Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2015
Об авторе | Евгения Некрасова родилась в городе Капустин Яр Астраханской
области. Выросла в Подмосковье. Живет в Москве. Учится в Московской школе
нового кино (МШНК) на сценарном факультете. Пишет прозу, сценарии. Пьеса «Сестромам» — по мотивам одноименного рассказа — была
представлена в 2014 году на фестивале молодой драматургии «Любимовка».
Ранее Е. Некрасова печаталась в журнале «Урал». В «Знамени» печатается впервые
ШАГ ПЕРВЫЙ: ИЗ ТЕЛА
Сестромам — это страта любви. А Анечке казалось — трата времени и всенапряжение. Пора в гости к Сестромаму.
До станции пешком, потом
Кунцево-Славянка-Киевская-пересадка-Краснопресненская-Белорусская-Новослобод-ская-Проспект
мира-Комсомольская-Ярославский-Мамонтовка-Маршрут
номер девять. Деловая колбаса — говорит Сестромам на
пороге. Отдохни с дороги, выпей кисель. Об Анечку потерлась киса. Два месяца
назад. Адов срок Анечка не приезжала. До станции пешком, потом Кунцево-Славянка-Киевская-пересадка-бац-Парк-культуры. До
станции пешком, потом Кунцево-Славянка-Киевская-бац-Смоленка-Арбатская. До станции пешком, потом
Кунцево-Славянка-Киевская-бац-Смоленка-Арбатская-пересадка-Чеховская.
Маленький, игрушечный адок — всегда сворачивать с сестромамской дороги. Есть дела поинтересней.
Анечка — всюду ладненькая, маечки
под курточкой, кеды, бритые височки, острые крылышки-лопатки. Расправила,
полетела. Ровный хипстер без истерик, но со щепоткой богемщины.
Бог любит таких средненьких, ладненьких повсюду. Все в
Анечке хорошо, кроме Сестромама. Да
и не в самом Сестромаме дело, а в долге к Сестромаму мотания. Долге
говорения. Долге выслушивания. Долге
делания вида.
Сестромам хворал всеми заболеваниями, которые могут только влезть в
живот. Овощи ел вареные, пил кисель и заварную мяту. Мяу — орала кошка. Ладненькая
Аня, ты почему в таких низких брюках — холодно! Дно твое жен-ское перемерзнет.
Рожать не будешь (будто Сестромам весь изрожался). Аня хохлилась, строила рожицы, заманалась уже. Не сестра — мама. Сестромам
какой-то. Такая страта любви. Видите-видите, сейчас начнется, юбку расправит на
коленках — ииииии: когда-замуж-выйдешь?!
Мама под землю и спуталась с
корнями с Анечкиных шестнадцати. Старшая у мамы —
кандидат физико-математических наук — подхватила сестру и превратилась в треклятого Сестромама. О семестр
чуть сама не споткнулась, уродики-студентики
радовались, что и на эту нудку нашлась своя беда.
Анечка жила, Сестромам коромыслил
брови. Начеку жил, кричал, злился. Лились всякие мысли с липкими картинками:
Анечка и то и се делает с мальчиками, Анечка пьет водку, Анечка колется. Не
водилось ничего подобного, но Сестромам мнился.
Анечка колкости в ответ, Анечка же живая.
Сестромам варил борщи, пек пироги, таскал Анечку в лес по грибы,
натаскивал ее по математике. Анечка маялась
уравнивать, интегрировать, косинисить. Алгебра — белиберда. Ум распят на тригонометрии.
Прости-им-не-ведают-что-гуманитариев-нельзя-мучить-математикой. Сестромам — терпига — пять раз нудел одинаковое, но Анечки мимо.
Однажды странно вышло. Числа
склянками звенели под Анечкиными извилинами. Сестромам предвкушал решение и кушал баранку с чаем. Куда
он денется — ответ сойдется с книжным двойником, они будут жить-поживать и
добра наживать. Анечка разжала пальцы, страдальцы-ответы не сошлись. Анечка — а
все равно финал — веткой потянула руку размяться и уронила фарфоровое блюдце Сестромама. Смотрите, люди, я пережило революцию, голод,
войну, потом снова голод, не отдано за хлеб и сахар, а теперь скалюсь осколками
с пола!
С того самого блюдечного дня Сестромам вдруг отпустил. Не таскал Анечку по лесам и
математикам. Сдался, обиделся или просто себя пожалел. Анечка без него в
университет (не сестромамский, а человеческий —
гуманитарный) ловко, на работу ловко, растворилась ловко в Москве шипучим
порошком. В одиночестве Сестромам осунулся, постарел,
вылез на раннюю пенсию по тоске и инвалидности. Стал пугаться электричек,
приучился лежать в больнице и носить льняные платья.
Анечка — такая всюду ладненькая, во
всем хорошая, кроме Сестромама. Личико чистенькое —
без прыщика, стена фейсбука чистенькая — без кошечки,
банковская история чистенькая — без долга. Не ездить бы только к Сестромаму. Всем и себе Анечка загляденье. Не натоптано, не
запятнано, ни грехов, ни жалоб. Никто ни в лоб, ни за глаза плохого не скажет.
Все в Анечке хорошо да славно, кроме Сестромама.
Был один вечер в жизни, была дача. Одолженная, в иле, комарах, болотах. Болтали вдруг о том о сем. Не семьей, а лучше. Анечка удалась, Сестромам — не сестра, не мама, а вылитая подружка. Пили
водку, давились черной картошкой, играли в карты. За два года до Анечкиного исхода. Исхохотались,
радовались, улыбались душами друг другу. Думали — случилось, и все теперь
пойдет как по накатанной, по наплаканной, по нажитой.
Но нет — судьба сыграла, подкинула дурака-вечер,
обман-вечер. Через день уже ничего не бывало — ни дачи, ни подружек, а лишь
Анечка и Сестромам, прежние. Лишиться друг друга
скоро, нитью рваться.
Когда Анечка вышла из Сестромамского живота, там осталась одна сплошняковая рана. Она все время ныла теперь, зудела, кусала изнутри. У Сестромама
воняло изо рта, как в электричке по Сестромамской
железной дороге. В Москве — Стрелка, по ней белкой, размаяться в Маяке,
подучиться в Артплее. Мальчики-девочки — разноцветные
карандашики. Любой кластер — «В коробке с карандашами». Умненькие, другие,
одинаковые. А тут хрущевки, аптеки, больницы,
пятерочки — один сплошной убогий Сестромам.
Там все болело внутри, Анечка не
любила болезни, она любила Бобо. Мы — богема,
мы — буржуазия. Творческие богатики. И Бог нам судья.
Анечка такая ладненькая, хорошая, и гаджеты у нее такие
же. Фейсбук — 847 френдов —
не ударить в грязь лицом. Языки, мастер-класс на волынке, волонтерство
на выходных.
Все в Анечке, все у Анечки — кроме Сестромама. Он — винапричина.
Анечка не любила чувство вины. Шла в иной день в метро, обходила далеко
пожилых, беременных — чтобы вдруг не толкнуть. Вот еще, мучиться, друзьям не
рассказать.
Анечка старалась сама себе у Сестромама не показываться. Терялась тут же вся ладность,
ее хорошесть. Кошачья шерсть повсюду — убраться
некому, посуды горы, узоры пауков на окнах. Сестромам
не судил Анечку, не поучал, не настаивал. Не звонил, не звал, не вызывал.
Анечка лепетала про дел вал, про «петля, если не
сделаю». Сестромам не судил, не настаивал. Вина Анечкина настаивалсь на Сестромамской жертве.
Адов срок Анечка не приезжала. До
станции пешком, потом Кунцево-Славянка-Киевская… Нет — электричка. С Кунцево до Каланчевки. С Ярославки до Мамонтовки.
Там — девятый маршрут. Марш отсюда! Кошка нервно потерлась об Анечку и убежала.
Сестромам лежал на диване, предлагал кисель. Совсем
раскисла? — В больнице была. — Долго? — Три недели. — А чего не звонила? — Да
что я буду…
Сестромам меняет цвет, как хамелеон. Принести чего? — Да не надо. Адов
срок Анечка не приезжала. Сестромам позеленел,
покраснел, пожелтел, посинел, позеленел обратно. Телевизор включить? — Да не
надо. Ад можно проковырять в себе вилкой. Я в Москву поеду, утром встречаюсь. —
Да не надо. Ад потечет. Чего тебе ехать на ночь глядя? — утром сядешь на
маршрутку и поедешь. Ешь колбаску — докторскую. Ок-ок.
Вместо ада течет полка подле музеоновой кассы, Сьюзен
Зонтаг опрокинулась. Завтра зонт возьми — дождь с
утра. Зонтаг хлещет не переставая. Сестромам меняет цвет, как хамелеон, уползая в темную
гамму. Сестромам слушает да храпит.
Храп-хрип? Анечка лежит в соседней
комнате, прогнав кису с дивана. Храп —
хрип? Иисус смотрит мимо в стену. Под ней — Сестромам.
Как отличить храп от хрипа? — спрашивает Анечка в фейсбуке.
Спроси у офигеть-феи — пишут комменты
и улыбаются. Хрипы разгоняются, за ними уже не успеть. Пусть храп-хрипящий
попробует спеть — пишут комменты и улыбаются. Хрипы
разбавляются мычаньем. А что больше мучает? — пишут комменты.
Анечка мечет другу в личку, что, кажется, Сестромам умирает. Анечку вырубает.
Утром Анечка находит черного Сестромама. Он дышит как
рыба на камне и пытается выговорить Анечкино имя.
Мечется, не понимает Анечка. Как взрослой надо, расти-расти, танцевать. Этот
только для взрослых танец. Ринулась в больницу Анечка. Танцу этому между
кабинетами-регистратурами много десятков лет. Летит к одному, потом к другому.
Взрослая? Взрослая! — Но нужно участие, участие. Какой адрес? — Участковый у
нее Акимова, такая рыженькая-полненькая. Да нет —
участки поменяли: Оленев, такой худой-невысокий. Нужно
участие, участие. Только с часу, может, и раньше. Ждать?! Жда-да-да-ть! Да-да-да!
Анечку подкидывает, ударяет о
больничный потолок и шмякает о мраморный пол. Она
просыпается после долгих лет жизнисна. Мечется, не
понимает Анечка. Бежит домой по мартовской жиже, вызывает «скорую». Брови врача
— грачи взлетают при виде черного Сестромама. Он
отодвигает, презирая, Анечку. Та на кухне спасается — ставит дрожащие лайки в инстаграмме, читает сообщение в личке,
что Сестромам, кажется, умирает. Скорый
посылает за дефибриллятором. Анечка бежит вдоль бежевых стен.
Флоренция-дефлорация, Флоренция-дефлорация — дичит Анечкина голова. Полезный рацион без ограничений — обложка
книги в руках у водителя. У Анечки обложило горло: дифобли…
Водитель — орел — с первого раза слышит.
Сестромам на полу как в кино от разряда подпрыгивает. Скоро сказка
сказывается… Скорый и его сестра как школьники склоняют Анечку и пытаются
выкосить смерть из Сестромама. Клиническая уже
случилась. Клин грачей летит в окне, или Анечке кажется с кухонного пола, на
который села для сородственности. У скорого врача
тоже сестра, все мы сестры и Сестромамы — дичит Анечкина голова.
Врач почему-то накидывет
куртку, почему-то уходит. Его и Анечкина
родственница-сестра почему-то в коридоре, почему-то уходит. Анечке остаются
только костяные ноги Сестромама, торчат раной в раме
дверного проема. Сестромама вернули на его любимый
диван.
Анечка видит моток шерсти под
столом. Кис-кис-кис! Киса-киса-киса! Я тебя никогда не любила, киса.
Кис-кис-кис! Киса узлами виляет от Анечки. Нужно, необходимо, сейчас поймать.
Кис-кис-кис! Киса-киса-киса! Кис-кис-кис! Киса кидается в комнату. Туда-сюда
мимо Сестромама.
Кис-кис-кис! Киса-киса-киса!
Кис-кис-кис! Все в Анечке хорошо.
ШАГ ВТОРОЙ: ИЗ ДУШИ
После смерти Сестромама
Анечка стала совсем счастливая. Не оттого, что наследница квартирая
в Подмосковье. Не оттого, что пропал долг мотания, говорения, выслушивания и
делания вида. Не оттого, что умер Сестромам, а
оттого, что Сестромам умер. Оттого, что зажила теперь
безмерно. Шагнула-ла-ла. Запела на улице, никого не смущаясь. Ущипнула себя за
щеку, коленку, локоть, сосок, шею. Улыбнулась менту. Достала монету из фонтана,
вытащила занозу-мечту детства. В плотной метро-толпе
поправила прокладку. Все у Анечки хорошо. Шагнула.
Анечка стала себе мерило всего,
приблизительная безмерность. Без вины, с винегретом из ада и рая. У Сестромама душа шагнула из тела, а Анечка сама шагнула из
души. Зачем таким Бог, из души шагнувшим?
Толкнула в метро беременную,
отвернулась — шагнула дальше. Подсидела идиотку на
работе, move on — шагнула
дальше. Выбросила языки, волынку, волонтерство. Зачем
таким делать вид, что делают добро, из души шагнувшим?
Шагнувшие не ходят, шагнувшие
плывут. В мутную воду люди, дома, маршрутки, магазины, голуби воткнуты. Анечке в взвеси плылось как влюбленной: легко, слепо и радостно.
Влюбилась впервые в жизнь, любилась с жизнью по-настоящему. Чего ждать, чего
терпеть, из души шагнувшим?
Уж мужа лучшей подруги невтерпеж —
Анечка нестерпела с Женей Танечкиным,
— кто их в взвеси разберет. Женя решил все взвесить,
подумать и решиться, Анечка на него даже не обернулась. Не в него влюбленная, а
в жизнь. Танечка извела себя, мужа, дружбу с Анечкой. А что Анечке, что ей
после храпа-хрипа Сестромама в ушах? Шагнувших не
волнует.
Везла Анечка сестромамскую
кису в Москву и оставила ее возле станции Мамонтовская. Шагнувших не волнует.
В лифте Анечка наступила обеими
ногами на обе ноги Филиппа десяти лет. Он молчком, с выпуклыми от слез и страха
глазами глядел. Она приподняла маечку и показала ему острые грудки. Он
распахнул испуганные глаза еще шире. Шагнувших не волнует.
В метро Анечка сидела, не уступая
самым хворым и слабым, не отступая от новой своей
сладости отсутствия вины.
В поликлинике Анечка вклинилась в
толпу и прошла внеочередно к врачу. Не четвертовали
только от тяжелейшего удивления. Лечащий врач покраснел и увлеченно зачеркался на желтых листьях, уронив глаза от такой
безмерности.
Март-арт-мат! Анечка публично
пользует все пять распознанных матных слов. Ватноволосая уборщица откуда-то почувствовала, замахала на
нее распятием и на следующий день убралась из офиса навсегда. Волчок ты волчок,
все у тебя хорошо — водила руками по Анечкиной спине
бывшая руководительница. Все у Анечки хорошо.
ШАГ ТРЕТИЙ: В ЛЮДИ
Молва, она как халва липкая. Людям
откуда-то стало известно, что Анечка шагнувшая, без вины живет. Иные потянулись
через фейсбук, другие сквозь руки и голоса знакомых.
Осколки друзей тоже подобрались. Избрали Анечку себе в помощники. Ведь все у
нее хорошо, всюду ладненькая, маечки под свитерком, кеды, бритые височки, острые крылышки-лопатки.
Расправила черные, полетела.
Анечка отчего-то из Москвы в Мамонтовку переселилась, в квартирай.
Так удобней безмерно жить (в Москве — во всем мера нужна). Соседка сверху —
ближе к телу-быту, сразу сквозь стены поняла — пришла к Анечке за-мужа просить,
от-мужа просить. Тот забрался ужом в кладовую комнату, уже пять лет как после
развода не уходит, денег не дает, пьет, ребенка бьет. Три дня назад одно ребро
дочери сломал. Три плюс два равно четыре. Черт попутал. Бог заснул. Зачем ты
ломаешь ребро, которое сам же отдал? Соседка принесла торт, смотрела на Анечку
слепыми от жизни глазами. Та слепила крепость из торта на тарелке, почесала
крылья — я не люблю «Полет»: слишком жирный. Соседка съела белый купол и
заплакала. В подполе — на втором двое: клубком свернулся муж в кладовке, таким
же клубком свернулась дочь в другой единственной комнате. Он — жизнью
свернутый, она — отцом.
Все в Анечке хорошо. Всюду ладненькая, маечки под свитерком,
кеды, бритые височки, острые крылышки-лопатки. Расправила — полетела. Руки —
крылья в перчатках. На них никакого отпечатка вины: ни для кодекса, ни для
Декалога. Непочатую чекушку могла соседка в заначке
подменить? Могла. Могла соседкина дочь подменить?
Могла. Развернуться и подменить. Но Анечка понадобилась, без нее никуда. Это она
безмерно, без вины живет. Сверху прилетела, крылышком махнула, водку подменила.
Соседа через два дня в коробку сложили и вынесли, как пса отлаявшего. Соседка
коробку «Птичьего молока» принесла, Анечке угодила, шагнувшей и крылатой. У
соседки глаза оказались карие и имя Инна. Ни куска от
птичьего не отъела.
Ночью Анечка спала в постели как в
лодке. Через лоджию в квартирай пришел Сестромам и сел на кухне есть торт. Почему в рай не
пустили, не ясно. Сестромам нескладный, неладный,
перья опавшие, крылья грустные, груди длинные квело болтались, куриные лапы
царапали паркет. Анечка все сразу поняла, как шагнувшая, устало на пустой стул
рядом опустилась — слушать. Сестромам ел-ел, недоел и
оставил в коробке маленький кусок «ни себе — ни людям». Привычка прижизненная, доболезненная. Мама за нее часто ругала. Сестромам-гамаюн вылизал когти и вымолвил, что дочь соседки
приведет домой как-отец-мужчину. Тот будет бить ногой, изводить ором — жену,
тещу. Рассказал Сестромам дальнее
скучно, как студентам на лекции. Зря Анечка: грех на душу — попусту. Та встала и спать ушла. Шагнувших не волнует.
Танечкина бабушка хоть и знала, как Анечка внучкину жизнь изодрала,
все равно к Анечке приковыляла. На костыль полгода назад оперлась, врачиха-молодуха хамит, диагноз не знает и на старость
сваливает. Бабушке никакого валидолу не хватает. Лишнего бабушка не попросит:
никогда не бранилась, отматерить не мастер — Анечку
просит. За всех: за бабушек, за дедушек, за деток малых, за мужчин молчаливых,
за женщин уставших. За весь район, что не в рай совсем попадает, а в
поликлинику. Анечка квиток об оплате принесла, врачиха обрадовалась, заспрашивала — что за заразу али болезнь принесли? Анечка
ее и отматерила за всех: за бабушек, за дедушек, за
деток малых, за мужчин молчаливых, за женщин уставших. За весь район, что не в
рай совсем попадает, а в поликлинику. Гамаюн-Сестромам
клюв открывал, Анечка не расслышала, в душе мылась.
Попросил Филипп — он Анечку после
лифта лучше всех чувствовал — напугать врага его. Тот — восьмиклассный — жил в хрущевке, переросточек, еле
умещался в комнате с сестрой и матерью. Лениво и каждодневно он пересчитывал
хрящи на филипповском позвоночнике и карманные его деньжата. Анечка отвела
врага в овраг, дала свою промежность пощупать для вражеской его преданности,
раздела, к дереву привязала и третиклашек позвала в
масках лисьих. Они у врага скакали, вокруг него, обнаженного, хворостинами
махали, денежными мешочками звенели и песню напевали:
Лис не съест,
Но сил заберет,
Дорвались до деньжат
И в овраге лежат.
Гамаюн-Сестромам ночь сказывал, что враг всю жизнь проживет без женщин, немощным. Шагнувших не волнует. Они вины, боли, страха,
радости не чуят.
Попросила Анечку подружка Светочка мужнину машину поцарапать. Одну ее только любит, не меня.
Анечка ключом двадцать слов «любовь» выцарапала и полосы-стрелы от каждой в
стороны. Должен же человек знать, за что на его машине раны. А муж по-другому
прочитал — про другого прочитал. Гамаюн-Сестромам
сказал, что от ревности мужниной разведутся. Шагнувших
не волнует.
Умолила в электричке дачница-помидорница, толстая,
красномордая, сбросить ее таджичку-перепродажницу по
ходу поезда. Та сама солнце не молит, воду с колодца не носит, только ходит
вагонами и товар налитой, мясистый дешевкой толкает. А у меня детей трое и один
инвалид. Плачет красномордая, жалится, Анечку
помидорами угощает, уговаривает. Помидоры худые, недоношенные ей вторят-молят.
Во втором вагоне, к башке ближе, дверь наполовину
закрывалась — не починили. Анечка там таджичку дождалась, толкнула ее к проему,
помидоры упали, по вонючим углам как разбегутся.
Таджичка помидорам на своем языке кричит и с Анечкой борется. Тягались-лягались
они минуты две туда-сюда. Анечка худенькая, ладненькая, с височками лысыми, в свитерке с лисой. Таджичка резкая, четкая, выживающая, с
крепкими ногами и волосами (сколько Анечка ни дергала), в джинсах, спортивной
куртке. Затоптали плоды, смешали с окурками, таджичке надоело, и она скинула
Анечку с электрички.
Все у Анечки хорошо. Худенькая, ладненькая, с височками лысыми, в кедах — лежит в
кювете. Справа — железка, слева — лес, вверху — небо. Вот ветер гамаюна-Сестромама принес. Тот на проводах электрических
качался, на шпалах сидел. Его длинные сухие груди свиными ушками болтались.
Птички карекали:
Прилетел гамаюн, гамаюн,
Рассказал про май-июнь, май-июнь,
Про того, кто будет маяться,
Про того, кто будет июниться,
Про того, кто будет нитью плестись:
Кто вытянет, а кто порвется.
Приглядел
он меня, он меня,
Утешал, что вся жизнь — беготня, толкотня,
Пел, что жить безродным нельзя,
Пел, что бездетный быт — зря,
Пел, что одна лишь во благо семья,
Кому дышится в ней — тот спасется.
Улетай гамаюн, гамаюн,
Помолчи ты про май и июнь,
Не хотим мы промаяться, просемеиться,
Не хотим языками судеб плестись,
За тобой тянуться или крылом рваться.
Лети ты в рай лучше!
Гамаюн Анечку обнюхал, крыльями обмахал и молвил, что таджичка
оставшиеся помидоры собрала, на ненужной станции с испугу выскочила и там
полицейских встретила. Домой ее депортируют, помидоры нераспроданные
испортятся, зато вовремя к больной матери поспеет…
Шумело, шуршало у Анечки в голове: сестромамские
уроки математики, общий дачный смех, ииииии:
когда-замуж-выйдешь?!, кисин мяу, сестромамский
хрип-храп, врач «скорой» ругает… — провалилось.
Девять часов, двадцать две минуты,
одиннадцать секунд лежала она в кювете под небом. Опомнилась, приподнялась,
огляделась. Все у Анечки плохо: на руке синячище,
нога ноет, свитер порван, височки бритые в крови, где
она находится — неведомо. Ни души кругом, кроме Анечкиной.
Встала и поковыляла вдоль шпал. Затемно дошла до станции. Там помыкалась,
электричку подождала. Дождь пришел, смыл кровь. Села Анечка в электричку
посреди старушки-недачницы, студентов-айфонщиков, тетки-книжницы и мамы-с-дочкой. Тут же вагон
контролеры окружили. Чтобы дочку-девочку локтем не задеть, Анечка левой-синячной билет из правого кармана выудила. Он негодный
оказался. Контролеры-сообщники сообщили, что в наказание за безбилетный проезд
полагается штраф. И говорили-говорили что-то, и Анечка отвечала им.
Гамаюн-Сестромам летел-летел за зеленой железной змеей, потом ему надоело
вперед, и он захотел вверх. Летел-летел туда, махал крыльями. У облаков понял,
что шагом гораздо удобней. Шагал-шагал Сестромам
вверх по пушистому воздуху, и встретились ему ангелы. Уложили в мягкую люльку
из облачков и принялись баюкать. Сестромам угощала их
пряниками и ждала, когда придет мама. Прямо как себе Маша и представляла — так
и сбылось.