Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2015
Об авторе | Павел Маркович Нерлер (р. 1952), поэт и
филолог, председатель Мандельштамовского общества,
член Русского Пен-клуба и Союза писателей Москвы. Редактор изданий О.Э.
Мандельштама, Б.К. Лившица и др., автор книг «Осип Мандельштам в Гейдельберге»
(1994), «“С гурьбой и гуртом…”. Хроника последнего года жизни О.Э.
Мандельштама» (1995), «Слово и “дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов,
допросов и обвинительных заключений» (2010), «Осип Мандельштам и Америка»
(2012), «Con amore. Этюды о
Мандельштаме» (2014), «Осип Мандельштам и его солагерники»
(2015) и многих других публикаций о биографии и поэтике О.Э. Мандельштама и его
современников. Автор поэтических книг «Ботанический сад» (1998) и «Високосные
круги» (2013). Как географ и историк выступает под фамилией Полян.
…Вожделенное путешествие в Армению, о
котором
я не переставал мечтать.
О. Мандельштам. Записные книжки
Армения! Твой древний голос —
Как свежий ветер в летний зной:
Как бодро он взвивает волос,
И, как дождем омытый колос,
Я выпрямляюсь под грозой!
В. Брюсов. К Армении
Нам было хорошо в Армении.
Н. Мандельштам
Поэт и страна
Мандельштам и Армения… Это было не случайное совпадение человека и места во времени, тут была своя предопределенность.
В круге общения поэта, в его нелитературных занятиях, в выборе маршрутов его путешествий, наконец, — всегда есть некая системная, хотя и не систематическая жесткость. Случайным может быть повод, но не причина, а она лишь на нужное взглянет с улыбкой. И уж тем менее случайным может быть результат.
В записных книжках Мандельштам признается: «Никто не посылал меня в Армению, как, скажем, граф Паскевич грибоедовского немца и просвещеннейшего из чиновников Шопена… Выправив себе кой-какие бумажонки, к которым по совести и не мог относиться иначе как к липовым, я выбрался с соломенной корзинкой в Эривань (в мае 30-го года), — в чужую страну, чтобы пощупать глазами ее города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом» (3, 377).
И в другом месте: Армения — это «…не туристская прихоть, не случайность, а, может быть, одна из самых глубоких струй мандельштамовского историософского сознания. Традиция культуры для Мандельштама не прерывалась никогда: европейский мир и европейская мысль родилась в Средиземноморье — там началась та история, в которой он жил, и та поэзия, которой он существовал. Культуры Кавказа — Черноморье — та же книга, «по которой учились первые люди». Недаром в обращении к Ариосту он говорит: «В одно широкое и братское лазорье сольем твою лазурь и наше черноморье». Для Мандельштама приезд в Армению был возвращением в родное лоно — туда, где все началось, к отцам, к истокам, к источнику. После долгого молчания стихи вернулись к нему в Армении и уже больше не покидали… В последний год жизни — в Воронеже — он снова вспоминал Армению, и у него были стихи про людей “с глазами, вдолбленными в череп”, которые лишились “холода тутовых ягод”… Эти стихи пропали. Но и так армянская тема пронизывает зрелый период его труда»2.
Столь же закономерен и весь тематический строй посвященных Армении мандельштамовских стихов и прозы. «Книжка моя говорит о том, что глаз есть орудие мышления, о том, что свет есть сила и что орнамент есть мысль. В ней речь идет о дружбе, о науке, об интеллектуальной страсти, а не о “вещах”» (4, 152), — писал он Мариэтте Шагинян. Мандельштам, вечно сомневавшийся в том, «хорошо» или «нехорошо» он живет3, в итоге отчетливо сознает, сколь «хорошей» и нужной была для него эта поездка…
Само же путешествие началось весной 1930 года на правительственной даче в Сухуме4 и, обрамленное остановками в Тифлисе, — короткой по дороге в Армению и длинной на обратном пути, — продлилось около семи месяцев. Пять из них — с мая по сентябрь — пришлись на саму Армению, причем ровно посередине пролег островной месяц на Севане.
Эти месяцы расковали поэтический голос и, расчистив дорогу «позднему Мандельштаму», оказались одним из определяющих узлов в акупунктуре судьбы поэта.
Во что же вылилось пребывание Мандельштама в Армении, чем обернулось общение поэта и страны?
Прежде всего это стихотворный цикл «Армения» плюс несколько сопутствующих и развивающих стихотворений — общим числом около двух десятков. Стихи в основном были написаны по свежим следам — в октябре–ноябре 1930 года в Тбилиси, по пути в Москву, но несколько («Фаэтонщик» и др.) — уже в Москве, спустя полгода, в 1931 году.
Во-вторых, проза: «Путешествие в Армению» и соответствующие записные книжки. Над прозой Мандельштам работал в 1931–1932 годах.
Поразительно, но и цикл «Армения», и «Путешествие в Армению» были напечатаны довольно скоро после того, как были написаны: стихи — в мартовской книжке «Нового мира» за 1931 год, а проза — в майском номере «Звезды» за 1933 год.
Но понять «Путешествие в Армению» как произведение и понять путешествие в Армению как биографическое событие — не одно и то же.
Попробуем реконструировать само путешествие, привлекая для этого самые разнообразные источники, детали и намеки, рассыпанные как в мандельштамовских стихах и прозе, так и в историческом контексте — в «шуме времени», шуме того времени.
1929 год: первая попытка
Впервые поездка Мандельштама в Армению была замышлена в 1929 году, о чем свидетельствует письмо от 14 июня 1929 года Н.И. Бухарина, бывшего тогда председателем Коминтерна и главным редактором «Известий», к председателю Совнаркома Армянской ССР С.М. Тер-Габриэляну (1886–1937): «Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (напр., по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить на некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т.д. Пожалуйста, ответьте телеграфом на ваше представительство. Ваш Бухарин»5.
Ответ, подписанный А.А. Мравьяном,
наркомом просвещения и зампредсовнаркома Армянской
ССР, пришел спустя 11 дней телеграфом: «Москва, Закпредство.
Просьба передать поэту Мандельштаму возможно
предоставить в Университете лекции по истории русской литературы, также
русскому языку в Ветеринарном институте. Наркомпрос Мравьян. 23 июня 1929 года». Текст телеграммы,
записанный на четвертушке листа, сохранился в архиве Наркомпроса
Армении: на обороте разные пометы Мравьяна, в
частности, резолюция: «Ждать» — и две даты: 24 августа и 4 сентября 1929 года6.
Получив такую телеграмму, О.Э. поступил совершенно нетривиально и для себя самого нетипично — стал основательно готовиться к этому путешествию! Для чего, мимо строящегося клубного корпуса будущего Дома Правительства7, отправился на Берсеневскую набережную. Тут же рядом — и корпуса кондитерской фабрики «Красный Октябрь» (б. Эйнема): это ей воздух на набережной Москвы-реки был обязан своими тягучестью и мучнистостью, отмеченными О.М.
В 1929 году в доме 24 по Берсеневской набережной, в сводчатых боярских палатах XVII века, примыкавших к церкви Николы на Берсеневке и не слишком-то пригодных для академической жизни, располагался НИИ этнических и национальных культур народов советского Востока (Мандельштам называет его короче и по-своему — «Институтом народов Востока»)8.
В записных книжках сохранилась такая фраза: «Ашот Ованисьян, директор Института Народов Востока, знаток
кремнистого темно-глагольного церковного грабара (древне-армянского языка), строжайший администратор, член
ВКП, одобрил мое намерение заняться яфетидологией, выдал мне грамматику Марра и отпустил с миром» (II, 395).
Что ж, не больно похоже, что Мандельштам после первого визита зачастил на Берсеневку: разве что для того, чтобы вернуть учебник Марра?9 Но скорее всего в Институте был небольшой запас марровых книг и Мандельштам получил учебник в подарок.
Фраза «твержу про себя спряжения по грамматике Марра» (3, 207) выдает его присутствие в багаже поэта. Но, не найдя себе учителя, Мандельштам явно пошел излюбленным путем самоучки и так же учил грабар, как сочинял «яфетические» новеллы: по вдохновению!
Муравьиный нарком
Вторым высокопоставленным армянином (если не считать москвича Халатова), с которым судьба свела Мандельштама, был «муравьиный нарком» Мравьян, поминаемый еще в «Четвертой прозе».
Асканаз Артемьевич (Арутюнович) Мравьян родился в Елисаветполе10 1 декабря 1885 года по старому стилю. Член партии большевиков с 1905 года, выпускник Петербургского психоневрологического института (1915). Партийную работу вел в губернских городах Закавказья и в Петербурге, редактор ряда большевистских газет. В 1920–1922 гг. член Ревкома Армении, секретарь ЦК КП(б) Армении и нарком иностранных дел Армянской ССР, с 1923 года — нарком просвещения и заместитель Председателя СНК Армении (им был Саак Тер-Габриэлян) и редактор газеты «Советакан Хайастан» («Советская Армения»).
В 1929 году с Мравьяном познакомился Кузин, нарком поддерживал его «кошенильный» проект.
Не исключено, что с Мравьяном
лично был знаком и Мандельштам. Во всяком случае, одна фраза из «Четвертой прозы»
как будто бы намекает на встречу как минимум на вокзале: «Он уже не приедет
в Москву в международном вагоне, наивный и любопытный, как священник из
турецкой деревни».
Считается, что причиной несостоявшейся поездки Мандельштама явилась внезапная смерть Мравьяна. Но ведь он умер только 23 октября 1929 года, тогда как его телеграмма от 23 июня подразумевала, очевидно, ближайший семестр, то есть преподавательскую работу с 1 сентября. Н.Я., правда, пишет, что «…преподавания О.М. испугался до смерти — он не представлял себе, что может кого-нибудь учить, и сознавал, что никаких систематических знаний у него нет»11. Но вряд ли такие пустяки, даже если они были произнесены, могли бы остановить Мандельштама: эх, где наша не пропадала!..
Тем более что еще 17 июля Мандельштам определенно собирался в Армению. В этот день он писал Татьке, своей любимой племяннице: «Мы с Надей тоже едем на юг» (III, 485).
Истинная причина в том, что вскоре — вероятно, на стыке июля и августа — перед Осипом Эмильевичем забрезжила другая работа, причем в Москве. Издательство «Рабочая Москва» предложило ему службу в одной из своих новых газет — в «Московском комсомольце»!..
И уже 24 августа он пишет письмо Виссариону Саянову — с предложением сотрудничества, пишет размашисто — не только как редактор писателю, в котором он заинтересован, но и чуть ли не от имени всей пишущей Москвы всему пишущему Ленинграду: «Дорогой товарищ Саянов! // Пишу вам в подкрепление телефонного звонка. “Московский комсомолец” широко развертывает литературный отдел. Нам необходимо тесное сотрудничество с ленинградской молодежью. Вы знаете ее лучше, чем кто-либо. К вам настоятельная просьба: подбирайте материал и шлите его на адрес редакции. Я всецело полагаюсь на ваш выбор, и все, что вы возьмете у авторов, они могут считать принятым» и т.д. (3, 123)
Так или иначе, но поездка расстроилась, а сама коллизия вошла в одну из главок «Четвертой прозы», — точнее, стала одной из ее главок:
«Я китаец, никто меня не понимает. Халды-балды! Поедем в Алма-Ату, где ходят люди с изюмными
глазами, где ходит перс с глазами как яичница, где
ходит сарт с бараньими глазами.
Халды-балды!
Поедем в Азербайджан!
Был у меня покровитель — нарком Мравьян-Муравьян, муравьиный нарком земли армянской, этой
младшей сестры земли иудейской. Он прислал мне телеграмму.
Умер мой покровитель — нарком Мравьян-Муравьян.
В муравейнике эриванском не стало черного наркома. Он
уже не приедет в Москву в международном вагоне, наивный и любопытный, как
священник из турецкой деревни.
Халды-балды!
Поедем в Азербайджан!
У меня было письмо к наркому Мравьяну.
Я понес его секретарям в армянский особняк на самой чистой, посольской улице
Москвы. Я чуть было не поехал в Эривань с
командировкой от древнего Наркомпроса
читать круглоголовым юношам в бедном монастыре-университете страшный
курс-семинарий.
Если бы я поехал в Эривань,
три дня и три ночи я бы сходил на станциях в большие буфеты и ел бутерброды с
черной икрой.
Халды-балды!
Я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенко и я бы радовался как татарин, укравший сто рублей.
Халды-балды!
Поедем в Азербайджан!
Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной
корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на
золотом гвозде. И я бы вышел на вокзале в Эривани с
зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой — моим еврейским посохом — в
другой» (3, 172–173).
Этот паяснический тон, этот горький и издевательский конъюнктив — предтеча того страдательного залога причастия будущего времени — герундия («долженствующий быть хвалимым!»), к которому Мандельштам еще придет в «Путешествии в Армению».
1930 год: вторая попытка
Зимой 1930 года сильнейшее желание уехать из Москвы — города перманентной травли — было почти инстинктивным. Даже такая привилегия, как служба, в отличие от ситуации августа 29-го года, уже не могла его пересилить.
И тут надо сказать, что Армения была не единственной опцией. Быть может, самой желанной, но не единственной.
Были предложения уехать в Ташкент для работы в газете «Комсомолец Востока», в Новосибирск и в Крым.
Но дальше все развивалось довольно стремительно.
На этот раз, судя по письму Н.Я. Молотову12, Бухарин действовал не сам, а через него. «Бухарин нашел “приводной ремень” — путешествие было устроено через Молотова, как потом и пенсия. Устроено оно было по второму сорту — без блеска, как для настоящих писателей, но и то “по вашим грехам хорошо”. Пока что еще можно было что-то устраивать для Мандельштама, но с каждым годом становилось все труднее. Он переводился в худшие категории — нисхождение по лестнице живых существ»13.
Молотов поручил дело Гусеву, но не Сергею Ивановичу Гусеву (он же Яков Давидович Драбкин), как полагали многие комментаторы14, а Анатолию Николаевичу Гусеву (1899–1939), проработавшему в Отделе агитации (с 1930 года — культуры) и пропаганды ЦК ВКП(б) с февраля 1929 года по январь 1933 года15.
Работал он четко: «Всюду, куда бы мы ни ездили, Гусев обращался к местным секретарям ЦК с просьбой о содействии и устройстве»16.
Когда выяснилось, что Армения примет Мандельштама, но не раньше мая, Гусев предложил ехать, а по пути отдохнуть месячишко на правительственной даче в Сухуме. Он учитывал и то обстоятельство, что поэт уже уволился из газеты, учитывал, возможно, и тревожные отзывы врачей17.
Надя как раз вернулась из Киева, одна, без мамы. Вера
Яковлевна предпочла остаться в Киеве, ибо ничего более прочного и надежного ни
дочка с зятем, ни сын с невесткой не смогли ей предложить. «Вернувшись, я
побегала с Мандельштамом по учреждениям, готовясь к “путешествию в Армению”»18.
Легкие на подъем, Мандельштамы превзошли себя, — и вот в 20-х числах марта мандельштамовское «путешествие в Армению» началось!
Кроме Гусева и родных мало кто знал об их отъезде, их «исчезновение» заметили, но не сразу. И, конечно же, поползли слухи, один из которых зафиксирован в дневнике К.И. Чуковского (запись от 22 апреля): «В Гизе упорно говорили, что покончил с собой Осип Мандельштам»19.
Те, кто это «упорно говорили», явно каркали, но как раз в эти дни Мандельштаму совсем неплохо жилось в сухумских палестинах.
…Но вот, наконец, 23 апреля пришла телеграмма из Москвы, без подписи: «= СУХУМ ДОМ ОТДЫХА // ИМЕНИ ОРДЖОНИКИДЗЕ // МАНДЕЛЬШТАМУ // БЛИЖАЙШИЕ ДНИ ОТВЕТ АРМЕНИИ»20. Без подписи, но присланная, скорее всего, прямо из ЦК, Гусевым.
Вскоре пришел и «ответ Армении», после чего Мандельштамы быстро собрались.
1 мая они провели в Тифлисе, а назавтра выехали в Ереван.
Ереван до Севана
Кто-то в Тифлисе снабдил Мандельштама всеми необходимыми неказенными рекомендациями, в том числе к Мартиросу Сарьяну21. Сарьян встретил их на вокзале и проводил в гостиницу «Интурист», сочтя ее достойной новых гостей. Может быть, она была и не единственной в городе, как полагал Кузин, но уж точно единственной приличной.
Но без напористой помощи Сарьяна в гостиницу Мандельштамы, наверное, не попали бы. Только после его многочисленных звонков в республиканскую контору «Интуриста» директор гостиницы согласился принять гостей с «подорожной от ЦК», хотя бы и липовой. Зато слово «хюраноц» («гостиница») стало первым армянским словом, которое гости безо всякого усилия выучили.
Улица Абовяна, на которой «хюраноц» находилась, была вся раскурочена «боговдохновенными» водопроводчиками: пыль стояла в воздухе плотным ковром. Еще не было зноя, но уже стояла жара. Зелени в городе почти не было, а та, что была, еще не пожелтела.
Н.Я. жаловалась: «Мы много ездили по Армении и видели много, хотя, конечно, не все, что хотелось. Людей мы знали мало»22.
Тут надо сразу оговориться. Такого восточного «интернационала», как в Тифлисе или в Баку, в Эривани просто не было. Кристаллизационный центр для всей Армении, как строящейся советской, Восточной, так и дотла разоренной, Западной, город жил как бы в двух измерениях — национальном (местном) и глобальном (армянская диаспора, для которой он служил признанной метрополией). Связь же с Петербургом-Ленинградом и Москвой и при царе, и при большевиках ощущалась слабее всего.
Традиционным меньшинством здесь были шииты-«татары», после переписи 1937 года неожиданно для самих себя вдруг ставшие «азербайджанцами». Русских было сравнительно мало, в основном военные и чиновники с семьями. И только местная ученая интеллигенция (политическая элита и даже писательская братия — куда в меньшей степени) была не только русскоговорящей, но и интересующейся русской культурной жизнью. Но именно интересующейся ею, а не погруженной в нее: Париж или Нью-Йорк вызывали интерес не меньший, чем Москва с Ленинградом.
Поэтому в целом русскоязычный «культурный слой» в Эривани был решительно несопоставим с тифлисским. Достаточно сказать, что до июля 1934 года, когда стал выходить по-русски «Коммунист», во всей республике не выходило ни одной газеты на русском языке! Единственной большой газетой была тифлисская «Заря Востока», обслуживавшая всю Закавказскую федерацию. (Так что даже теоретического шанса хотя бы для эпизодических публикаций и гонораров у Мандельштама в Ереване не было.)
Не мог быть широким поэтому и круг общения. Кроме Сарьяна, «чудного художника», у которого они не раз были и дома, и в мастерской («Кажется, он показывал тогда свой “голубой период” — с тех пор прошло почти сорок лет, но такие вещи обычно запоминаются»23), в него входило буквально несколько имен.
Например, архитектор Таманян и горстка его молодых друзей, вечно и горячо споривших об искусстве. Они переходили с русского на армянский, забывая о присутствии поэта, но даже утрата нити спора не лишала Мандельштама удовольствия от горячечного жара их беседы.
Резким контрастом к этому оказалось знакомство Мандельштама с научной элитой, состоявшееся, правда, позднее — на Севане, в июле. Об этом он подробно рассказал и сам, искренне радуясь еще и «высокому уровню армянской мысли и беседы»24.
К ученым тут тяготеют и примыкают музейщики и библиотекари.
Чем же были заполнены первые два месяца из пяти, проведенных Мандельштамом в Армении, почти сплошь в Ереване?
Музеи, библиотеки?
О да, но все это не в переизбытке и буквально в двух шагах от гостиницы.
В Ереване был тогда (sic!) всего один музей — Центральный государственный музей Армении25, созданный в 1921 году и весь умещавшийся в двухэтажном здании бывшей мужской гимназии на углу улицы Абовяна и площади Ленина26. В этом же здании — Дом культуры и Национальная библиотека Армении27.
В музее было пять отделов, в том числе этнографический, архитектурный и отдел искусства28, у каждого экспозиционного пространства от силы на две комнаты. Но их, эти комнаты, Мандельштам проштудировал как следует. Поэтому, когда строители, роя фундамент на косе, соединившей остров на Севане с коренным берегом в районе села Цамакаберд, наткнулись на «кувшинное погребение древнейшего народа Урарту», он тотчас же вспомнил, что «…уже видел раньше в эриванском музее скрюченный в сидячем положении скелет, помещенный в большую гончарную амфору, с дырочкой в черепе, просверленной для злого духа» (3, 180).
То, что он видел и вспомнил, было раскопано еще в 1904–1907 гг. археологом и этнографом Ервандом Александровичем Лалаяном (1864–1931), организатором Армянского этнографического общества, основателем первого армянского этнографического журнала и первым директором Музея истории Армении, созданного, кстати, по его инициативе. А вот двое заведующих отделами музея, с которыми Мандельштам, вероятно, знакомился: археолог и историк армянской архитектуры Торос Арутюнович Тораманян (1864–1934), заведующий архитектурным отделом, и географ и филолог Степан Данилович Лисициан (1865–1947), заведующий этнографическим отделом и основатель Географического общества Армении. Его имя — имя «профессора, гадающего на шорохе листвы» (II, 466) — дважды встречается в «Записных книжках» Мандельштама.
А вот с кем определенно контакт у Мандельштама не сложился — это с ереванскими писателями.
Все писательское сообщество Эривани в конце 20-х — начале 30-х гг. едва ли превышало полусотню человек29. Ощутимая часть из них русского просто не знала — это выходцы из Западной Армении, спасшиеся от геноцида в Восточной. Например, выходцы из Вана — Гурген Маари (Аджамян), Ваграм Алазан (Габузян), Лер Камсар, Азат Вштуни (Карапет Маликонян), Генри Габриелян (директор Института литературы), Веспер (Мартирос Дабагян), Наири Зарян (Айастан Егизарян), выходцы из Константинополя — Запел Есаян, Мкртыч Джанан, Э. Чопурян, выходцы из других мест — Рачья Кочар (Габриэлян), Согомон Таронци, Сармен (Арменак Саргсян), Ваган Тотовенц, Амаяк Сирас и Вагаршак Норенц30. Типичным примером «исправления» ситуации с русским языком может послужить Гурген Маари, обязанный своими превосходными знаниями… 17 годам репрессий!
Выходцы из Восточной Армении31 — это Егише Чаренц32 , Аксел Бакунц (Тевосян), Дереник Демирчян, Погос Макинцян, Степан Зорян, Азат Вштуни, Александр Ширванзаде, Норайр Дабагян, Геворг Абов, Гегам Сарьян, Мкртыч Армен и Драстамат Симонян (Тер-Симонян). Многие из них хотя и имели начальное русское образование (гимназия или реальное училище, как, например, Чаренц или Бакунц), но практически не имели иной творческой практики, кроме армянской. Только считаные единицы писали по-русски — хотя бы изредка — свои публицистические тексты или переводили с армянского на русский (например, Погос Макинцян и, кажется, Драстамат Симонян: оба, впрочем, были еще и партийными и государственными деятелями).
По-русски говорили и писали в наркоматах (отчетность) и вузах (научная литература, общение с коллегами), но, как это ни парадоксально, не в писательской среде, сравнительно чахлой и экстремально армяноцентричной. Отсюда и реплика — «печальная глухонемая пора» (3, 379) — в «Записных книжках».
Был у Мандельштама в Москве высокий покровитель, чьею рукой и лицом стал Анатолий Гусев. А кто были гусевские «корреспонденты»? Кто покровительствовал Мандельштаму на месте?
Были ли у поэта в Ереване обязанности, принимающая организация, работодатель? Кто, наконец, оплачивал его гостиничные счета?
Счета оплачивал, скорее всего, Наркомпрос Армении, выдавший поэту щедрый аванс. Анаида Худавердян мельком обмолвилась о времени накануне отъезда в Тифлис: «Тогда Осип Мандельштам признался нам, что гонорар, полученный им в Наркомпросе Армении, на исходе, что денег у них едва хватит на дорогу»33.
Скорее всего это был не единовременный большой грант, а некое полугодовое пособие с ежемесячными выплатами. Косвенным подтверждением гипотезы о такой синекуре служит запись Рюрика Ивнева в дневнике от 20 ноября 1930 г.: «Лившиц, говоря о Спасском и его жене, рожденной Урицкой, вспомнил словечко Мандельштама: “Не люди, а площади!” Кстати, Осип Эмильевич сейчас в Армении, он получает там от Совнаркома Армении пенсию, т. е. не офиц<иальную> пенсию, а имеет какую-то синекуру, — дающую ему 300 р. в месяц. Я очень люблю О.Э. и рад за него»34. Так что синекуродателем Мандельштама был определенно Наркомпрос. А вот работодателей, судя по всему, было несколько, и все, кажется, — потенциальные, не состоявшиеся.
Один из них — университет. Приезд Мандельштама совпал с каникулами, но его ректор, Мушег Айрапетович Сантросян (1894–1972)35, предлагал Мандельштаму «читать цикл лекций по шекспироведению для студентов»36.
Но, наверное, самый главный из них — республиканские профсоюзы. Сохранился следующий документ на бланке Исполкома профсоюзов Армении:
«Завпрофкомам
механического завода, кожевенного завода, завода “Арарат” и мыловаренного
завода.
Русский писатель тов. Мандельштам планирует
организовать кружки по изучению русского языка. Организация подобных кружков
чрезвычайно важна. Поэтому необходимо вместе с тов<арищем>
организовать из рабочих подобные кружки при красных уголках.
Заведующий культотделом (на армянском
— культсектором) Мкртчян.
Заведующий делами Асатрян»37.
Но не похоже, чтобы «работодатель» слишком уж настаивал на скорейшей реализации планов «русского писателя тов. Мандельштама». И, видимо, для того, чтобы последний мог еще раз их хорошенько обдумать, профсоюзы отправили поэта в самую первую смену своей первой здравницы на чудесном севанском острове.
Севан
В июне 1930 года было объявлено об открытии, начиная с 1 июля, на озере Севан первого в Армении профсоюзного дома отдыха. Стоимость проживания — 60 руб. в общежитии и 110–160 руб. в отдельной комнате38.
Сам дом отдыха состоял тогда из трех зданий бывшего монастырского комплекса на южном берегу острова39. В первый год здесь смена одновременно отдыхающих составляла около 30 человек, позднее ее довели до 7040.
О назначении заведения Г. Джанян (журналист «ХОК») высказался в жанре витиеватого тоста: «И как запланировано орошать водами Севана окружающие земли, чтобы урожай был богаче, так и климат Севана обновляет и оздоровляет творческую интеллигенцию, прибавляя ей энергии созидания».
Фактические же оздоровительные и нервоукрепляющие факторы — горный воздух (почти 2000 метров над уровнем моря!), солнечные и озерные ванны и превосходное — четырехразовое, сытное — питание по гонгу. На завтрак — чай, свежее масло, яйца, сыр, хлеб, на полдник (и это буквально, в полдень) — кофе, хлеб, сыр и другая снедь, иногда хаш; на обед — три блюда и на ужин — яичница. Продукты из Еленовки или прямо из Еревана, несколько «своих» молочных коров. Был и свой врач, присматривавший и за кухней41.
Помимо просторной и светлой столовой имелись дизельная с 20-сильным мотором, маленький магазинчик и баркас, а на северном берегу — песчаный пляж. Но не было в первый год ни душевых, ни клуба для вечерних встреч.
В 1932 году, согласно Г. Джаняну, со стен общежития были «соскоблены росписи религиозного содержания, и они окрашены в веселый цвет». Планировался и снос «торчащей наверху ветхой церкви». Но отдыхающие 30-го года, и среди них Мандельштам, еще не познали ни такого варварства, ни артикуляции таких планов.
«Ветхих» и «торчащих наверху» церквей, построенных еще до советской власти, было на острове даже не одна, а две — храмы Сурб Карапет и Сурб Аракелоц, возведенные в 874 году и отмеченные поэтом как «достойнейшие архитектурные памятники» (3, 179).
Попав в самую первую смену отдыхающих этого дома отдыха, Мандельштамы провели на острове весь июль (по другим данным, только первую половину месяца). Из трех десятков островитян, отдыхавших на Севане одновременно с ними, на страницах «Путешествия в Армению» и «Записных книжек» встречаем лишь несколько имен.
Первым упомянут Асатур Хачатурович Хачатурьян (Хач) (1862–1938) — армянский этнограф, историк и археолог, профессор и член-корреспондент АН СССР (с 1925 г.). Он учился в Эчмиадзине и Страсбурге, работал в Карсе, Эрзруме и Константинополе, с 1925 года — в Ереване. Крупнейший специалист по истории и клинописи государства Урарту42. Мандельштам ездил с ним на баркасе взглянуть на археологические находки на косе Цамакаберда. Поэта буквально поразила степень незнания Хачатурьяном русского языка: ведь он директорствовал в гимназии в Карсе и в пору его нахождения под российской короной. Школяры немецких университетов, друг с другом они общались по-немецки.
Вторым43 назван «товарищ Кариньян» (впрочем, в «Звезде» «товарищ Кариньян» заменен — очевидно, вымышленным — «т. Суреном Будажьяном — бывшим председателем одной из плановых комиссий»). Арташес Баласиевич Кариньян (1886–1982) — советский государственный и партийный деятель, историк и литературовед. Он родился в Баку, где участвовал в революционном движении. В 1918–1920 гг. работал в Москве, в сталинском Комиссариате по делам национальностей РСФСР. В 1921–1922 гг. — советский дипломат, представитель правительства Советской Армении в Стамбуле по вопросам организации репатриации. В 1923–1924 гг. заместитель председателя Центрального исполнительного комитета Армении, в 1925–1928 — его председатель. В первой половине 1930 года его перевели в заместители директора Института истории литературы им М. Абовяна. «Этот самолюбивый и полнокровный человек, обреченный на бездействие, курение папирос и столь невеселую трату времени, как чтение напостовской литературы (колкий намек на его новую должность! — П.Н.), с видимым трудом отвыкал от своих официальных обязанностей, и скука отпечатала жирные поцелуи на его румяных щеках» (3, 181).
Третий упомянутый островитянин — это «почтенный краевед Иван Яковлевич Сагателян» из «галереи умных и породистых стариков» (3, 181). Иоанес (Ованес) Теракопович Сагателян (1867–1936) — дипломированный юрист (учился в Москве), ректор Эчмиадзинской духовной семинарии, где преподавал русский язык, литературу и историю (среди его учеников был и Комитас) и пользовался поддержкой и советами Католикоса всех армян Мкртыча I Ванского (1820–1907), одного из самых любимых в народе. От партии «Дашнакцутюн» избирался в Государственную думу 1-го, 2-го и 3-го созывов, где стоял на эсеровских позициях. В 1917 году уехал за границу, жил в Вене. В 1918 году, благодаря личным отношениям с генералами Российской армии на Кавказе и дружбе с генералом Андраником44 ему удалось доставить военное снаряжение и амуницию армянской армии в Сардарапате: здесь турецкая армия потерпела решающее поражение, благодаря чему Восточная Армения избежала участи Западной. Было у него не только старорежимное, но и белогвардейское прошлое: посол Армении при правительстве Деникина в Краснодаре. Вернулся в Ереван в 1921 году по приглашению армянского правительства. Работал в Наркомземе Арм. ССР, занимался природоохранной деятельностью, в частности лесопосадками в окрестностях Еревана. В 1923 году в Вене на армянском языке выпустил книгу «Разорение природы в Закавказье, особенно в Армении. Обозрение по случаю вырубки лесов»45. Он жил в семье своего племянника Левона, рано осиротевшего; ему он заменил отца, а своей семьи и детей у Ованеса Сагателяна не было. В семье племянника он и умер 15 февраля 1936 года, не позволив судьбе испытать себя на коготки Большого террора.
Левон же был с Ованесом Сагателяном и на Севане. Мандельштам упомянул Левона в «Записных книжках», упомянул весьма саркастически: «То был армянский Несчастливцев Кигень Аспагранович. Молодой племянник Сагателян. Уже пожилой мужчина, получивший военно-медицинское образование в Петербурге — и оробевший от голоса хриплой бабки — кладбищенск‹ой› [<нрзб.>] — родины своей; оглохший от картавого кашля ее честнейших в мире городов; навсегда перепуганный глазастостью и беременностью женщин, львиным напором хлебных, виноградных и водопроводных очередей. // Кто он? Прирожденный вдовец — при живой жене. Чья-то сильная и властная рука еще давным-давно содрала с него воротничок и галстук. // И было в нем что-то от человека, застигнутого врасплох посещением начальника или родственника и только что перед тем стиравшего носки под краном в холодной воде… // Казалось, и жена ему говорит: “Ну какой ты муж, — ты вдовец”. // Молодой племянник Сагателян являл собой пример чистокровной мужской растерянности. Его мучила собственная шея. Там, где у людей воротничок и галстук, у него было какое-то стыдливое место… То был мужчина, беременный сознанием своей вины перед женой и детьми… // С каждым встречным он заговаривал с той отчаянной, напропалую заискивающей откровенностью, с какой у нас в России говорят лишь ночью в вагонах» (3, 376).
Вместе с тем реальный Левон Мкртычевич Сагателян (1884–1968) никак не умещался в этот карикатурный образ. Он родился в селе Кучак, где священником служил его отец. В 1908 году окончил Эчмиадзинскую семинарию, после чего уехал в Петербург, где поступил в Психоневрологический институт. Через два года перешел в Московский коммерческий институт, который окончил в 1916 году. В 1922–1925 гг. работал в Тифлисе, в Закавказском почтово-телеграфном комиссариате. Там же и тогда начал свою творческую деятельность, став драматургом. В 1925 году вместе с женой, Марией Аваковой, выпускницей Киевской консерватории, певицей и пианисткой, Левон переезжает в Ереван, где активно участвует в создании Союза писателей Армении. Среди друзей их дома были Аветик Исаакян, Александр Ширванзаде, Дереник Демирчян, Сурен Кочарян, Армен Кочарян, Александр Спендиаров, Мартирос Сарьян, Александр Мясникян, Асканаз Мравьян, Романос Меликьян и др. В Большой террор Левон чудом спасся от репрессий, тогда как два его брата погибли46.
Вместе с Левоном Сагателяном на Севане была и его старшая дочь, 8-летняя Офелия, оставившая воспоминания, среди «фигурантов» которых — и Мандельштамы, но скорее даже не Осип Эмильевич, а Надежда Яковлевна, впечатлившая девочку своим неизменным этюдником и белой панамой47.
Четвертый «севанец», упомянутый в «Путешествии», — это «жизнерадостный химик Гамбаров». Степан Павлович (Погосович) Гамбарян (1879–1948) в 1899–1906 гг. учился в Риге, Мюнхене, Лейпциге и Гейдельберге, работал в Германии, Баку, Тифлисе и, с 1920 года, в Ереване, в университете, где основал кафедру и лабораторию органической химии. Профессор (1926), член-корреспондент АН Арм.ССР (1944), один из открывателей советского синтетического каучука48. Гамбаров говорил по-армянски с русским акцентом: русский был его родным языком, а армянский он быстро выучил из патриотических соображений. Видно, что поэт выделял этого химика и тепло к нему относился: «У него молодое сердце и сухое поджарое тело. Физически это приятнейший человек и прекрасный товарищ в играх. <…> С женщинами — он рыцарственный Мазепа, одними губами ласкающий Марию, в мужской компании — враг колкостей и самолюбий, а если врежется в спор, то горячится, как фехтовальщик из франкской земли. // Горный воздух его молодил, он засучивал рукава и кидался к рыбачьей сетке волейбола, сухо работая маленькой ладонью» (3, 182).
Драматический эпизод с его и комсомольца Х. заплывом вдоль острова самим Гамбаровым воспринимался не как соревнование, а скорее как прогулка вплавь вдвоем. Но прогулка опасная: комсомолец сошел с дистанции, а Гамбарян поплыл дальше — и едва не стал жертвой водоворота у северо-восточного мыса. Мандельштам же исключительно эмоционально воспринял происшедшее — именно как игру со смертью. А. Худавердян запомнила его возбуждение и возмущение случившимся. Он подходил к каждому, хватал за рукав и с жаром говорил: «А ведь человек погиб зря, беды бы не случилось, если бы лодка и пловцы были у нас здесь, у причала»49. Мандельштам уже только что не похоронил Гамбарова: «Непрочитанная газета загремела жестью в руках. <…> Телеграмма правительству Армении о смерти проф. Гамбаряна была уже отправлена» (3, 183). Финал же у истории счастливый: «Когда экспедиция <…> привезла окоченевшего, но улыбающегося Гамбарова, подобранного на камне, его встретили аплодисментами. Это были самые прекрасные рукоплескания, какие мне приходилось слышать в жизни: человека приветствовали за то, что он еще не труп» (3, 183).
Пятый «севанец» — доктор Герцберг, загадка личности которого недавно была разгадана: седовласый психиатр Рахмиэль Харитонович Герцберг (1892–1968) был специалистом по санаторному делу; очевидно, он и был официальным врачом севанского дома отдыха (см.: Видгоф Л. Вокруг поэта: «Гражданин Пусловский», «Александр Герцевич, еврейский музыкант» и «Доктор Герцберг» // Корни, побеги, плоды… Мандельштамовские дни в Варшаве. М., 2015. С. 166–173).
Для специфики островной жизни Мандельштам нашел замечательные слова: «Жизнь на всяком острове, — будь то Мальта, Святая Елена или Мадейра, — протекает в благородном ожидании. Это имеет свою прелесть и неудобство. Во всяком случае, все постоянно заняты, чуточку спадают с голоса и немного внимательнее друг к другу, чем на большой земле, с ее широкопалыми дорогами и отрицательной свободой. // Ушная раковина истончается и получает новый завиток» (3, 181).
Благодаря баркасу островитяне совершали вылазки по воде в разные углы Гокча50, как называли Севан жившие по его берегам татары. Маршруты некоторых из них легко вычитываются в самой прозе, как, например, в район села Цовак, что на дальнем — северо-восточном — берегу озера. Или в Норадуз — большое селение на южном берегу. Здесь находился главный рыбзавод Арменторга, арендовавшего все (!) озеро Севан с 1924 по 1930 гг.51 Трудно себе представить, чтобы поэту не показали крупнейшее в Армении хачкарное кладбище. Косвенным подтверждением знакомства с ним является фраза в «Записных книжках»: «На мой взгляд, армянские могилы напоминают рыжие футляры от швейных машин Зингера» (3, 375).
Один или несколько раз ездили в райцентр Еленовку — большое молоканское село на берегу Севана, у истоков Раздана52. В 1923 году Наркомзем Армении организовал здесь Ихтиологическую станцию, переименованную позднее в Озерную53. На втором этаже здания станции располагался Музей Севанского озера. Именно здесь, «…в полумраке научного исполкома голубели заспиртованные жандармские морды великаньих форелей» (3, 183). Как раз в 1930 году проводился эксперимент по переносу 755 тысяч оплодотворенных икринок севанской форели («ишхан») в озеро Иссык-Куль54.
Руководителем станции был ихтиолог и энтомолог М.А. Фортунатов, а его заместителем (помощником) и частым гостем на острове — гидробиолог Л.В. Арнольди, занимавшийся вопросами продуктивности озера. Из-за врожденной недоразвитости одной ноги он носил протез и хромал55: «Никогда не забуду Арнольди. // Он припадал на ортопедическую клешню, но так мужественно, что все завидовали его походке. <…>// Уж эти гости! // Их приносила на Севан быстрая, как телеграмма, американская яхта, ланцетом взрезавшая воду, — и Арнольди вступал на берег — грозой от науки, Тамерланом добродушия. // У меня создалось впечатление, что на Севане жил кузнец, который его подковывал, и для того-то, чтобы с ним покумекать, он и высаживался на остров» (3, 183–184).
Еще одной островитянкой была 28-летняя студентка-старшекурсница Анаида (Анаит) Ашотовна Худавердян. Она родилась в 1902 году в селе Нижний Камарлу56 в семье мелкого торговца. Училась в Витебской женской гимназии. Когда умер отец и началась Первая мировая, она с матерью и двумя младшими братьями вернулась в родное село, чтобы обеспечить осиротевшую семью. В 1916 году окончила женскую гимназию Рипсиме в Ереване, работала воспитательницей в Александрополе57 в детском доме для сирот, уцелевших в дни Геноцида. Девять лет она учительствовала в Арташатской школе и, став ее директором, принимала активное участие в революции и установлении Советской власти в Армении. Но в 1930 году она и сама еще продолжала учиться — на пятом курсе истфака Ереванского университета. По окончании работала сначала замдиректора колонии беспризорных детей, а затем в Госархиве, в Наркомпросе, в школах Нижнего Камарлу и Еревана (в школе им. Шаумяна — учительницей, в школе им. 26 бакинских комиссаров — завучем), была инспектором детдомов Армении, директором Степанаванского детдома. Член ВКП(б) с 1932 года, она награждалась орденом Трудового Красного Знамени, медалями «За доблестный труд», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией» и др., четырежды была народным депутатом. В 1937 году по ее инициативе в Ереване открылось русское педучилище им. Н. Островского, директором которого Анаида Ашотовна была до 1963 года. Еще через 20 лет, в 1983 году, она умерла.
На Севане она была не только соседкой Мандельштама по дому отдыха, но и его персональной учительницей армянского языка. Сохранились ее воспоминания, для нас тем более ценные, что их главным героем является именно Осип Мандельштам58: «Помню Осипа Мандельштама, мужчину лет сорока, роста среднего, с несколько заостренным подбородком, длинной шеей, с откинутой назад головой… В его характере бросалось в глаза нервное беспокойство. Он нервничал по пустякам. Это чувствовалось во всем его поведении. Но каждый раз на помощь приходила его верная подруга — жена Мандельштама — Надежда Яковлевна»59.
Каждый вечер, когда отключалось электричество, он приходил в состояние тревоги и все спрашивал, а не провалится ли остров, и все говорил жене, что завтра они уедут в Ереван. Та не спорила, кивала, — а наутро происходило вот что: «Мандельштам просыпался чуть свет, поднимался на гору и оттуда созерцал красоту севанской зари.
Обычно солнечные лучи сперва
озаряют верхушки Гюнейских гор, а затем постепенно
спускаются к их подножию, а потом как-то сразу огромными снопами золотом
рассыпаются по голубой поверхности озера. Трудно оторваться от изумительно-красивого
зрелища.
По утрам, в ясную теплую погоду трудно отличить
цвет севанской воды от его неба. Кажется, что они
где-то далеко, далеко сливаются, образуя целое большое безбрежное море.
<…> Огромные стаи форелей совершали свою
утреннюю прогулку, подплывая близко к берегу. Услышав малейший шорох, они
ныряли и уходили ко дну. Но и там они были видны, до того чиста и прозрачна севанская вода. // Переливаясь под лучами утреннего солнца,
они восхищали своим серебристым блеском, яркими пятнышками и красивой, изящной
формой тела.
Поэт возвращался со своей утренней прогулки в прекрасном настроении. В такие минуты он обычно восклицал: “Интересно, чья это идея создания на острове дома отдыха, это же замечательно!”— совершенно не помня, о чем говорил он вечером»60.
В «Записных книжках» Мандельштам поминает и двух сыновей Анаит — «двух разбойников, Рачика и Хачика, то и дело поднимавших на нее свои кулачки» (3, 375). Оба носили фамилию матери. Пожалуй, главным разбойником был младший — Сурик, Сурен Тигранович Худавердян. Он родился в 1924 году, в школе увлекался гимнастикой и авиамоделизмом. Во время войны — курсант военно-воздушного училища, после войны — кадровый летчик, с 1958 года — заместитель командира корабля. Он погиб в авиакатастрофе в Ленинграде 31 декабря 1969 года.
Старший — художник Грачья Тигранович Худавердян — родился в 1922 году. В 1941 году, едва закончив художественное училище, он был призван в армию и прошел войну — от Кавказа до Болгарии — артиллеристом. По памяти он нарисовал, как летом 1930 г. выглядела их небольшая севанская колония. Хотя было ему тогда всего 8 лет, но он запомнил Мандельштама: тот, в его детских глазах, был стариком (это 40-летний-то Мандельштам!), но «очень добрым стариком», охотно возившимся с детьми, но почему-то боявшимся, что весь остров вдруг провалится.
Запомнил он и соломенную шляпу Мандельштама. Забавно, но 8-летняя Офелия Сагателян запомнила вечный этюдник и… панаму Надежды Мандельштам! По-видимому, это она, Офелия, и была той юной художницей, что всякий раз задумывалась над вечным вопросом реалистического искусства: пририсовать к туловищу голову или оставить как есть? (3, 375)
Ереван: встреча с Фавстосом Бузандом
В Ереване Мандельштам, при удивительных обстоятельствах, познакомился с Борисом Сергеевичем Кузиным, сыгравшим значительную роль в его судьбе. Но это отдельная история, о которой подробно можно будет прочитать в готовящейся сейчас биографической книге о поэте, упомянутой выше.
Чем же и кем еще, кроме Кузина, были заполнены два (или два с половиной) месяца жизни Мандельштама после Севана?
Конечно, и в августе с сентябрем в его «распоряжении» оставались те, что скрашивали его жизнь в мае с июнем: Сарьян, Таманян, Чаренц.
К ним надо добавить еще и Якова Самсоновича Хачатрянца, мужа Мариэтты Шагинян. Летом 1930 года он был в Ереване и заканчивал работу над «Армянскими сказками», выпущенными «Academia» в том же году, причем художником книги был Сарьян61. Сохранилась чудесная фотография, где Осип Эмильевич, Надежда Яковлевна, он и, видимо, местные жители и ребятишки сняты внутри развалин Аванского храма62.
Оставались, разумеется, и музеи с библиотеками. Но только акцент, кажется, был теперь перенесен на библиотеку и изучение языка.
Точнее языков, так как Мандельштам, помимо современного армянского языка (спасибо Анаит), изучал и древний армянский (грабар).
Для современного армянского Мандельштам нашел такие слова: «Армянский язык — неизнашиваемый — каменные сапоги. Ну конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве всё очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить? // Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и — может, даже — на какой-то глубине постыдные. // Был пресный кипяток в жестяном чайнике — и вдруг в него бросили щепотку чудного черного чаю. // Так у меня с армянским языком» (3, 206).
В другом месте: «Мельник, когда ему не спится, выходит без шапки в сруб и осматривает жернова. Иногда я просыпаюсь ночью и твержу про себя спряженья по грамматике Марра» (3, 207).
Николай Яковлевич Марр (1864–1934) — русский востоковед и лингвист, академик (1909). Занимаясь сравнительно-историческим изучением картвельских языков, выдвинул так называемую яфетическую теорию, согласно которой все языковые семьи не связаны генетическим единством, а складываются вторично как результат скрещения. Первоначально Марр называл яфетическими только языки кавказской группы, а позднее — все языки, стоящие на определенной древней ступени структурного развития.
В яфетической теории Марра
была одна малоприятная особенность — ее социализация: Марр
проводил ее с марксистской жесткостью, не чураясь травли искренних оппонентов.
Член ВКП(б), он участвовал в XVI съезде партии, даже
выступал на нем, сразу после Сталина. Являя собой живой пример триумфальной карьеры
и совершенного попутничества, Марр
как тип личности не мог не интересовать Мандельштама. Не исключено, кстати, что
Мандельштам в Армении встретился с самим Марром,
прибывшим сюда 19 августа 1930 года для чтения лекций по языкознанию и
знакомства с новооткрытыми памятниками армянской культуры63.
Марр, среди прочего, был еще и директором ленинградской Публички. Директором Государственной публичной библиотеки Армении был Мамикон Артемьевич Геворкьян (Геворкян, 1877–1962) — филолог, переводчик и театральный деятель. Выпускник Московского Лазаревского института и университета, Геворкян до 1921 года работал в Тифлисе, в газете «Кавказское слово», затем в Ереване, где был первым директором первого Армянского драматического театра. При этом он был серьезным лингвистом и переводчиком, переводившим как на армянский (А. Островский и др.), так и на русский (Абовян, Сундукян, Фавстос Бузанд). В конце жизни работал в Институте языкознания, где составлял и редактировал четырехтомный русско-армянский словарь64.
Это он угощал Мандельштама у себя в кабинете
французским семитомником Фирдоуси, удостоившись за
это не самой дружеской или лестной характеристики: «Мамикон,
пожевав отвислой губернаторской губой, пропел своим неприятным верблюжьим
голосом несколько стихов по-персидски. // Геворкьян
красноречив, умен и любезен, но эрудиция его чересчур шумная и напористая, а
речь жирная, адвокатская. // Читатели вынуждены удовлетворять свою
любознательность тут же, в кабинете директора — под его личным присмотром, и
книги, подаваемые на стол этого сатрапа, получают вкус мяса розовых фазанов,
горьких перепелок, мускусной оленины и плутоватой зайчатины» (3, 205).
То ли дело — сам Фирдоуси! «Вчера читал Фирдусси, и мне показалось, будто на книге сидит шмель и сосет ее. // В персидской поэзии дуют посольские подарочные ветры из Китая» (3, 205). Армянский язык занял свое почетное место в кругу других языков-уникумов — недаром в главке «Сухум» находишь рассуждения об «апсны», а в других — о латыни. Начинается с сельского учителя Ашота («В нем был гул несовершенного прошедшего» — 3, 207), а завершается: «— Ты в каком времени хочешь жить? — Я хочу жить в повелительном причастьи будущего, в залоге — страдательном. В “долженствующем быть”. Так мне дышится. Так мне нравится. Есть верховая, конная, басмаческая честь. Оттого-то мне и нравится славный латинский «герундивум» — этот глагол на коне: laudaturus est. // Да, латинский гений, когда был жаден и молод, создал форму повелительной глагольной тяги как проблему всей нашей культуры. И не только «долженствующее быть», но и «долженствующее быть хвалимым» — laudatura est — то, что нравится…» (3, 208). Тем не менее именно с Мамиконом Геворкяном Мандельштам осуществил то, чего не мог добиться от Ашота Ованисяна на Берсеневке: учить и даже выучить азы грабара! Причем настолько, что, под наблюдением «сатрапа», поэт мог самостоятельно переводить фрагменты старинных текстов!
Г. Ахвердян и А. Мец обнаружили и ввели в научный оборот пять листков с мандельштамовскими переводами с древнеармянского языка, но таких листов и таких попыток было явно больше. Ориентируясь на фразу Мандельштама о его «гребне занятий арменистикой» (3, 379) спустя год после возвращения из Армении, коллеги относят открытые ими переводы к 1931 году и к Москве. Уверен, что под «гребнем» имелся в виду только разгар работы над прозой, а что переводами Мандельштам занимался в Ереване и под присмотром Геворкяна.
Первооткрывателям удалось установить источники в четырех случаях из пяти, из них в трех — это переводы из книг IV и VI хроники Фавстоса Бузанда «Истории Армении» (V век), а еще в одном — из «Истории императора Иракла» епископа Себеоса; источник текста на листе 5 обнаружить пока не удалось65. Им же принадлежит гипотеза об источнике сделанных поэтом переводов. Применительно к Бузанду, им, вероятно, послужила антология «Цветник грабара», изданная в 1931 году в Ереване по-армянски стеклографическим способом тиражом в 100 экземпляров66. Соавторов, правда, смутило, что в антологии вообще нет эпизода с «одним добавочным днем» и с поездкой Драстамата к царю Аршаку, заключенному в персидской крепости Ануш (из главы VII книги V «Истории Армении» Фавстоса Бузанда).
Но сидящему у Мамикона Мандельштаму и не нужен был никакой другой источник Фавстоса Бузанда, кроме одного из его оригинальных изданий. И все они были явно под рукой — самое раннее вышло в Стамбуле в 1730 году, а ближайшее по времени — в Тифлисе в 1912 году. Его визави был тем самым лицом, что в это время переводил Бузанда и на русский язык. И то, что книга вышла только в 1953 году67, не отменяет того, что работа над переводом могла начаться или вестись гораздо раньше.
Более того, исследователи уже давно сошлись в том, что «История Армении» Бузанда, помимо исторического, носит и эпический, то есть художественный характер. Это тем более оправдывает вольности, которые позволил себе Мандельштам в том пересказе (не переводе!) фрагмента из Фавстоса Бузанда, давая не сухой подстрочник перевода фрагмента из Фавстоса Бузанда, которым он завершил свое «Путешествие в Армению», а вольный его пересказ.
Сама же история тут попроще и поплоще. Армянский царь Аршак II (350–367) восстал против персидского царя Шапуха (Шапура II, 309–379). Шапух пригласил Аршака и его спарапета (военачальника) Васака в свою столицу Ктесифон для заключения мира и вероломно заточил его в крепость Ануш — «крепость забвения», узник которой обречен был окончить в ней свою жизнь. Просьба преданного царедворца Аршака Драстамата об одном свободном дне и царском пире для Аршака, даже будучи удовлетворенной, обрекала царя на смерть. После подобающего царям ужина и музыки были поданы фрукты и с ними нож, схватив который, Аршак вонзил его себе в бок. Увидев это, Драстамат бросился к Аршаку, вынул нож из его тела, вонзил его себе в бок и тотчас умер.
В этом вольном пересказе Фавстоса Мандельштам не отступает от канвы повествования, но насыщает его яркими деталями и смещает некоторые акценты — так что этот вольный пересказ вполне переосмысляется как прямое высказывание о собственной судьбе: «Ассириец держит мое сердце»68.
Арарат, Аштарак, Алагез, Звартноц
Для того чтобы любоваться Араратом, необязательно покидать Ереван. Можно даже его и не видеть: «Я в себе выработал шестое — “араратское” чувство: чувство притяжения горой. // Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется» (3, 206).
Вот еще зарисовка: «Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату. // Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вваливаются в стакан румяного чая и расходятся в нем кучевыми клубнями. // А впрочем, небо земли араратской доставляет мало радости Саваофу: оно выдумано синицей в духе древнейшего атеизма. // Ямщицкая гора, сверкающая снегом, кротовое поле, как будто с издевательской целью засеянное каменными зубьями, нумерованные бараки строительства и набитая пассажирами консервная жестянка — вот вам окрестности Эривани» (3, 205).
Надежда Яковлевна позднее вспоминала: «Пейзаж в “Канцоне” не армянский, а, скорее, обобщенно-средиземноморский и в значительной степени ландшафт мечты. Мандельштам говорил, что в народных сказках люди, никогда не видевшие моря, представляют его себе как воплощение синевы, а гору — такой, как Арарат: чистый конус с хорошо обрисованной подошвой и ровной вершиной в белой шапке»69.
Но не только бараки строителей и поезда — приметы времени. Приметы времени (впрочем, почти вечные) — и на самой горе:
«Даже Арарат вызывает страшные представления: он носил в дни нашей жизни в Эривани огневой пояс. Турки загоняли курдов на снежную вершину горы, по мере подъема сжигая кустарник, чтобы они не прорвались вниз. Хорошо было Ною на земле без людей — спасся на Арарате… Курды в Джульфе пробовали спастись вплавь и бросались в реку, но с нашей стороны пограничники открывали огонь. Всюду огонь… Курды в первой четверти века перебили армян, а во второй четверти были сами перебиты хозяином, пославшим их на убийство. Всегда повсюду одно и то же…»70.
Речь идет о жестоких репрессиях турецкой армии против курдов, восставших против турецкого правительства и провозгласивших в 1927 году курдскую Республику Агри (курдское название Арарата) на территории губерний Баязет, Битлис и Ван. Развязка наступила весной — летом 1930 года, когда долина Зилан, служившая курдам убежищем, была блокирована армией Салиха-Паши, аскеры которого зверски убили около 15 тыс. курдов, а 44 курдских аула были сожжены в результате бомбардировок с воздуха71. Бомбардировки и боевые действия проходили в июле-августе 1930 года, их было слышно и, отчасти, видно из Еревана.
Еще лучше, чем Арарат, был виден с балкона гостиницы
Арагац (Алагез): «В Эривани
Алагёз торчал у меня перед глазами, как “здрасьте” и “прощайте”. Я видел, как день ото дня
подтаивала его снежная корона, как в хорошую погоду, особенно по утрам, —
сухими поджаренными гренками хрустели его нафабренные кручи. // И я тянулся к
нему через тутовые деревья и земляные крыши домов» (3, 208).
Новыми стали участившиеся после Севана поездки — словно бы составные части чего-то бoльшего, что и называется с большой буквы — «Путешествием».
Одна из главок «Путешествия в Армению» именуется «Аштарак», другая — «Алагез». Но путешествующий из Еревана к Арагацу (Алагезу) не минует по пути Аштарака, так что, скорее всего, это одна поездка, напитавшая собой две главы. Более того, поэт в нем явно подзадержался — видимо, для того чтобы прочнее прописать Аштарак и в своих армянских стихах, и в своей армянской прозе:
Какая роскошь
— в нищенском селеньи
Волосяная музыка воды!..
«Село Аштарак повисло на журчаньи
воды, как на проволочном каркасе. Каменные корзинки его садов — отличнейший
бенефисный подарок для колоратурного сопрано.
<…> Я слушал журчанье колхозной цифири. В горах прошел ливень, и хлебные хляби уличных ручьев побежали шибче обыкновенного.
Вода звенела и раздувалась на всех этажах и этажерках Аштарака и пропускала верблюда в игольное ушко».
Аштаракские ручьи — это праздник для слуха, но есть праздник для зрения — аштаракские церкви.
«Зубы зренья крошатся и обламываются, когда смотришь впервые на армянские церкви» (3, 206).
И, чуть ниже, уже об Аштараке: «Аштаракская
церковка самая обыкновенная и для Армении — смирная. Так — церквушка в
шестигранной камилавке с канатным орнаментом по карнизу кровли и такими же
веревочными бровками над скупыми устами щелистых окон…
Дверь — тише воды, ниже травы. Встал на цыпочки и
заглянул вовнутрь:
Но там же купол, купол! Настоящий! Как в Риме у
Петра, под которым тысячные толпы, и пальмы, и море свечей, и носилки…
Там углубленные сферы апсид раковинами поют. Там четыре хлебопека: север, запад, юг и восток — с выколотыми глазами тычутся в воронкообразные ниши, обшаривают очаги и междуочажья и не находят себе выхода.
Кому же пришла идея заключить пространство в этот жалкий погребец, в эту нищую темницу — чтобы ему там воздать достойные псалмопевца почести?» (3, 206–207).
Очевидно, что речь здесь идет о храме Святой
Богородицы, или Кармравор VII века72.
Но Мандельштам успел почувствовать и иное: «Улыбка
пожилой армянской крестьянки неизъяснимо хороша — столько в ней благодарности,
измученного достоинства и какой-то важной замужней прелести» (3, 209).
В стихах эта же тема преподнесена несколько иначе:
…И, крови моей
не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей
красоты.
Самое удивительное, что на страничках «Аштарака» умостился еще и социально-политический элемент. Он не выпячен, но и не спрятан: и это — докатившаяся до Армении коллективизация.
Вот так тема возникает: «Ночлег пришелся в обширном четырехспальном доме раскулаченных. Правление колхоза вытрусило из него обстановку и учредило в нем деревенскую гостиницу. На террасе, способной приютить все семя Авраама, скорбел удойный умывальник» (3, 206). А наутро — «Я слушал журчание колхозной цифири» — как бы в унисон к аштаракским ручьям.
А затем вдруг всплывают два антиколхозных персонажа — сельский учитель Ашот, исключенный из колхоза как лишний едок, и странствующий плотник, чех по национальности, — человек, не нуждающийся в госпланах, артелях и профсоюзах: «Руки-де у него золотые, и везде ему почет и место. Без всякой биржи он находит заказчика — по чутью и по слуху угадывает, где есть нужда в его труде» (3, 209).
Мандельштам, — такой же единоличник и мастер, — точно так же не нуждался в Канатчикове и Эфросе для производства указаний себе. Но у странствующего поэта, в отличие от странствующего плотника, шансов найти нуждающихся в его труде было меньше. Или не было вовсе.
Вполне возможно, что одиночная (без Надежды Яковлевны) поездка Мандельштама на Алагез-Арагац — с остановками в Аштараке, Бюракане, откуда путь пролегал уже верхом на лошади — вдоль и поперек склонов Арагаца, к озеру Кари, вишапам73 и другим достопримечательностям — была каким-то туристическим (или интуристовским) маршрутом.
Такое предположение делают А.Г. Мец и А.Р. Ахвердян в цитированной статье 2011 года, полагая, впрочем, что Камарлу — ныне Арташат в Араратской долине — здесь назван поэтом по ошибке. Думаю, что ошибки тут нет: если кош это кош, а не с. Кош, что тоже поблизости, то упоминаемая в прозе встреча в кошах с чьими бы то ни было родственниками маловероятна. В Камарлу же, скорее всего, предполагалось заехать, хоть это и крюк, на обратном пути в Ереван (то, что Анаит Худавердян — родом из Камарлу, серьезно усиливает эту гипотезу).
В то же время обстоятельность и самостоятельность времяпрепровождения в том же Аштараке, коррекции маршрута в Бюракане74 и намечаемая остановка в Камарлу на обратном пути — говорят в пользу одиночности и штучности этого маршрута, хотя бы частичной.
В Бюракане Мандельштам купил себе свой армянский сувенир — «…большую глиняную солонку, с которой потом было много возни. // Представьте себе грубую пасечницу — бабу в фижмах или в роброне — с крендельками-поручами, с кошачьей головкой и большим круглым ртом по самой середине робы, куда свободно залезает пятерня» (3, 209).
Такие «женоподобные», притом «беременные» солонки считались выплеском дохристианского язычества — культовыми статуэтками в честь богини материнства и плодородия Анаит. Их делали из глины, дерева и вязанья и употребляли в быту для хранения — в «пустом» животе — соли. Глиняные, по традиции, делались женщинами, и Мандельштам, вероятно, купил одну из последних: как ремесло этот вид деятельности более не сохранился.
У Бориса Кузина тоже был свой армянский сувенир — персидский пенал, «…крытый лаковой живописью цвета запекшейся с золотом крови» (3, 192). Он показывал этот пенал Мандельштаму в «ореховом сумраке» квартиры Тер-Оганяна, откуда пенал перекочевал и в прозу, и в стихи.
Ты красок себе
пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.
Страна
москательных пожаров
И мертвых гончарных
равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.
Вдали якорей и
трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых
владык.
И, крови моей
не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей
красоты.
Как люб мне
язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово —
скоба…
Не подлежит сомнению, что Мандельштам побывал в Звартноце и Эчмиадзине. Причем это был не «фрагмент» обратного пути с Арагаца, а отдельная поездка, с участием и жены75.
Ее «следы» бросаются в глаза — но на этот раз не в прозе, а только в стихах:
…А в Эривани и в Эчмиадзине
Весь воздух выпила
огромная гора…
Или:
Не развалины —
нет, — но порубка могучего циркульного леса,
Якорные пни поваленных дубов
звериного и басенного христианства,
Рулоны каменного сукна на
капителях, как товар из языческой разграбленной лавки,
Виноградины с
голубиное яйцо, завитки бараньих рогов
И нахохленные орлы с
совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.
А коли так, то в Эчмиадзине Мандельштам посетил и хранилище древних армянских рукописей — Матенадаран, находившийся в то время под крылом непризнанного католикоса.
Великолепная догадка принадлежит Георгию Кубатьяну: по мандельштамовской строчке с апокалиптическим «шестикрылым быком» он установил историческую родину этого редкого животного — Сюник, барельефы с тельцами (правда, двукрылыми) в дивных монастырях в окрестностях Ехегнадзора и Арени76 . Виртуально это как бы на полпути в Карабах, но Надежда Яковлевна четко указывает на иной маршрут: поездом, через Гянджу.
Вполне можно себе представить, что какая-то из реальных поездок никак «не проявила себя» в творчестве. Так, трудно представить, что Мандельштамов не свозили в Гарни и Гегард. Впрочем, и то, что такая поездка, если она состоялась, ни в чем и никак не отразилась, тоже представить нелегко.
Нагорный Карабах
Самая последняя вылазка из Еревана — незадолго до
прощания с Арменией — состоялась в Нагорный Карабах. В комментарии Надежды
Мандельштам к «Фаэтонщику» читаем: «На рассвете мы
выехали на автобусе из Гянджи (?) в Шушу. Город
начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда
спускаются улицы разоренного города. Нам уже случалось видеть деревни,
брошенные жителями, состоящие из нескольких полуразрушенных домов, но в этом
городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и
резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два
ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты,
изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели.
Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и
сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Говорят, что после резни все
колодцы были забиты трупами. Если кто и уцелел, то бежал из этого города
смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу
— на базарной площади — копошилась кучка народу, но среди них ни одного
армянина, только мусульмане. У О.М. создалось впечатление, будто мусульмане на
рынке — это остатки тех убийц, которые с десяток лет
назад разгромили город, только впрок им это не пошло: восточная нищета,
чудовищные отрепья, гнойные болячки на лицах. Торговали горстями кукурузной
муки, початками, лепешками… Мы не решились купить лепешек из этих рук, хотя
есть нам хотелось… О.М. сказал, что в Шуше то же, что у нас, только здесь
нагляднее и поэтому невозможно съесть ни куска хлеба… И воды не выпьешь из
этих колодцев…
В городе не было не только гостиницы, но даже комнаты для приезжающих по имени “общо┬”, где спят вместе мужчины и женщины. Автобус на Гянджу уходил наутро. Люди на базаре предлагали нам переночевать у них, но я боялась восточных болячек, а Мандельштам не мог отделаться от мысли, что перед ним погромщики и убийцы. Мы решили ехать в Степанакерт, областной город; добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было все точно так, как в стихах: и мы не поверили, что он нас действительно довезет до Степанакерта… // Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали в “общо┬”, а наутро не без труда получили билеты на автобус (через обком) и вернулись к железной дороге в Гянджу или в Нуху»77.
Стихи об этом — «Фаэтонщик» и «Как народная громада…» — были написаны годом позже (12 июня 1931 года). Страшный, разгромленный, без единого армянина армянский город — Шуша, где десятью годами ранее мусаватисты вырезали 35 тысяч армян — эхо геноцида 1915 года и дружной геополитики победителей и побежденных в Первой мировой.
«Тема его — возница, который неизвестно куда везет, — чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим. <…> Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл. Из него вышел мирный отрывок про то самое стадо, которое мы увидели, спускаясь к Степанакерту. Мне помнится, что оно шло под гору, когда мы уже “слезли с горы”. Вид этого стада вернул нас к мирной жизни: где стадо, там люди, а не только погонщик в кожевенной маске. У нас было ощущение, что мы спасены… Эти стихи — двойняшки, выросшие на одном корню, но с противоположными ощущениями: жизни и безумного бесцельного бега “до последней хрипоты”»78.
Можно задаться вопросом, не таким уж и беззаконным: почему Мандельштам ничем и никак, кроме суггестивных образов, как в «Фаэтонщике», напрямую не отозвался на армянский геноцид? Почему мимо Первой мировой, мимо Революции, мимо Голодомора и мимо Террора он не прошел, а мимо убийства полутора миллионов армян — прошел?
Вот моя робкая попытка ответа на этот вопрос. По горячим следам, в 1915–1916 гг. потому, что в такое просто невозможно было поверить — и поэт долго не верил, настолько это было непредставимо и невероятно! В 1930 году в Армении, когда он уже столько слышал и знал об этом, он, наконец, сполна ужаснулся, но написал стихи и прозу, в которых эта память сохранена, но не как таковая, не на поверхности, а в самой сердцевине и глубине представления о стране.
Закутав рот,
как влажную розу,
Держа в руках осьмигранные соты,
Все утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы.
И отвернулась
со стыдом и скорбью
От городов бородатых
востока;
И вот лежишь на москательном
ложе
И с тебя снимают посмертную
маску.
Тифлис: пирог и виноград
Осип и Надежда Мандельштамы покинули Ереван и прибыли в Тифлис в конце сентября. 30 сентября — это Надины именины; ее тифлисская тетка испекла по этому поводу фирменный ореховый пирог — вкуснейший! — и принесла его к ним в гостиницу «Ориант»79.
Да-да — это тот самый пирог из стихотворения о скворце:
А мог бы жизнь
просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да видно нельзя никак.
Именно эти стихи, говорит Н.Я., пришли первыми — и уверенно называет дату: 16 октября. Со времени написания предшествующих стихов, — а ими были стихи к Ольге Ваксель, — прошло почти пять с половиной лет!
Поэтому твердо считается, что именно стихи о щелкунчике, скворце и пироге проложили дорогу всем остальным — и циклу «Армения», и всему тому чуду, которое теперь называется «Новые стихи».
Но, может быть, это и не совсем так, поскольку как минимум об одном из «армянских стихов» есть сведения, что оно было закончено и читано еще в Армении, скорее всего, в сентябре, то есть раньше «Щелкунчика». Это стихотворение «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло…» — третье в цикле «Армения».
Как можно прочесть в воспоминаниях А. Худавердян, однажды в Ереване Мандельштам читал эти стихи
ей и Зое Ясинской. Причем реакция обеих была несколько неожиданной. Им не
понравилась концовка: «Ах, Эривань, Эривань! ничего мне больше не надо. Я не хочу твоего
замороженного винограда», и вот чем: «…Я была изрядно сконфужена и
несколько обижена за наш чудесный виноград, который своей сладостью, сочностью
и ароматом так нравится всем, кто приезжает в гости к нам в Армению.
Почему же наш виноград не понравился Осипу Мандельштаму? И где он взял “замороженный виноград” у нас? — внутренне протестовала я»80.
Одним из следствий столь активной читательской позиции было следующее: «Идя к ним [к Мандельштамам. — П.Н.], я выбирала лучшие кисти ереванского винограда — янтарного харджи, дабы лишний раз доказать, вернее, реабилитировать в глазах поэта армянский виноград. И, кажется, с тем же намерением, однажды пригласив Мандельштама с женой на обед, Зоя Ясинская украсила свой стол лучшими сортами нашего винограда»81.
Именно эта наивная, почти детская, реакция — в сочетании с полной незаинтересованностью в чем бы то ни было — делает версию Анаит убедительной. Ни автографа, ни списка Мандельштам ей на память не оставлял, и даже теоретической возможностью прочесть этот текст глазами в «Новом мире» за 1932 год, для того, чтобы «придумать» для нас, потомков, свою революционную версию, она точно не воспользовалась. Скорее всего, она прочла их в 1967 году, когда стараниями Натальи Гончар и Левона Мкртчяна мандельштамовские стихи и проза об Армении были напечатаны в самой Армении82. Прочла — и возбудилась, после чего села за собственные, и такие трогательные, воспоминания.
Но нет оснований не доверять и Надежде Яковлевне, в своей реконструкции утверждавшей, что все началось в Тифлисе и с «Щелкунчика»: «Следовательно, стихи в Тифлисе писались между 30 сентября <…> и началом ноября»83. На одном из авторизованных списков проставлены даже более узкие «ножницы» для всего цикла — с 16 октября по 5 ноября. Мало того: у самого стихотворения «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло…» существует авторизованный список с пометой: «Тифлис, 21 октября 1930».
Думаю, что все это, вместе взятое, означает вот что: 21 октября — это дата или записи, или окончательной редакции стихотворения, а 16 октября — то же самое, но для цикла в целом84. Но работа над циклом и стихом началась еще в Армении, и уже в сентябре существовала некая промежуточная версия, с такой же концовкой, что и окончательная, которую поэт читал двум ереванским знакомым. И очень возможно, что схожая ситуация — и с другими стихами из армянского цикла.
Но в любом случае возникает одна, но довольно существенная поправка: «Новые стихи», словно карминная кошениль, не только зародились, но и начали «выходить наружу» еще в Армении!
Кстати, рассказ А. Худавердян о замороженном винограде, если только поэт не слышал что-то аналогичное от кого-то еще, может послужить пищей для реального комментария к возмутившей ее строчке: «…Когда в 1918 году турки заняли наш виноградный район — Камарлинский (ныне Арташатский), они не смогли убрать и десятой доли урожая. Хотя зима 1918–1919 годов была не из теплых, но и тогда виноград не замерз. Его надежно охранял мягкий, белый, пушистый снежный покров. После освобождения Камарлинского района от турецкой оккупации жители возвращались к своим ограбленным, пустым и холодным очагам. В тот страшный голодный год виноград спас жизнь многим тысячам голодающих людей»85.
Цикл «Армения» и сам по себе феноменален для Мандельштама. Феноменален именно тем, что это классический цикл, то есть семантическое единство нескольких примыкающих друг к другу стихотворений, написанных, как правило, в разное время и собранных по тематическому, а не по хронологическому принципу86.
Мандельштам — один из самых циклобежных российских поэтов: постепенно, не сразу, но к 30-м годам уже прочно — устоялось его композиционное кредо: временной поток. Кроме «Армении», он выходил из «потока» еще дважды — оба раза на стыке 1933 и 1934 годов: в «Восьмистишиях» и «Стихах Андрею Белому»87.
Лейтмотивы армянских стихов — труд, глина, строительный камень, солнце, смерть и скорбь. Интересный нюанс: мусульманский Восток, христианским форпостом перед которым являлась Армения, клином врезавшаяся в переднеазиатскую толщу между Персией и Турцией, у Мандельштама представлен здесь исключительно Персией с ее «солнца персидского деньгами», «близоруким шахом», «близоруким шахским небом», «розой Гафиза», Фирдоуси (в прозе) и даже с муллой, вполне идентифицируемым как мулла из ереванской мечети88.
На суннитскую Турцию поэт хотя и смотрит в упор, но не видит, не замечает, не называет ее! В ней — «далеко за горой» — он соглашается видеть разве что уничтоженную турками с курдами Западную Армению, с которой, прежде чем предать навсегда земле, снимают маску-слепок.
Интересно наблюдать, как в армянских стихах 1930 года сильнейшая дактилическая тяга борется с белым стихом и верлибрами причем если внутри цикла торжествуют последние, то вне его — дактили.
Но не только это отличает стихи из цикла от остальных: «остальные» дописывались уже в ноябре в Москве и практически все — «непроходные», без малейшего шанса быть напечатанными.
Стихотворение «Дикая кошка, армянская речь…» все дышит Пушкиным с его единственным заграничным «Путешествием в Арзрум», но рисуемый поэтом образ гораздо сложнее. Он насыщен армянскими реалиями не только пушкинской, но и мандельштамовской современности. Эволюция же неутешительна: «роковое в груди колотье», может быть, одно и то же, но вот люди превратились и продолжают превращаться в «людьё», что намекает не только на отношение властей к своим поданным, но и на геноцид.
Пушкин появляется и в «Фаэтонщике», но это уже Пушкин не «Путешествия в Арзрум», а «Бесов» (ритм!) и «Пира во время чумы» (пир со смертью, гон, мор, чума, катастрофа!).
Мандельштамовская «Канцона» — одно из самых загадочных стихотворений поэта. Оно написано 26 мая 1931 (раньше «Фаэтонщика»), но уже оторвалось от Армении как таковой. В нем нарисован синтетический исторический средиземноморский ландшафт, с узнаваемыми чертами одновременно иудейской Палестины, метафизической Армении и латинской Италии. Усилием «ростовщической силы зренья» поэт совершает немыслимое в реальности путешествие в «край небритых гор» и «до оскомины зеленых долин».
В Тифлисе к Мандельштамам нередко заходил Чаренц. Они виделись и в Ереване, но вдали от всяческого армянского начальства Чаренц чувствовал себя гораздо свободнее. «Из вас лезет книга», — сказал он Мандельштаму, слушая стихи об Армении89.
«О.М. обрадовался словам Чаренца: “Кто его знает, может, в самом деле книга…” Через несколько лет я, по просьбе О.М., занесла Пастернаку кучку стихов, написанных в Воронеже, и он вдруг заговорил о “чуде становления книги”… В его жизни, сказал он, это было один раз, когда он писал “Сестру мою жизнь”… Я рассказала об этом разговоре О.М. “Значит, книга — это не просто стихи?” — спросила я. О.М. только рассмеялся»90.
В Тифлис поэт и его жена переехали по дороге в Москву, после того как их наркомпросовский «грант» закончился.
Почему же Мандельштамы застряли в Тифлисе на целый месяц?
Они пробовали зацепиться за столицу Грузии и найти себе работу здесь, например, в архиве. Несколько раз они ходили на прием к первому лицу в Грузии — Бесо Ломинадзе, отнесшемуся к ним, — вследствие ли телеграммы Гусева или почему-то еще, — доброжелательно и тепло.
«После 7 ноября мы уже начали энергично собираться в Москву, то есть распродавать вещи, чтобы выбраться из мешка. // Запомнила я эту дату вот почему: мы стояли на балконе своего номера и смотрели на проходившую мимо нас демонстрацию. Вдруг кто-то на нас показал и внизу что-то залопотали и зашумели. Показавший был тем человеком, который пропускал О.М. к Ломинадзе и приносил какую-то записку от него, вероятно, с приглашением зайти. <…> Человек этот был среднестукаческого типа, вроде филера в гороховом пальто. Ломинадзе уже вызвали в Москву, мы еще думали, что он вернется, а на самом деле он уже пал. Не помню точно, когда газеты наполнились криками против Ломинадзе и Сырцова: может, даже перед 7 ноября. Для стукача и филера мы были неизвестными людьми, которых непонятно почему принимал падший вождь. В условиях Грузии это и тогда было исключительно опасно, тем более, что Ломинадзе исключительно внимательно и дружественно встретил О.М, Правда, это была не его инициатива, он получил соответственную телеграмму из ЦК (от Гусева, организатора нашей поездки). Но все это могло обернуться против нас: уже тогда можно было погибнуть ни за грош»91.
Перед этим они «…заметили, что за нами, куда бы мы
ни шли, увязывается шпик. Вероятно, местные органы решили на всякий случай
проследить за непонятным посетителем опального вельможи. Тут-то мы поняли, что
в Тифлисе нам делать нечего, и поспешно удрали в Москву»92.
А 29 октября 1930 года, когда Мандельштам уже завершал в Тифлисе свое путешествие в Армению, Л.В. Нитобург писал В.П. Полонскому с другой стороны Большого Кавказского хребта, из Владикавказа: «Поскольку приходится диогенствовать, и “подняв фонарь на длинной палке, с собакой впереди идти под солью звезд”, то я “с петухом в горшке” тянуся “с нежностью бессмысленно к чужому, и шарю в пустоте, и терпеливо жду” (Кстати, только недавно я оценил Мандельштама. Он так полновесен, у него настолько свой голос, что даже Пастернак не заслоняет его литой фигуры. Поэт замечательный и сейчас, кроме Блока, — самый мне близкий…)»93.
После Армении: «Путешествие в Армению»
Вернувшись, Осип и Надежда не придумали ничего лучшего, как сходить на Старую площадь и поделиться впечатлениями со своим опекуном: «Когда мы рассказали Гусеву, направившему О.М. к Ломинадзе, о слежке и шпиках, он выслушал нас с каменным лицом. Такие каменные лица умели делать только советские чиновники. Оно означало: откуда я знаю, как вы попали к врагу народа и какие основания были у грузинских товарищей для слежки… Ведь уже и тогда ничего не стоило пришить случайного человека к чужому делу, поэтому Гусев и надел каменную маску. <…> Это могло погубить и О.М., но обошлось без последствий. Дела, так сказать, не подняли, а могли поднять. Значит, нам повезло. А тогда мы этого еще не понимали и смеялись над каменной маской Гусева. На эпизоде с Ломинадзе опека Гусева над О.М. кончилась, но я не могу сказать, что в руках осталась лепешка глины — в Армении ведь к нему вернулись стихи и начался новый период жизни»94.
Впрочем, и «опека» Гусева кончилась не совсем: знакомство все же сохранилось, и Мандельштам еще раз или два встречался с ним, когда попытался защититься от нападок на «Путешествие в Армению». Он просил Гусева оградить его от «желтой прессы», начисто забывая, что «нападки»-то — из «Правды»!
В 1931–1933 гг. Мандельштаму удалось опубликовать в Москве и Ленинграде несколько подборок стихотворений95, а также «Путешествие в Армению»96. Особенно сложно было с прозой: «В конце двадцатых и в начале тридцатых годов еще водились редакторы, которые “что-то протаскивали”. Так, Цезарь Вольпе не только напечатал в “Звезде” “Путешествие в Армению”, но даже тиснул снятый цензурой отрывок про царя Аршака, которого ассириец запрятал в темницу, откуда нет выхода и просвета: “ассириец держит мое сердце”… Вольпе сняли с работы, но его не посадили — ему повезло»97.
Надежда Яковлевна вспоминала: «В “Правде” появился разносный подвал без подписи, где “Путешествие в Армению” называлось “лакейской прозой”» 98. На самом деле было не совсем так: обзор «Тени старого Петербурга (Звезда, №№ 1–7 за 1933 год)» вышел в рубрике «Библиография» за подписью С. Розенталя (Правда, 1933. 30 августа). Редакционные (неподписанные) статьи в этой рубрике не печатались. Слов о «лакейской прозе» в обзоре не было.
«Путешествие в Армению» стало камнем преткновения и для собрания сочинений Мандельштама, ни шатко ни валко готовившегося в Госиздате. С редактором собрания, Чечановским, Надежда Яковлевна служила в газете «За коммунистическое просвещение». Его приглашали «…специально для того, чтобы поспорить с марксистом. “Развитие, — говорил Чечановский, — прогресс. Мы не позволим Мандельштаму отнимать у нас прогресс…” Это именно Чечановскому поручили предложить О.М. отречься от “Путешествия в Армению” 99.
И он предлагал и уговаривал. А Мандельштам послушал и отказался.
Поздней весной 1931 года, провожая Кузина, Осип Мандельштам выразился так: «Итак, Б.С., вы уезжаете первым…» (3, 191). Он еще не забыл о своей договоренности с ректором Ереванского университета о цикле лекций по шекспироведению(!)100. Только ректор наверняка об этом забыл, а напомнить было уже некому.
Об Армении оставалось только вздыхать и мечтать.
Встретив в Воронеже ссыльных сапожников-армян, Мандельштам вспомнил и еще раз пережил их земляков и все свое — такое замечательное! — путешествие в Армению (3, 439):
Такие же люди,
как вы,
С глазами, вдолбленными в
череп,
Такие же судьи, как вы,
Лишили вас холода тутовых
ягод…
Постскриптум
Все предшествующее — попытка разобраться в том, чем явилась и чем послужила для Осипа Мандельштама Армения.
Но зададимся и зеркальным вопросом: а чем для Армении оказался важен и дорог именно Осип Мандельштам?
Может быть, тем, что два десятка его стихотворений и несколько десятков прозаических страниц открыли русскому читателю самое сокровенное, самое «закрытое» для него измерение — саму Армению, ее величественную красоту и трагическую боль (при этом ни разу впрямую, в лоб не назвав геноцид), ее тонкость и глубину! И не только читателю, но и целой плеяде писателей, пошедших ему вослед, — Василию Гроссману с его «Добро вам», и Андрею Битову с его «Уроками Армении», и Юрию Карабчиевскому с его «Тоской по Армении».
Подчеркну.
Не армянскую поэзию — это сделали, в два присеста, сначала в 1916 году Валерий Брюсов со товарищи и, в 1960–1970-е гг., русские переводчики Нарекаци, такие как Гребнев или Микушевич, благодаря которым тот же Нарекаци стал такою же частью русского литературного ландшафта и горизонта, как и Данте, Шекспир и Пушкин.
А саму Армению! (Нечто близкое и подобное, — но средствами кинематографа, — сделал Параджанов.)
Если когда-нибудь в Армении будет поставлен Мандельштаму памятник, то он, возможно, вберет в себя образ, мимо которого очень трудно будет пройти. Это родник — кастальский ключ, вдруг забивший прямо из камня, — ведь Армения еще и вторая родина его стихов, его «Новых стихов»!
И захотелось увидеть и подержать в руках отдельную книгу Мандельштама об Армении — праздничную, оформленную страницами из армянских (того же Фавстоса Бузанда) и персидских (Гафиз, Фирдоуси) книг и рукописей, фотографиями армянских храмов и гор, картинами Сарьяна и чертежами Таманяна. И, может быть, с кузинским персидским пеналом на обложке!
…Существенно, что восприятие мандельштамовской поэзии и прозы об Армении в самой Армении может быть и иным. Обида Анаит Худавердян на «замороженный виноград» из первого же вышедшего наружу стихотворения Мандельштама — лишь слабый и наивный отблеск этих чувств.
Счет может быть предъявлен и по более высокому разряду. Об этом у меня завязалась переписка с одним внимательным и тонким армянским читателем-интеллигентом, переписка, которую я позволю себе, с разрешения корреспондента, процитировать. Мандельштамовы строки о «мужицких бычачьих церквях» с их «осьмигранными плечьми» не восторгали, а напрягали и даже обижали его!
Цитата: «Они пахнут тяжелой походкой ходящих всю
жизнь за тяжелым плугом крестьян, никогда не распрямлявших плечи и не следивших
за захватывающим душу, свободным и легким, полетом птиц в свободном же небе.
Армения 30-х годов такой и была, и не его — Мандельштама — вина, что такой она
ему и открылась. К тому же Мандельштам ожидал встретить “еще не оскверненную
Византией” Армению, а столкнулся с Арменией, оскверненной мусульманским
Востоком, с Арменией, где роскошью он счел “в нищенском
селеньи” всего лишь — “волосяную музыку воды”!
Продолжу цитату: «И не может быть ему люб
“рожающий, спящий, орущий, к земле пригвожденный народ”! Никому он не
может быть люб! И бедный Мандельштам, оказавшись в Армении,
конечно, страдал, и его страдания обострили его слух на “зловещий” армянский
язык, “где буквы — кузнечные клещи, и каждое слово — скоба…”, на “хищный
язык городов глинобитных, речь голодающих кирпичей…”. Мне лично
не знаком такой язык. Но страдающему в незнакомой, разбитой,
наполовину беженской стране, где он при своем одиночестве не мог обнаружить
“еще не оскверненную Византией” Армению, не мог знать Ширакаци,
Давида Анахта, Нарекаци, Шнорали, не знал даже Туманяна, а тем более своих
современников — западноармянских чудесных поэтов Сиаманто, Рубена Севака, Мецаренца и их горькую судьбу,
армянская речь, конечно, еще не тронутая цивилизацией, не может не быть
не “колючей” и не “дикой кошкой”… Реальность часто бывает
горькой, и в нищей реальности Армении 30-х годов, в грязном скотном дворе,
где “по-звериному воет людье, И по-людски
куролесит зверье”, тонкие чувства Мандельштама находили [лишь такое]
объяснение для скучных Эривана и Эчмиадзина, —
их “весь воздух выпила огромная гора”…»
Цитата из другого письма:
«Мне стало жаль моей истерзанной Армении, она, по мне, так и осталась чужой и
скучной Мандельштаму. Иначе, наверное, и быть не могло. В 30-е годы так много
было горечи в проигранной и туркам, и большевикам Армении, так много
несправедливости и страхов, что горечь и страх не могут не замыкать, не
сковывать и не делать людей скучными. Поэтому Надежда Мандельштам и пишет, что
они много ездили по Армении, много видели, но вот людей знали мало, что даже в
Армении они “остались в одиночестве”. К тому же Мандельштамы вращались в
кругу ростовских, бакинских, тифлисских
армян-большевиков, свое пребывание в Армении воспринимавших как вынужденную
ссылку и кто сам свысока смотрел на грустную, нищую и “пасмурную” Армению,
кто никак не хотел и не умел вникнуть в “душу” своего народа. Они не открывали,
а, наоборот, закрывали Мандельштаму доступ к “душе” Армении».
Это горькие строчки, и их надо выслушать и услышать. Правоты сугубо мандельштамовского, бесконечно остро заточенного взгляда, действительно, может и не хватить. Но есть разряд, по которому Армения для поэта вовсе не пасмурная, не забитая и не утонувшая в своей трагедии, а — несмотря ни на что — очень солнечная, очень строящая и очень праздничная страна.
Страна, говоря о которой, он не «фигуряет», а как бы заново учится говорить и писать.
1 Глава из готовящейся в
издательстве «Вита нова» новой биографии Осипа Мандельштама
(журнальная версия). Автор благодарит А. Акопяна, Г. Ахвердян,
Г. Кубатьяна, М. Мартиросян,
Л. Меликсетян, Т. Паскевичяна,
С. Фарамазян, Г. Харатьян, Л. Харатьян и Г. Шагоян за щедрую и разностороннюю помощь.
В скобках — ссылки на тома и страницы многотомников: О. Мандельштам. Собрание сочинений в четырех
томах. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1997 (тома — арабскими цифрами); О.
Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. М.:
Прогресс-Плеяда, 2009–2011 (тома — римскими цифрами). НМ с указанием тома и
страниц — ссылки на издание: Мандельштам Н. Собр. соч. в двух томах /
Ред.-сост.: С.В. Василенко, П.М. Нерлер, Ю.Л.
Фрейдин; Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014.
2
Мандельштам Н.Я. Мандельштам в Армении (НМ Т. 1. С. 844).
3 Ср.:
«Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимаю из себя
какие-то дожимки и остатки. // Эта случайная фраза
вырвалась у меня однажды вечером после ужасного бестолкового дня вместо всякого
так называемого ”творчества”» (3, 379).
4 См.
об этом: Лакоба С. Абхазия тридцатых — глазами поэта // Советская Абхазия.
1981, 9 января.
5 Впервые
опубл. в: Кубатьян Г. Место
армянской темы в творчестве Мандельштама (Уроки Армении) // Вестник Ереванского
гос. ун-та. Сер.: Обществ. науки.
1989. № 6. С. 19–20. Со ссылкой на: Государственный
архив Армении. Ф. 113. Оп. 6. Д. 49. Л. 31.
6 Впервые
там же, со ссылкой на: То же. Л.
34–34 об.
7 Ныне
Театр эстрады.
8 Институт входил в
систему РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов
общественных наук) и просуществовал около 20 лет (1924–1944), пока не был влит
в состав Института языка и мышления АН СССР им. Н.Я. Марра.
9 См.: Марр
Н.Я. Грамматика древнеармянского языка. Этимология. СПб., 1903.
10 Совр. Гянджа.
11 НМ. Т. 2. С. 342.
12 Два
письма Н. Я. Мандельштам [В. М. Молотову и А.П. Коротковой, оба — конца 1930;
публикаторы не указаны] // Память: Ист. сб. Нью-Йорк: Khronika-Press,
1978. Вып. 1. С. 302–307.
13 НМ. Т. 2. С. 529.
14 С
головы до ног коминтерновец, тот Мандельштаму ничего
бы не предложил, кроме Персии, куда как раз собирался весной 1930 года по
деликатным делам мировой революции. Но не предложил бы и Персии, ибо время
«русских дервишей» а-ля Хлебников прошло.
15 В
Москву он попал с Урала, а из Москвы — в Казахстан и в Горьковский край. С 1937
года — на Украине, где заведовал отделом агитации и пропаганды ЦК КП(б) Украины, редактировал газету «Советская Украина» и
директорствовал в Институте истории Компартии Украины. А дальше как по лекалу:
9 июня 1938 года арестован, 26 февраля 1939 года
расстрелян. (См.: Справочник по истории коммунистической
партии Советского союза (1898–1991). В сети:
http://www.knowbysight.info/2_KPSS/00514.asp )
16 НМ. Т. 1. С. 259.
17 Из
Москвы в Киев, 14 или 15 марта 1930 г.: «Надик, я
пошел в амбулаторию. Врач по внутренним нашел некоторое ослабление сердечной
мышцы, — в сущности, сказал он, — “миокардит”. // Некомпенсированных дефектов не
нашел. Предписал санаторий — по соглаш<ению> с невропатологом. Тут
же направил к нервному врачу. Этот отнесся очень серьезно. Знает, кто я (?). “Шесть недель minimum
спец. санатория”, и направил к
профессору-невропатологу для совещания с ним (после моего осмотра) о способах
лечения. Завтра пойду к проф<ессору>. “Потом,
— сказал врач, — мы раскачаем всю громоздкую машину для получения срочного
санатория”. Рассказал секр<етарю> газеты. Он — “ничего — мы всё сделаем”.
Я ни на что не жалуюсь. Ничего не болит. Здоров. Честное слово, Надик, — я здоров, как всегда. // Может, родная, надо и
вправду отдохнуть?» (4, 137).
18 НМ. Т. 2. С. 529.
19 К. Чуковский. Собр. соч. Т. 12. Дневник. 1922–1935. М.:
Терра-Книжный клуб, 2006.
С. 401.
20 AM (Архив Мандельштама, Файерстоунская
библиотека Принстонского ун-та). Box 4. Folder 1, Dok. 20.
21 Не
исключено, что рекомендателем был и Кара-Дарвиш, также проживавший в Тифлисе.
22 НМ. Т. 1. С. 844.
23 Там
же.
24 НМ. Т. 2. С. 844
(Мандельштам в Армении).
25 Современный Музей
истории Армении.
26 Здание не сохранилось.
27 В
свое нынешнее здание библиотека переехала в 1939 г.
28 Будущая Национальная
галерея, ставшая самостоятельным музеем в 1935 г.
29 Оценка Г. Кубатьяна.
30 Сердечно благодарю Г.
Харатьян, составившую этот и последующие списки
писательского корпуса Армении.
31
Понимаемой как Советская Армения + Карабах + Карсская
область, только в 1918 г., по Брестскому договору, отошедшая к Турции.
32 Чаренц тогда был завотделом художественной литературы в
издательстве «Айпетрат» и председателем Союза «Ноембер» («Ноябрь», возник в 1925 г.; в союз входили также
Г. Маари, М. Армен, А. Бакунц
и В. Норенц).
33 Худавердян
А. Встречи с поэтом / Вступит. заметка
и публ. П. Нерлера //
Литературная Армения. 1991. № 5. С. 82.
34 Рюрик Ивнев. Дневник. 1906–1980 / Сост. Н.П. Леонтьев. М.: «Эллис Лак», 2012. С.
475–476.
35 Сантросян был
ректором в 1930–1931 гг. (Биографическая энциклопедия. Ереван, 2009. С. 19, на арм. яз.). Его
предшественник, Акоп Гарегинович
Ованисян, брат Ашота Ованисяна,
был ректором в 1922–1930 гг. (с 1930 г. — ректор Медицинского института).
36 Худавердян А. Указ.
соч. С. 82. Почему вдруг именно по шекспироведению?
37 АМ. Box
3. Folder 1 (благодарю А. Гениса
и С. Фарамазьян за помощь с переводом этого письма на
русский язык).
38 Советакан
Хайастан. 1930, 18 июня.
39 С
1955 года, вследствие несбалансированного спуска воды в реке Раздан, уровень воды в Севане упал на 18 метров, Цамакабердская коса стала перемычкой, а остров —
полуостровом. Актуальным владельцем бывшего дома отдыха является Союз писателей
Армении, устроивший в нем Дом творчества.
40 Многие
детали быта в доме отдыха восходят к устным рассказам А.А. Худавердян,
а также к заметке: Джанян Г. Дом отдыха интеллигенции
на острове Севан // ХОК. 1933. № 3 (апрель). С. 12–14 (на арм.
яз.). Благодарю Г. Ахвердян, не только указавшую на
этот источник, но и любезно ознакомившую меня с ним в своем русском переводе.
41 По
крайней мере в 1932 г.
42 Автор «Критической
истории Армении клинописного периода» (1933, на арм.
яз.).
43 Если не считать не названного по имени
Е.О. Гаспаряна, капитана баркаса, бормотавшего свое
«не пито — не едено». О нем см. в очерках А. Белого «Армения» (Красная новь,
1928, № 8) и И. Катаева «Отечество» (Наши достижения.
1934. № 9). Перепеч.: Глазами друзей. Ереван, 1967.
44 Андраник
Торосович Озанян
(1865–1927) — герой национально-освободительного движения армянского народа.
45 К
этому льнет обмолвка Мандельштама в «Записных книжках»: «охрана природы —
облесение».
46 Подробнее см.:
Армянская энциклопедия. Ереван: Изд-во Армянской энциклопедии, 2003. Т. 4. С.
323–324 (на арм. яз.); Сагателян
Л. Литературные произведения: Пьесы, либретто, рассказы, воспоминания, статьи о
писателе, семейные фотографии / Сост. X. Авагян. Ереван: Антарес, 2006 (на арм.
яз.).
47 См.:
Нерлер П. Воспоминания об Осипе Мандельштаме //
Литературная Армения. 1991. № 5. С. 77.
48 См.:
Азатян В.Д. Памяти С.П. Гамбаряна
// Изв. АН Арм. ССР. Хим.
науки, 1962. Т. ХV. № 2. С. 205–206; Еськова А.
«Жизнерадостный химик Гамбаров» // Сохрани мою речь. Вып. 5. С. 260–271.
49 Худавердян
А. Указ. соч. С. 82.
50 От
тюркск. «Геокчай» («сияющая вода»).
51 Турова-Морозова Л.
Поездка в Армению и Курдистан летом 1927 г. // Землеведение. 1929. Т. 24. Вып. 1. С. 55–68.
52 С
1935 года это уже город Севан, все еще на Раздане, но
уж никак не на Севане.
53 См.
о станции: Национальный архив Армении. Ф. 113. Оп. 6. Д. 152.
54 См.
об этом: Мурзаев Э.М. Лев Семенович Берг. 1876–1950.
М., 1983. С. 35.
55 Сообщено Л.В. Чхаидзе.
56 До
Нового времени и после 1946 г. — город
Арташат. Одна из древних столиц Армении.
57 Ныне
Гюмри, в советское время — Ленинакан.
58 Худавердян
А. Встречи с поэтом / Вступит. заметка
и публ. П. Нерлера //
Литературная Армения, 1991. № 5. С. 77–82.
59 Худавердян
А. Указ. соч. С. 79.
60 Худавердян
А. Указ. соч. С. 79.
61 У этого издания была цветная обложка,
рисунки внутри — все черно-белые, что навело Г. Ахвердян
на мысль: уже не он ли — тот самый «рисующий лев»?
62 Глядя
на фотографию, думаешь, что это снаружи храма: но нет, это внутри.
63 Советский Хайастан.
1930. 19 августа (на арм. яз.).
64 См. о нем: Шервинский С. От знакомства к родству. Ереван, 1986. С. 194.
65 Мец
А.Г., Ахвердян Г.Р. Заметки о «Путешествии в Армению»
О. Мандельштама // Россия и Запад. М., 2011. С. 294–308.
66 Составители: Л. Дарбинян, А. Авагян, А. Парсаданян, Ш. Авагян. Издатель:
Р. Ач<арян>.
Хрестоматия была переиздана в 1936 г. типографским способом и в несколько
расширенном составе.
67 История Армении Фавстоса Бузанда. Т. 1 / Пер. с древнеарм. и коммент. М.А.
Геворкяна. Под ред. С.Т. Еремяна. Вступ. статья Л.С. Хачикяна. Ереван: Изд-во Арм.
ССР, 1953. (Сер.: Памятники древнеармянской
литературы.)
68 Об
интерпретации Мандельштамом первоисточника см. также: Зольян
С. Подражание как тип текста: об интерпретации двух армянских источников О.
Мандельштама и А. Ахматовой. // Вестник Ереванского гос. ун-та. Обществ. науки, 1986. № 1. С. 231–236.
69 НМ. Т. 2. С. 549.
70 НМ. Т. 2. С. 549.
71 См.: Курдская республика в предгорьях
Агри/Арарат // Kurdistan.ru. 2010. 22 авг. В сети:
http://kurdistan.ru/2010/08/22/articles-6647_Kurdskaya_Respublika_v
predgoryah_Agri_Ararat.html
72 Кроме
нее, в Аштараке еще четыре храма — Циранавор (V в.), Спитакавор (XIII в.), Сурб-Саркиса
и Сурб-Маринэ (оба XIX в.).
73 Древнейшие рыбоподобные
каменные изваяния духов воды высотой от 3 до 5 м. Народы, населявшие Армянское
нагорье во II тысячелетии до н.э., устанавливали их у подземных источников.
Более поздние верования переквалифицировали вишапов в злых духов, покушающихся на солнце.
74 Место будущей знаменитой обсерватории.
75
Надежда Яковлевна рассказывала Г. Кубатьяну о
храме Рипсиме при въезде в Эчмиадзин («Посмотрим, кто
кого переупрямит…» Надежда Мандельштам в письмах, воспоминаниях,
свидетельствах. М., 2015. С. 572).
76 Кубатьян
Г. Ворованный воздух. Статьи и заметки. Ереван, 2005.
77 НМ. Т. 2. С. 723–725.
78 НМ. Т. 2. С. 725.
79 НМ. Т. 2. С. 705. Устроиться в гостиницу
удалось только с помощью Ломинадзе.
80 Худавердян
А. Указ. соч. С. 81.
81 Худавердян
А. Указ. соч. С. 81–82.
82 См.
стихи: Лит. Армения, 1966. № 1. С. 48–51; Это Армения. Стихи русских поэтов:
‹Ред., сост. и автор предисл. Л. Мкртчян›: Ереван: Айастан,
1967. С. 35–41. См. прозу: Путешествие в Армению / Предисл. Г. Эмина; Послесл. Н. Мандельштам //
Литературная Армения, 1967. № 3. С. 83–99. То же // Глазами друзей. Ереван,
1967. С. 167–205.
83 НМ. Т. 2. С. 706.
84 Сохранились
и еще даты. Так, «Ты красок себе пожелала…» — это от 24 октября. А «О
порфирные цокая граниты…» — от 25 октября.
85 Худавердян
А. Указ. соч. С. 80–81.
86 Ср.
об этом у Н.Я. Мандельштам: «Это композиция, состоящая из
двенадцати стихотворений, замкнутая, ничего в себя больше не вмещающая» (НМ.
Т. 2. С. 707). См. у нее же о соотношении «цикла» и
«подборки»: «Цикл — более мелкая единица. В “Первой тетради” “Новых стихов”
выделяется, например, “волчий”, или каторжный цикл, а также
армянский. Но сама “Армения”, в сущности, не цикл, а подборка.
Таких подборок у О.М. две: “Армения” и “Восьмистишия”.
Только в них он нарушал хронологию, а следовательно,
характер лирического дневника, столь свойственный воронежским, например,
тетрадям, но скрытый в ранние периоды, когда О.М. производил жестокую селекцию
и массами уничтожал незрелые стихи» (НМ. Т. 1. С. 272).
Это представление скорее запутывает дело: «Волк» и ряд близких ему по времени
стихотворений (но не все!) тесно связаны друг с другом, но «волчий цикл»
никогда не обособлялся автором как таковой. С таким же успехом можно говорить о
«римском цикле» в «Камне» или о «крымском» в «Tristia».
87 Впрочем,
в цикл могут быть развернуты и «Стихи о неизвестном солдате» (Ю. Левин
определяет их как «ораторию»).
88 Сюда,
правда, не припишешь «сардара», ибо этим словом широко пользовались и в Турции.
Да и казнелюбивые владыки — понятие общее для персов
и османов.
89 НМ. Т. 2. С. 706.
90 НМ. Т. 2. С. 269.
91 НМ. Т. 2. С. 705–706.
92 НМ. Т. 1. С. 258–259.
93 РГАЛИ. Ф. 1328
(Полонский В. П.). Оп. 1. Д. 252. Л. 15–15 об.
94 НМ. Т. 1. С. 259.
95 Новый мир. 1931. № 3;
1932. № 4, 6; Звезда. 1931. № 4; Лит. газета. 1932. 23 ноября.
96 Звезда. 1933. № 5.
97 НМ. Т. 2. С. 416.
98 НМ. Т. 1. С. 238.
99 НМ. Т. 1. С. 312.
100 Худавердян
А. Указ. соч. С. 82.