Перевод Лилит Меликсетян
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2015
Перевод Лилит Меликсетян
Об авторе | Ваган Сагателян — прозаик, член СП Армении с 1988 г. Родился 25
марта 1952 г. в с. Дамала (Аспиндзский
район, Грузия). Окончил механико-математический факультет ЕГУ. Параллельно с научной
работой занимался литературной деятельностью. Работал в редакции «Гракан терт» («Литературная газета»), в управлении
информации и пропаганды Министерства обороны РА. По сценариям В. Сагателяна снят ряд документальных фильмов. Главный
редактор газеты «Аспнджак» земляческого союза «Джавахк». Автор нескольких книг прозы.
Не заговаривали — молчал, на вопросы отвечал коротко: да или нет. В себе самом был запечатанной тайной, и извилины его мозга никогда не раскалялись замесом мысли, годы проходили мимо — как поезда, мчащиеся в иные миры, и на пороге пятидесятилетия он был все тем же Месропом, что и раньше: руки сильные, спина мощная, волосы черные и мысль замурована во тьме за четырьмя замками. С детства доля у него была незавидная, рос он как лесное дерево — незаметно, молодую пору плодоношенья обошел стороной и отцом не стал, поскольку женщины его как мужчину не воспринимали, потому что сплетенья его души отроду были искажены, порушены, и даже заблудившаяся женщина не ступала на порог его любви… Порог этот со стороны казался подгнившим, и над Месропом сгустилось пренебрежение, да и его мужские возможности долгое время были под сомнением. Наверное, в раковине безразличия немая душа его безнадежно обессилела бы и стала лишь воспоминанием, если бы не спасительная длань сирой и вдовой Шоган, развеявшая завесу подозрений…
Месроп был скотником в колхозных хлевах, Шоган — дояркой. То ли сирая и вдовая Шоган захотела подшутить над Месропом, то ли охвачена была дрожью холодного расчета удовлетворить свою похоть, но в одном из укромных уголков хлева задрала подол выше колена и сладко и томно разулыбалась перед замкнутой сущностью Месропа. В полумраке хлева молочно-белые бедра разнесли в клочья мозг Месропа, на секунду мир перед его глазами померк и снова осветился, и вздыбившаяся из берегов кровь вспучила и снесла ему разум… И на жестких досках ясель, под взглядами ошеломленных, ошарашенных коров, Месроп так основательно потрепал, протер пупок Шоган, так фундаментально избыл свой накопленный мужской заряд на ее пухлую плоть, что кости бедной вдовы еще неделю ныли от боли и удовольствия. И привычная к мужчинам Шоган смутилась перед такой мужской мощью, даже воспоминание о случившемся обладало силой настоящего соития… Шла ли она по воду — на бедрах ощущала руки Месропа, разводила ли огонь — взгляд Месропа обжигал из глубины пламени, пыталась ли смежить веки, лежа в постели, — мужской дух Месропа накатывал и густым суслом перекрывал ей дыхание…
Даже бывшие очевидцами происшедшего в хлеве коровы неделю ныли от воспоминаний об этой излившейся лавой стихии.
И очарованная Шоган не смогла удержать свою тайну в себе: слишком велико было удовольствие, крепким вином вскипало внутри, и тайна с легкостью пробки всплыла над пеной… Через неделю Шоган пришла, хохотнула, обмякла, перевела дыхание, снова расхохоталась и пошла молоть языком среди доярок: «Ой, девки, окаянный-то мне кости прям перемолол». И неукротимый дух вожделения взмыл и повеял бесовским ветром. «И что там дальше, Шоган?» И полилась красивая сказочка… «Девки, это не мужик, а дьявол», — рассказывала и содрогалась, снова переживая дрожь вожделения. «А дальше, дальше что?» — вот ведь бабы тайну узнали. «Слышь, он же неопытный, помогла ему или как?..» — пошутила и поерничала видавшая виды Айкуш. «Держи карман шире, — посерьезнела Шоган, — он твоему бездушному полоскуну фору даст». Женщины прыснули, Айкуш замялась с ответом, а потом и сама рассмеялась. Посыпались вопросы со всех сторон, тайну Шоган досуха выжали вдоль и поперек и разошлись. Разошлись и подумали: связь Месропа и Шоган и дальше продолжится.
Она и продолжилась. Любовное ложе из хлева было перенесено в дом Шоган, и распоясавшееся вожделение окончательно сорвалось с цепи…
Какое-то время вся деревня беззлобно сплетничала. Встречая Месропа, женщины ухмылялись, мужчины же поддевали откровенными расспросами: «Месроп, — говорили они, — что это за землетрясение было, парень? Господь с тобой, — говорили они, — ты бы хоть, прежде чем начать, предупреждал бы, что ли, мы бы из домов выходили, а то так однажды и до беды доведешь».
Но перед одним его даром все тушевались и замолкали — Месроп владел одним особым ремеслом: в забивании скотины ему не было равных. Он это делал безукоризненно. Заслышав его имя, вся деревня представляла зарезанную скотину и кроваво-грустное зрелище. Не говоря уже о свиньях, овцах, ягнятах и вообще о всякой мелкой живности в этом роде, целое стадо из смирного и покорного крупного рогатого скота, как жертвенный барашек, сжималось, угасало под его коленом, а уж овцы и ягнята шли как мелочь рядом с двадцатипудовыми коровами и бычками. И деревня его именно таким и знала: когда говорили «Месроп», представляли сразу пару — забивающего и забиваемого. Когда он резал скот, люди глядели на его горящие глаза и перешептывались: «Отцовская кровь играет. Призраки крови». И воспоминание тяжелело и становилось повествованием на устах пожилых сельчан. И они рассказывали об отце Месропа такую вот историю: однажды, значит, под мирным, ясным небом отец Месропа гнал волов на пастбище. В прозрачной тишине полудня сверху, оттуда, где из каменной плиты у опушки леса бил родник, вдруг раздался резкий крик. Ну, времена были смутные, кровь проливалась запросто: отец Месропа с топором в руке кинулся к каменной плите и… от увиденного сам онемел-окаменел. Мурад, наив-ный ты человек, да как же ты, Мурад, в эти сучьи и волчьи времена послал дочку одну за водой? Отец Месропа сам рассказал эту историю, она передавалась из уст в уста, и сейчас старики пересказывают ее молодым. Сказывал: пятнадцати-шестнадцатилетняя дочка Мурада, окровавленная и нагая, подстреленным голубем валялась на траве. Рядом с девушкой стоял грабитель-турок — с каплями пота на лбу, иссиня-вздувшимися венами на шее — и приводил себя в порядок. Отец Месропа подошел с тыла, в последний момент подонок обернулся на звук его шагов, схватился за рукоятку кинжала, и в тот же миг его голова от тупого удара обухом топора раскололась, как арбуз… И человек, выросший на праведном труде с сохой и плугом, увидел кровь и от паров крови обезумел. Говорят, с этого дня он изменился, рассудок его то прояснялся, то омрачался снова: то он говорил и рассуждал вполне разумно, то, глядишь, глаза его мутнели, шел как по воздуху, делал пару кругов, вырывался из деревни, и первое же попавшееся на пастбище животное становилось его жертвой. Стоило ему увидеть кровь — затихал, умиротворялся, снова становился собой, возвращался в деревню и говорил хозяину, мол, зарезал. Сельчане привыкли, постоянно ожидали подобной вести, считая, что он достоин таких жертв, шли на пастбище и приносили мясо. Потом бабы придумали, как справиться с напастью: стоило им увидеть его блуждающий взгляд, как они подносили ему курицу: «Братец Гево, свернешь ей шею, а то муж не дома?». И это было его лечением: видел кровь — приходил в себя. Когда он был спокоен, тих, его спрашивали: «Гево, как это так бывает?». «Не знаю», — пожимал он плечами и, вперившись в одну точку, долго и молча курил.
Через год после случившегося родился Месроп. У него на лбу, как свернувшаяся кровь, рдело пятно. Родимое пятно в виде креста. Обычно, когда в храмах отдают на заклание голубя или петуха, бабушки наносят такой крест на лбы своих внуков кровью жертвенных животных. Крест кровью. Крест был написан на лбу Месропа, а тайна его должна была раскрыться со временем. Он был крепким, бойким ребенком, но была какая-то зловещая таинственность в его движениях, в рассеянном и мутном взгляде. Инстинктивное стремление к самоутверждению было в нем слишком явным, гибкая игра мускулами — непривычно странна в таком раннем возрасте, и пока родители терялись в догадках, Месроп в свои восемь месяцев встал на ноги и сразу по-мужски зашагал. Когда ему был год, он доводил до слез пятилетних. Но не говорил… И его молчание затемняло его рост. Когда пришло время учиться, он в школу не пошел, потому что школа была для тех, кому было чему поучиться у других, а учителем Месропа должна была стать сама жизнь… Онемевшее от долгого ожидания и почти угасшее в его родных пламя радости встрепенулось в тот день, когда Месроп утащил из рук бабки предназначенного на убой петуха и одним ударом отсек ему голову. «Зарезал», — пролепетал он впервые и заплакал. Бабушка прижала голову внука к груди, и оба они плакали над сумрачной тайной мира… И с каждым изнашиваемым днем, с каждым забиваемым животным язык Месропа потихоньку развязывался. И все-таки он отличался косноязычием, речь его — заиканием, мысли — галиматьей… Ничего нового от него не ждали, все ожидания были связаны с чарами креста. В таком вот бессильном состоянии Месроп и вырос: незаметно обошел пору любви, незаметно обошел и возраст родительства, так же незаметно обошел время мелких и крупных событий и, наконец, дошел и приютился в ждущих объятиях Шоган. И в руках Шоган обтесался, в ее постели обрел себя как мужчина, но крест все еще рдел у него на лбу, и тайна креста заставляла трепетать сердце Шоган дрожью ожидания…
…И вот был он, значит, рыцарем кровавого зрелища бойни. Ну, значит, была свадьба Енокова сына-студента, и Месропа позвали зарезать быка.
Был осенний день — теплый и холодный одновременно. Во дворе Енока парни, напрягшиеся предвкушением, разгоряченно и настойчиво крутились вокруг быка. Они взялись повалить животное на землю, но при виде лезвия ножа отводили взгляды. Солнце скрылось за облаком, птицы вспорхнули с дерева, и парни окружили быка. Бык был молод, бык был силен, в легких его — чистый горный воздух, в ноздрях — сводящий с ума запах телок… он сопел и отбрасывал от себя парней налево и направо. Те запутались в собственной цели и веревках. Собравшиеся ждали, бык издевался над парнями и вывел Месропа из себя: тот встал, засучив рукава выступил вперед, приспособил слово к кончику языка, наладил его и с трудом проговорил: «Ну-ка… отойдите». Парни застыли на своих местах. Месроп подумал, мысленно складно выстроил слова друг за другом и, заикаясь, запинаясь, сказал: «Господь с вами… вы тоже… цирк нашего села?». Собрал разбросанные веревки, отбросил в сторону и подошел. Солнце выглянуло из-за облака, какая-то машина пронеслась по улице, во дворе Хачика заржал конь, собравшиеся задержали дыхание. Месроп приближался: шаг его был тверд, взгляд упирался в глаза быка, и его цель ясно читалась во взгляде. Бык стоял гордо, из ноздрей его валил горячий пар, и в литой самцовости его повадки чувствовался неприкрытый вызов. Но эта реальная картина вдруг задергалась и разбилась на глазах у собравшихся: бык, стоя на своем месте, вдруг притих, сник и по какому-то темному инстинкту околдованного сильно задрожал, так что шкура на его спине шевелилась. И тут случилось нечто сродни чуду: Месроп опытным и ловким движением закинул левую руку на морду быка, изогнулся, протянулся под его шеей, правой рукой зацепил правый рог и, как один борец в легком весе дает подножку другому и, наловчившись, сваливает его, Месроп повалил трехсоткилограммового быка на землю, как ягненка, и придавил его собой.
И в тот момент, когда Месроп уже должен был занести нож над быком, но еще его не занес, из дома вылетел, сильно навеселе, ереванец — друг Енокова сына, поднял руку, мол, «стоп, я сам должен зарезать убоину для свадьбы своего брата». Месроп окаменел, верхняя губа его дернулась и задрожала… «Ты меня, конечно, извини, старший брат, но эта убоина должна быть зарезана моей рукой», — горожанин цинично и мутно глядел на Месропа. Потом приблизился вплотную, легонько потянул Месропа за плечо, сказал: «Уж этот удар уступи мне». И улыбнулся, и его похабная улыбка как весенняя овечья сопля потекла с его губ… Те, кто постарше, всполошились, воспротивились злополучной дерзости приезжего и по-отечески стали его увещевать, но у пьяного мозг уж очень разжижился… Молодежь крепко прижимала быка к земле, Месроп медленно оправился и встал с него. Крепко сжимая нож в руке, дрожал как в лихорадке, туман застил ему глаза, крест на лбу горел красным, светился на бледном лице. Он не-определенно покружил на месте, а потом с ножом в руках, как пьяный, поплелся оттуда. «Ты куда? — кликнули его парни. — Куда ты спешишь, Месроп?» Звуки голоса заставили его помедлить, но видно было, что он не понял услышанного, что в себе же ведет путаный бой с самим собой и к внешним заботам уже абсолютно непричастен. А разгоряченные парни никак не были связаны с жаром в Месроповой крови и, увлеченные собственным бурным настроем, со всех сторон накинулись на Месропа: «Да кто же будет его свежевать?». Попросили — как потребовали: «Остался бы, освежевал заодно». Но Месроп больше не был им собеседником, ему не хватало воздуха, он ускорил шаги… Месроп так крепко сжимал рукоятку ножа, что кисть начала болеть. Он спустился по дороге возле дома Мануш, обошел колхозные гумна и с быстрого шага перешел на бег. Перед его глазами окружающие цвета все более сгущались, потом все вокруг окрасилось всеобъемлющим красным. Издалека шел какой-то знакомо-незнакомый запах крови, но до Месропа не доходил. И он сходил с ума. Спотыкаясь и падая, он как-то дошел до колхозного хлева, ввалился и вслепую двинулся в сторону угла. Шоган выронила веник из рук и испуганно пошла за ним. «Месроп, что случилось? На тебе лица нет. Почему ты нож в руки взял?» Месроп трясся в поту, он с запинкой выдохнул: «Отец мой, отец…». И все щупал себе горло. Пощупал, пощупал, нашел удобное место и…
Крик ринувшейся из хлева Шоган громыхнул молнией и поднял на ноги всю деревню. Вместе с Шоган из хлева выпорхнул кроваво-красный голубь, покружил, полетал над хлевом и, взметнувшись вместе с криком Шоган, вознесся на небо.
Перевод Лилит Меликсетян