверью,
прислушиваясь, затаилась.
В руке у нее электрические щипцы
для завивки волос.
— Подержи!
Одной рукой Кваснов
ухватил ее прядь, а другой расшнуровывал туфли.
— Не целую тебя, потому что
поцеловал сейчас собаку!
— Хорошо, что ты сказал, — заметила
Тарайковская. — Я никогда больше с тобой не
поцелуюсь.
— Почему?
— Потому что ты поцеловал собаку!
Кваснов достал из портфеля флакончик духов и, хотя только что сам
сказал «про собаку», тут же забыл и поцеловал Тарайковскую.
— Фу, ты, — смутился он, даже
покраснел. — «Автоматом» поцеловал.
— Раз ты меня «автоматом
поцеловал», — возмутилась Тарайковская, — забирай
духи и убирайся к своей Ляльке!
— Не с той ноги встала?
— Да, — кивнула Тарайковская
и вдруг поникла. — После обеда прилегла и только сейчас поднялась.
— Разве можно так спать? — удивился
Кваснов. — Что будешь ночью делать?
— Ах, да, — вздохнула Тарайковская. — И все будет, как вчера… — Открыла
холодильник. В нем пусто — разве что один огурец. — На
— съешь его!
— Не хочу!
Зазвонил телефон — она подняла
трубку и тут же передала Кваснову.
— Какая у тебя холодная рука! —
удивился он.
— Огурец же из холодильника, —
пояснила она.
— Алло! — Кваснов
взял трубку и — обратно протягивает: — Разговаривай сама!
— А тебе трудно поговорить?
— Я с ней разговариваю
каждый день.
— Тем более мог бы поговорить. — Тарайковская показала на завивку: — Ну как?
— Ты прямо помолодела.
— За это возьми меня к себе на
дачу.
— Ты не хочешь с ней по
телефону поговорить, — заметил Кваснов, — а что будет
на даче? Вы же сразу поругаетесь!
— С чего это мы будем ругаться? —
удивилась Тарайковская. — Это мы раньше ругались, а
сейчас…
— Ну и что могло перемениться за
это время?
— Ты пришел, чтобы доконать меня? Уходи! — Тарайковская
готова была ударить Кваснова, но руки опустились — и
она в слезах пробормотала: — Это же надо вот так испортить настроение…
— Не могу понять — чем я мог его
испортить?
— Ты сказал, — напомнила она, — чего
могло измениться за это время?..
— Ну и что?
— За это время годы прошли
напрасно, — опять едва не расплакалась Тарайковская и
показала в зеркале: — Видишь, какая я стала уродина?
Кваснов посмотрел на нее в зеркало и, увидев себя рядом, не узнал.
Заглянул этому человеку в глаза и тут же отвел их, опустил. Надо бы утешить Тарайковскую, но он не находил слов, чтобы обмануть ее.
Впрочем, никогда никого не обманывал, а только себя — на каждом шагу, невольно,
нехотя, и вот сейчас Кваснов это очень отчетливо
почувствовал и вернулся к незнакомцу в зеркале, чтобы удостовериться. Под
сердцем собрался какой-то ком, где все сплелось, срослось; он мешал дышать, и Кваснов боялся глубоко вздохнуть. Вот так можно вздохнуть —
и умереть.
— Почему молчишь? — пробормотала Тарайковская. — Скажи, как раньше, что я красивая…
— Ты красавица, — начал Кваснов, но таким голосом, что можно было не продолжать, и
он тогда спросил: — Помнишь, как ты мне отказала?
— Как давно это было, — поморщилась
Тарайковская.
— Если бы ты мне тогда не отказала,
— заметил Кваснов, — и у тебя, и у меня по-другому бы
сложилась жизнь, и мы вот так не стояли бы сейчас у зеркала. Разве ты не
видела, что я тебя люблю?
— Я ничего не видела, — перебила Тарайковская. — Я ясно видела, что ты меня не любишь и
никогда не любил.
— Зачем же я приезжаю к тебе всю
жизнь? — изумился Кваснов.
— Я не знаю, зачем ты ко мне
приезжаешь, — ответила Тарайковская. — Между прочим,
не к одной ко мне ты приезжаешь, и теперь совсем не важно, на ком ты женился —
на Ляльке, или на мне, или на какой другой женщине. В
нашем ли возрасте об этом говорить? — И с раздражением она добавила: — Лучше
помолчи!
Тут же Кваснов
нашел себе оправдание; он ведь обманывал себя, как все, как многие, — жизнь
переменилась, все поехали на машинах, не замечая, как легко обмануться, и при
этой кажущейся легкой, на машинах, жизни, действительно, совсем не важно, на
ком жениться.
— Да-ааа,
— не смог удержаться Кваснов, — жизнь поехала куда-то
не туда, а назад уже не вернуться.
Он это сказал и тут же понял, что
можно вернуться, но усомнился в себе; не знал, обманывает ли в который раз
себя, и растерялся. Он уже не думал о женщинах, а всего лишь о том возрасте,
когда никого — ни себя, ни других не обманывают. Кваснов
боялся теперь на себя в зеркало посмотреть, хотя ему очень хотелось
подсмотреть, что с ним происходит, однако не пожелал увидеть рядом старуху Тарайковскую, и та, почувствовав, вдруг изо всей силы
ударила его по лицу.
— Уходи!
Спускаясь по лестничной клетке,
старик опять налетел на дамочку с болонкой; они уже погуляли и возвращались
домой, но сейчас взбудораженный Кваснов не обратил
внимания ни на даму, ни на собачку. Выйдя из подъезда, не побоялся глубоко вздохнуть;
навстречу стучит каблучками девчонка с букетом.
— Где здесь Электрическая улица?
— Садись в машину, подвезу! — Кваснов не на девчонку оглянулся, а на цветы. — Чудный
букет!
— Бывают почуднее, — заметила она,
усаживаясь в машину.
— Тебя забросали цветами?
— Это моя работа, — ответила
девчонка. — Я должна доставить букет по адресу, чтобы вручить от имени
заказчика.
Кваснов свернул с асфальта — дорога запылила; по сторонам начались
огородики — их разделяли жерди, колья и между ними куски жести. В огородиках
прятались дощатые хибарки с заплатами из той же ржавой жести, а дорога вела к
монастырской стене; за ней свинцово-черные купола. В распахнутых воротах стоял
монах и обеими руками дергал за веревки, привязанные к языкам колоколов, а
ногой нажимал на педаль, к которой еще одна веревка привязана.
— Какой номер дома? — спросил Кваснов у девчонки.
Она вытащила из кармана бумажку.
— Двадцать пять дробь семь.
Кваснов остановил машину. Среди яркой зелени огородов торчали голые,
без кроны, гладкие стволы засохших дубов. После того как в монастыре отзвонили,
по безлюдной узкой улочке проехала милицейская машина — за ней столб пыли. В
наступившей тишине едва слышно что-то бренчало и постукивало; после колокола и
милицейской машины эти звуки достали до сердца.
— Вот — двадцать пять, — Кваснов показал на табличку на заборе. — А где же тогда
дробь семь? Пройдем дальше.
Девчонка, недоумевая, протянула
бумажку с адресом.
— Здесь написано: девятый этаж.
— Неважно, что девятый, —
пробормотал Кваснов, разбирая каракули, — ты
написала: Энергетическая, а мы приехали
на Электрическую.
Они поспешили назад к машине, вдруг
Кваснов остановился и приложил палец к губам. Посреди
огородов понатыкали палок — и на них болтались пластиковые бутылки от дешевого
пива, к ним еще привязаны консервные банки, и это они на ветерке позвякивали и
постукивали, отпугивая птиц; при этом тоска нахлынула предсмертная.
— Чего на меня так смотришь? —
спросила девчонка.
Кваснов на нее не смотрел, а сейчас глянул. Ему показалось, будто
видел когда-то ее, но очень давно.
— Как тебя звать?
— Настя. — И она еще спросила: — Я
— дура?
Кваснов не ответил, а Настя дулась всю дорогу, пока снова не
приехали на улицу, где жила Тарайковская.
— Наверняка вот эта башня, —
показал Кваснов. — Только разве может быть пятая
квартира на девятом этаже?
— Может, все-таки зайдем?
— Зачем? — старик пожал плечами. —
Надо просто позвонить тому, кто дал тебе этот адрес…
В те годы еще не придумали
карманных телефонов, и позвонить с улицы можно было только из автоматных будок.
Однако на Энергетической улице не установили ни одной будки. Настя увидела
дворничиху и выбралась с букетом из машины. Кваснов
взял портфель и тоже вылез. Выслушав Настю, дворничиха провела ее в подъезд и,
открыв квартиру, показала на телефон. И Кваснов вошел
вслед за ними. Настя стала набирать номер. Из другой комнаты выглянул мальчик. Кваснов вытащил ему из портфеля апельсин.
— Что тебе дядя дал? — спросила
дворничиха у сына.
Тот поднял на дядю глаза.
— Это я! — закричала в трубку
Настя. — Здесь нет дома номер двадцать пять дробь
семь… Минуточку, я запишу…
Кваснов спросил у мальчика:
— Я дал тебе апельсин?
— «Пельсин»,
— прошептал мальчик, не сводя глаз с дяди.
— Или ананас?
— Да, «нанась».
— Или банан?
— Да, «нанань».
Они так играли в слова, пока Настя
записывала адрес, а затем, когда слов стало не хватать, Кваснов
начал кривляться перед мальчиком, будто немой, — и они еще так успели поиграть… Потом, выйдя с Настей из подъезда, Кваснов
поинтересовался у нее:
— Тебе со мной весело?
— Не очень, — ответила она весело.
— Почему?
— Видишь ли, — начала объяснять
Настя. — Дело не в тебе и не во мне, а в чем-то другом, от нас не зависящем, а
мы от этого — ни на шаг. Ничего не поделаешь, — добавила она, увидев на лице у Кваснова недоумение, и сама, опечалившись, вдруг остановилась
и всплеснула руками.
— Что такое? — не понял Кваснов.
— Забыли цветы.
Пришлось повернуть назад.
— Почему: ни на шаг?
— У каждого из нас есть
ангел-хранитель, — пояснила девчонка. — Иногда он так близко оказывается рядом,
облегает, будто кожа, и мне хочется вывернуться наизнанку, чтобы…
Кваснов нажал на кнопку звонка.
— Кто там? — отозвался за дверью
мальчик.
— Это дядя, который дал тебе
апельсин.
— Мамы нет дома.
— А где она?
— «Ушля».
— Открой, пожалуйста, — попросил Кваснов, — нам мама твоя не нужна; мы забыли букет.
— Я не «отклою».
— Почему?
— Ты меня не обманешь, — сказал
мальчик. — Ты не тот дядя!
— Тот, — заверил Кваснов.
— У тебя ничего не выйдет.
— Почему?
— Тот дядя дал мне «нанань», — сказал мальчик, — и даже, если бы ты был тот
дядя, все «лявно» я не умею «откливать»
новый замок.
— А куда пошла твоя мама?
— К «люлюбнику».
— К кому? — переспросил Кваснов.
— К «люлюбнику»,
— повторил мальчик. — А ты знаешь, что у меня в «люке»?
— Не знаю.
— «Нозь».
Настя заревела на улице.
— Если на работе узнают, что я
поехала с тобой, меня уволят…
— Откуда они узнают? —
удивился Кваснов. — Не плачь, — начал утешать ее. —
Купим сейчас другой букет или поехали ко мне на дачу за цветами! Ну, да,
поехали на дачу!
Настя заревела сильнее.
— Что с тобой? Почему плачешь? Миленькая, ну скажи, — обнял ее Кваснов.
— Пожалуйста! — Он вспомнил мальчика у дворничихи, когда тоже не находил слов,
и, вплотную приблизившись к лицу Насти, так что в глазах все стало
расплываться, начал, как тогда с мальчиком, поднимать и опускать брови и
кривляться…
— Не надо, — попросила она. — Я
умоляю.
— Разве можно так переживать из-за
пустяка? — продолжал Кваснов, однако Настя никак не
могла успокоиться, и он, сознавая, что не из-за цветов она плачет, стал
допытываться: — Ну расскажи, что еще; не надо ничего
скрывать — тогда и тебе, и мне будет легче. — Слезы у Насти не иссякали, и
прохожие оборачивались. — Думаешь, я не переживаю, — не выдержал Кваснов. — Открой глаза — и я сейчас заплачу!
— Все это уже было, — пролепетала
она. — Уже такое было — и поэтому я плачу. Когда это прекратится?
— Это никогда не прекратится, —
усмехнулся Кваснов. — Да, конечно, когда-то это все,
безусловно, прекратится, но пусть это подольше не прекращается. — И он добавил:
— Значит, не один я приглашал тебя на дачу?
— Не один ты.
— И ты ездила?
— Ездила, — вытерла она слезы и тут
же, спохватившись, вытащила из кармана новую бумажку и, развернув ее,
протянула: — Разве может быть во втором подъезде пятая квартира?
— Действительно, во втором подъезде
на девятом этаже не может быть такой квартиры, — согласился Кваснов.
— Ну так что — поехали на дачу?
— Я буду ждать дворничиху!
Кваснов пожал плечами, сел в машину и уехал. Никак не мог понять,
кого ему Настя напоминает. Немного опущенные уголки рта с твердо сжатыми
губами; попробуй подступись, но это как для кого, а
так лицо обыкновеннейшее, если бы не странная полуулыбка. Веки напряженно полусомкнуты, лишь только щель между ними, и взгляд из-под
ресниц вдруг блеснет, пронизывая насквозь, — и его Кваснов
не мог забыть. Невольно он заскучал и увидел, какая наступила черная ночь.
Мелькавшие огни по сторонам наполняли сердце тревогой. Она все разрасталась, и
вот так с ним еще никогда не было. Беспокойные мысли овладели им, и старик не
заметил, как подъехал к даче.
Выбравшись из машины, Кваснов подошел к калитке, но, услышав сзади шорох,
обернулся. Глаза начали привыкать к темноте, и старик заметил под липой белую
шапочку, а потом увидел мальчишку, который обнимал девочку. Перед тем как
поцеловать ее, мальчик передвинул шапочку козырьком назад. У Кваснова, глядя на юных влюбленных, так запрыгало сердце,
что он схватился за грудь рукой. Он осознал, что у них все в первый раз, и
невольно оглянулся на свою жизнь, вспоминая себя таким мальчишкой, однако не
мог вспомнить первого поцелуя и ужаснулся: а что, если его и не было…
Наконец сердце успокоилось. Кваснов подошел к железной калитке и несколько раз сильно
дернул ее, прежде чем распахнуть. Когда оглянулся, мальчика и девочки уже не
оказалось под деревом, и он так же громко, бесцеремонно стуча железом, стал
открывать ворота… Однако, едва лег в постель и закрыл
глаза, снова увидел, как длиннющая прядь распущенных волос девочки зацепилась
за ремешок на шапочке мальчика, когда тот обнял ее — и она после поцелуя
отступила на шаг. Так получилось, что и Кваснов
недавно купил такую же дурацкую шапочку; чтобы
поцеловаться — ее надо передвигать козырьком на затылок. Опять он попытался
вспомнить свой первый поцелуй, однако не то что — первого поцелуя, не мог даже
припомнить, какие раньше носили шапочки, — и не заметил, как уснул.
Ему приснилось, будто едет куда-то
на машине. В жуткой темноте впереди зажглись фары, стремительно приближаются,
но он не на дорогу смотрит; рядом сидит какая-то девчонка, и, если бы не букет,
не узнал бы Настю.
— Что это у тебя на лице? От
шариковой ручки, — разглядел в ослепительных лучах от фар. — Кто это у тебя
писал на щеках и даже на шее? — Она пожала плечами. — Сама нечаянно? — Девчонка
кивнула, боясь разрыдаться. — Чего плачешь? Давай вытру, — Кваснов
плюнул на палец и, как ребенку, стал вытирать ей лицо.
— Не надо, — попросила Настя. — Я
умоляю, — губы у нее задрожали. — Пожалуйста! Если на работе узнают, что я
поехала с тобой, меня уволят…
Вдруг что-то страшно загрохотало
рядом, и — промчалась мимо машина. Кваснов успел
разглядеть в ней в раскрытом окне вместо локтя крыло, затем, подхватившись с
постели, увидел роющуюся в шкафу жену в ночной сорочке. В зеркале в створке
шкафа уже сияло солнце.
— Как быстро прошла ночь! —
изумился Кваснов, а Лялька
добавила:
— Как жизнь!
— Что ты ищешь?
— Те ложечки, которые вчера купила.
— Я не брал.
— Еще вечером я их видела, —
вздохнула Лялька. — Кто взял мои ложечки?
— Кому они нужны? — удивился Кваснов. — Куда ты их положила?
— На вторую полочку с краю.
— Вот эти? — поднялся он.
— Нет, не эти.
— Зачем они тебе?
— Почистить уши.
— А зачем две? — Кваснов опять сел, натянул штанины сразу на обе ноги. —
Почему именно эти?
— Они маленькие.
— Извини, я не подумал, —
пробормотал Кваснов. — А вообще, зачем сейчас чистить
уши? Кстати, — заметил, — можно одной ложечкой поковырять в обоих ушах, зачем
тебе две?
— Почему это тебя так интересует? —
возмутилась жена. — Помоги найти варежки.
Кваснов поспешил выйти и во дворе на свежем воздухе глубоко
вздохнул. Сел в машину, включил зажигание, потом вылез, чтобы открыть ворота.
Опять глубоко вздохнул, и тут — будто ножом в грудь, под самое сердце; затем
ослепительной острой болью отозвалось по всему телу. «Еще раз вот так, —
испугался Кваснов, — и — все…» Он распахнул ворота и
сел в машину, боясь пошевелиться. Уставился на дерево за забором на улице, где
всего лишь несколько часов назад целовались мальчик с девочкой, но тогда черная
была ночь, а утром, в ярких солнечных лучах, словно в первый раз увидел эту
липу, которую сам когда-то посадил. И тут вырвалось: «Нет, не в первый раз
вижу, а, может, в последний…» Сразу подступила вчерашняя тоска, когда никак не
мог понять после колокола, что это еще позвякивает и постукивает на ветерке на
огородах на Электрической улице, где искал с Настей дом 25/7; и сейчас вдруг
ему открылось, кого напоминает она.
Однажды, когда еще учился в школе, Кваснов возвращался после уроков домой, а ему навстречу
девчонка. Он и раньше ее встречал; она жила где-то неподалеку, но училась в
другой школе. Кваснов даже не знал, как зовут эту
девочку; ни разу не осмелился с ней заговорить на улице. Но тогда, уже пройдя
мимо, Кваснов не выдержал и оглянулся, а эта девочка
почувствовала и тоже обернулась. Уголки рта у нее вечно опущены, и нос
повесила, и глаза из-под недетски тяжелых, может
быть, от слез, век, смотрят в землю; кажется, вместо глаз щель, но тут девочка
подняла голову и распахнула глаза, и — что в них? Едва Кваснов
глянул ей в глаза — вдруг его всего пронзило подобно тому, как сегодня, когда,
открывая ворота, глубоко вздохнул — и ему «будто ножом под сердце». Но тогда с
сердцем было все нормально; юный Кваснов только
испугался, однако как ни в чем не бывало, с невозмутимым выражением на лице,
повернулся и пошел дальше… Сразу за железной дорогой
на пустыре поставили шатер цирка, загородили забором; вход сквозь арку со
стороны улицы, которая за пустырем. На арке лицом к улице буквы, а за железной
дорогой Кваснов увидел их перевернутыми наизнанку: .
Больше никогда этой девчонки Кваснов не встречал и вскоре, закончив
школу, уехал насовсем в большой город. Жизнь
закрутилась и завертелась; поначалу Кваснов еще
вспоминал свою первую любовь, когда «будто ножом под сердце», однако вскоре
появилось у него много девушек, которые сами на шею бросаются; наш герой начал
встречаться то с одной, то с другой; дальше можно не описывать, но того «ножа
под сердце», отчего молния в душе, никогда больше не ощущал.
Спохватившись, старик выехал на
улицу. Над рекой поднимается солнце. Змейками плывет туман над водой, под
мостом тонет в сумраке, в котором спряталась, умирает ночь, затем вываливает
дымными клубами на простор и вдали течет, как молоко. К перилам на какой-то
невидимой нитке привязана бутылка. Иногда она сверкнет на солнце, пока ее опять
не унесет под мост, и она там вертится на нитке, которая раскручивается то в
одну сторону, то в другую.
Кваснов едет дальше. На буграх трава выгорела за лето, только внизу
зеленые заплаты. Повсюду скомканные бумажки, обрывки газет, консервные банки,
чешуя рыбы, в кустах проржавевшие кузова легковых автомобилей, и, навевая
тоску, свистит ветер в горлышках бутылок. Под мостом, где гулкие звуки,
показался велосипедист и пронзительно скрипит, а когда выезжает на простор,
вместо скрипа остается режущий ухо писк. Кваснов
вылез из машины и раздевается на берегу. Велосипедист остановился неподалеку и
поднял с земли пустую бутылку, которых у него уже целая сумка. Кваснов каждое утро встречает его здесь, шагнул навстречу и
уже положил руку на сердце, чтобы открыть душу, — не мог же он Ляльке рассказать, что не помнит своего первого поцелуя, но
тут нечаянно у него вырвалось:
— Знаешь, друг, когда-то у меня
было много женщин…
— И это, извини, с такой
физиономией? — удивился тот, глядя на Кваснова. — Не
верю.
— Зачем же мне тебя обманывать? — в
свою очередь удивился Кваснов.
— Не знаю, — «друг» подбирает
еще одну бутылку.
— И я не знаю, — пробормотал Кваснов. — Зачем ты собираешь бутылки?
Бедняга сделал вид, будто не
расслышал, но не удержался и съязвил:
— Куда же теперь подевались твои
женщины?
— Ты что, дружок, вообще? —
покрутил пальцем у виска старик. — Ты что — не понимаешь, куда они
подевались? Ты что, вообще?
Еще раз
покрутив пальцем у виска, Кваснов бросился в воду.
Река текла не из города, а в город, из лесов, голубеющих вдали, и в этом
измаранном месте, когда-то прекрасном, вода струилась чистая. Едва Кваснов прыгнул с берега, солнце скрылось за тучей. По реке
поплыли расходящиеся круги с пузырями. Начинается капля за каплей дождь, и
вскоре вода будто закипела. Бедняга с бутылками сел на велосипед и нажал на
педали. Под дождем велосипед не скрипит. Как только несчастный оборванец спрятался под мостом, дождь перестал, а когда Кваснов, искупавшись, вылез из воды, ничего уже не
напоминало о нем.
Через полчаса — выбритый, в
выутюженных брюках, сияющий после купанья Кваснов
заходит к жене. Она все еще в постели, но услышала, как вошел муж, и, не
открывая глаз, улыбается. Кваснов, наклонившись,
поцеловал Ляльку и почувствовал у себя на плече ее
варежку.
— Нашла?
— Да, — кивает.
— Зачем летом варежки? — спрашивает
Кваснов. — Ах, да! — достал из портфеля флакончик
духов — точно такой, какой оставил вчера у Тарайков-ской.
Тут зазвонил телефон; Кваснов поспешил в коридор и схватил трубку. Жена наконец поднялась, шагнула за ним, но Кваснов, прижимая телефонную трубку к уху, оглянулся, и
Лялька, словно тень, исчезла за стеной, открыла шкаф и опять стала рыться, а
когда муж вернулся, не выдержала:
— Кто звонил?
— Будто ты не знаешь — кто, —
проворчал Кваснов.
— Что случилось?
— Бессонница.
Проходя мимо зеркала, Кваснов нечаянно заглянул в него и вспомнил, что увидел
вчера на своем лице рядом со старухой Тарайковской в
слезах, затем прогнал неприятные мысли и, подмигнув сам себе, взял с тумбочки
флакончик духов.
Лялька заметила:
— Подарил, а сам пользуешься!
— Я же немножко, — оправдывается Кваснов. — Лицо спрыснул…
— Да у тебя же лошадиная
физиономия, — ухмыльнулась Лялька.
Кваснов не удержался и хлопнул дверью. Пока жена выскочила за ним —
он уже в конце коридора. Скорее бы сесть в машину и уехать; даже не знал —
куда, но тут вспомнил про Настю и осознал, что она все еще стоит на
Энергетической улице и ожидает дворничиху, которая ушла к люлюбнику.
Кваснов взял нож и, выйдя в сад, нарезал букет. Положил его на
заднее сиденье в машине, затем сел за руль и, выезжая из ворот, опять невольно
вспомнил подсмотренный вчера первый поцелуй.