Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2014
Татьяна Толстая. Легкие миры. Редакция Елены Шубиной. — М.: АСТ, 2014.
В аннотации указано, что «повесть, давшая название сборнику, была удостоена “Премии Ивана Петровича Белкина”» — это первая собственно литературная награда Татьяны Толстой; как это ни удивительно.
Редкий в истории случай, — настоящую, крупную писательскую репутацию принесли всего несколько рассказов. Впечатление не погасло, несмотря на премиальный неуспех «Кыси», несмотря на уход в злословное ТВ.
Новая книга сложилась из повести, рассказов, эссе, высказываний разного размера, от крупных до формата колонки и даже одного стихотворения. «Вот если ослепну — сложу <…> пяток баллад». Верю.
А. Генис на обложке высказался в том смысле, что «сливаясь и расходясь с автором, рассказчица плетет кружевные истории своей жизни, в том числе — про любовь, как Бунин».
Уподоблять Бунину «Темных аллей» Толстую никак не стоит, тем более — чужое зазывное имя на обложке читается нелепо.
Но эволюция отмечена верно: переход повествователя к первому лицу… хотя и в ранних рассказах горестный, лирический голос автора всегда присутствовал. Отступая, комментируя, завывая, плача, усмехаясь и посмеиваясь, жалея и утешая своих несчастливых героев. «Легкие миры» — и это вовсе не о покупке и продаже дома в Америке, а о своем, скрытом от чужих глаз, закопанном в слова, укрытом сверху интонацией, как нарядным пестрым одеялком, горестном и несчастливом. С другой стороны, рассказчик чрезвычайно весел и находчив и остроумно пишет о нашем распрекрасном народе.
Может быть, и так. Но все равно — подкладка этой веселости весьма печальная…
С.К. Островская. Дневник. Вступительная статья Т.С. Поздняковой; послесловие П.Ю. Барсковой. — М.: Новое литературное обозрение, 2013.
Самое, по всей видимости, интересное в книгу не вошло. «За пределами дневника осталась лишь деятельность Островской в качестве агента спецслужб, в частности по наблюдению за Ахматовой» — из аннотации к книге. Софья Казимировна Остров-ская (1902—1983) — петербурженка, авантюристка, блокадница, подруга важных в культурном пейзаже Ленинграда лиц эпохи, в том числе еще одной тайной агентши в окружении Ахматовой, Анты (Антонины) Оранжиреевой; старая дева, кокетка, в брежневские годы не предавшая М. Мейлаха с двумястами антисоветскими книгами, хранившимися у нее за шкафом; наверное, это была ее «луковка», надо будет спросить у Мейлаха; вела этот дневник на протяжении почти всей сознательной жизни.
Конечно, она не была стопроцентно искренна. Но — наблюдательна и подробна в записях о пережитом, в том числе и о блокаде, которую провела в городе с первого до последнего дня. А какие картинки на страницах своего дневника рисует автор! Хотя бы — празднование Победы в Союзе писателей. Дудин, читающий поэму… Шефнер… (Кстати, в дневнике она прямо задается именно тем вопросом, за который разрушили телеканал «Дождь».) Она была хищно-любопытна и обладала мощной, по точному эпитету автора предисловия, памятью — благодаря этому мы не только имеем возможность рассмотреть в лупу ускользающее время (визиты Ахматовой и к Ахматовой, например), но и увидеть изнанку событий. У Софьи Казимировны была (сопровождавшая всю ее жизнь) амбиция создать значительное произведение — может быть, это и есть данный дневник, книга, написанная изящным, четким языком и ясным стилем. Почему это чтение захватывает? Потому что сексотка обаятельна, дальновидна, образованна, глубока и парадоксальна в размышлениях.
Так бывает.
ХХ век. Тридцатые годы / Отв. ред. Г.А. Тиме. — СПб.: «Нестор-История», 2013.
Проект «Из истории международных связей русской литературы» начал осуществляться еще с 1967 года. В последнем томе (коллективный сборник исследований) скрупулезному рассмотрению подвергнуты 30-е годы — не только как особый период советской истории (между двумя мировыми войнами), но и как специальный культурный проект, хитро созданный с хищной оглядкой на ценности мировой культуры.
Противостояние — и взаимодействие: при экспериментальном создании нового человека, в момент исторически окончательного формирования тоталитаризма двух типов: коммунистического и фашистского, национал-социалистического. Перевод и рецепция зарубежных литератур: как было организовано их издание. Визит писателя-фашиста Пьера Дриё ла Рошеля в коммунистическую Москву, Л. Фейхтвангер, Лорка, Р. Роллан. И даже «Дон-Кихот» в поисках «удовлетворительного перевода». Но самое — для меня — любопытное и важное — особый советский «культурный проект», этатизация и институализация культурного поля в новых рамках; начало положили высылка Л. Троцкого, пятидесятилетие вождя, «Академиче-ское дело», потом убийство С. Кирова и первый съезд СП СССР, посещение ста двадцатью писателями Беломор-канала, к концу 30-х два антифашистских конгресса писателей, в Париже и в Валенсии. Ну и блестящие переводчики — М. Лозинский («Ад», «Гамлет»), Ю. Тынянов (Гейне), Мандельштам (Петрарка), М. Булгаков (Мольер); восемь пьес и сто сонетов Шекспи-ра — М. Кузмин.
Главу, написанную Г.А. Тиме, можно бесконечно расширять, включая в «культурный проект — 30-е годы» кино, театр, живопись, архитектуру. «Прогрессивные люди во всем мире» поддерживали и укрепляли сталинский авторитет. Многое им воздалось при жизни — а после смерти (в том числе и самого проекта) многое справедливо и отнялось. Однако сам проект в его целостности до сих пор завораживает — и безграничностью планов соревнования с Творцом, победы над Богом, замены Бога на Авторитет, и безудержной избыточностью их (недо)воплощения (Дворец Советов со статуей Ленина наверху).
Чего мне не хватило в интереснейшей статье, открывающей сборник, — так это амбивалентного присутствия А. Платонова и Б. Пильняка в формировании «социалистического модернизма» (Гройс) 30-х.
Ольга Ильницкая. Идет по улице война. — «Порты Украины», Одесса, 2014.
Скорбь и страдание, лицо современной пиеты. Книгу стихов, частично написанных и напечатанных на украинском, открывает обложка — а на ней человек в крови, голову которого поддерживает автор, Ольга Ильницкая, совершенно случайно попавшая в кадр Виктора Борисова, фотокорра ТАСС в шесть часов вечера 8 августа 2000-го года — взрыв на переходе Пушкинской площади. Выхвачено мгновение из полной драматизма жизни, нашей общей и личной жизни Ольги Ильницкой, одесситки и москвички.
Здесь нет следов конъюнктуры — нет слов об одесской трагедии. Но трагедий хватает, и потому «курю, как зэк в уголке, библейские тексты сжимая в руке». Ильницкая идет «с библейскими текстами в руке» к сугубой современности с ее искаженной и изгаженной речью: «Шершавым языком чатланского верлибра / вдруг мой герой заговорил. / Имя ему Верлибрагим. Фамилиё ему Стебалово. / Должность его замполлитр. Интересы его страмные». Вдруг возникает (в «Бутырской рапсодии», из Бутырок — голос Г. Павловского) неожиданный личный диалог, но и он, хоть и частично, о России. Угловатые, оборванные строки; пульсирующая боль; гибель сына — и утрата смысла… Это не стихи — это неостывающий пепел.
Муса Мураталиев. Нашествие мигрантов. — М.: Зебра Е, 2014.
О тех, кто представляет трудовую армию «понаехавших», о вынужденном рассеянии. Киргизы на территории городов и сел России, выброшенные из своего привычного образа жизни.
Мы видим их постоянно и ничего о них не знаем. Каждый день на улицах Москвы они моют, чистят улицы, убирают мусор, дежурят, следят за порядком в подъездах, работают в киосках и магазинах. У меня в подъезде совсем молоденький киргизский парень уже, можно сказать, заматерел — сидит в выгородке консьержем. И какое будущее ему предстоит?
Муса Мураталиев живет в Москве несколько десятилетий; работал в аппарате Союза писателей, на Поварской. Исполнительный совписовский чиновник в прошлом, он тоже был выброшен из своей лузы — и не смог не увидеть жизнь своих земляков, прибывающих сегодня в Россию, как жизнь, полную опасностей. Насилие и смерть появляются с первых страниц. Мураталиев представляет разные слои — от гастарбайтеров до интеллигентов и священнослужителей: бывший комсомоль-ский лидер, затем парторг; участник афганской войны — теперь мулла.
Как это написано? Боль — мотивация этой книги. Желание донести информацию от лица самих «понаехавших» — о том, кто они, как они работают в России и что они здесь ощущают.
Но было бы лучше, если бы вместо довольно сумбурной сюжетной беллетристики Муса Мураталиев представил книгу в жанре non-fiction. Беллетризация здесь — тоже способ смягчить реальность как она есть.
Олег Юрьев. Заполненные зияния. Книга о русской поэзии. — М.: Новое литературное обозрение, 2013.
Эпиграфами сразу задается тон: присутствуют в ХХ веке, были и сейчас есть две русские культуры («если не две породы» — Б. Эйхенбаум), и «человеку советскому» (второму из «двух пород») остается одно — «отчасти и повеситься» (из эссе М. Айзенберга). Посему: в книге знаменитые (не Блок «начинает», ему тоже здесь не место) Ахматова, Мандельштам, Б. Лившиц, — потом менее изученные, но тоже замечательные Г. Гор (как поэт), П. Зальцман, о которых «автор написал первым», что подчеркнуто; Андрей Николев, Алик Ривин; затем следуют ленинградские «молодые» поэты — от Иосифа Бродского и Леонида Аронзона до Елены Шварц, Сергея Вольфа, Александра Миронова. Еще: Красовицкий, Айзенберг… А по адресу «других» и «совсем других» — резкое и определенное не принимаю и понимать не хочу. По одну сторону стекла — свободные рыбы, а по другую — те, что в аквариуме. В условно исторических («с декабристской подкладкой») стихах и прозе «готовность советского интеллигента изнасиловать всё и вся, чтобы оказаться правым». Последнюю эффектную формулировку переформулирую: да, готовность советского интеллигента (а в это понятие, как в авоську, скинуты все — Ю. Трифонов и А. Солженицын, И. Шафаревич и Н. Эйдельман… Куда, в какую графу, по какому ведомству заносить В. Соснору?) изнасиловать — но себя, а не «всё и вся», и не «чтобы казаться правым», а чтобы всегда чувствовать себя виноватым. Перед собой. Перед другими. Как я теперь понимаю, перед О. Юрьевым.
Варлам Шаламов. Собрание сочинений в шести томах. Том седьмой, дополнительный. Составитель И. Сиротинская. — М.: Книжный клуб Книговек, 2013.
«Все ищут во мне тайну. А во мне нет тайн, все просто и ясно. Никаких тайн»: это Шаламов в разговоре с Сиротинской, разгадывавшей Шаламова десятилетия при его жизни — и после его смерти. И вот уже через несколько лет после ее кончины появился новый том, весомое прибавление к шеститомнику, — успела составить. Рассказы и очерки, стихи, статьи, эссе, письма. Сиротинская, по ее воспоминаниям, предпосланным то┬му, отговаривала Шаламова посылать в «Литературку» злополучное письмо, где он отрекается от посевовского и новожурнального издания «Колымских рассказов», — и здесь публикуется его дневниковая запись о письме с мотивацией: «надоела беспрерывная спекуляция моим именем». Сломленный Шаламов? Но оказывается, что этого письма никто от него не требовал, что письмо, после которого Солженицын заявил «Шаламов умер», не вынужденное! И все-таки — тайна остается. Каждая запись, письмо, заметка, откомментированные В. Есиповым и С. Соловьевым в седьмом томе, имеют безусловную литературную и историческую ценность. Проявляется эволюция литературных взглядов писателя, видна страстность меняющихся оценок, которыми он порой несправедливо клеймит былых «любимых» — ясное, прозрачное, написанное для дочери О. Ивинской, Ирочки Емельяновой (при поступлении в Литинститут необходимо было представить «критический разбор» какого-нибудь произведения), эссе о мастерстве Хемингуэя (1956 год) сменяется несправедливым «писатель-турист».
Самое любопытное — это «Вечерние беседы», фантастическая пьеса, персонажи которой — Бунин, Пастернак, Солженицын, Шолохов, бригада русских нобелиатов. (Пьеса сочинена в 1968 году, И. Бродского еще там не стояло.) «Надзиратель: Вот вам две пилы двуручные и будете пилить дрова. Ведь надо жечь сердца людей. Берите, Бунин с Пастернаком. <…> Шолохов: Я не буду пилить с не членом Союза писателей. Солженицын: Я не буду пилить с членом Союза писателей. Надзиратель: Да почему вы не хотите пилить вместе? Ведь вы же все одинаковые писатели. Польза одинаковая и тем же методом социалистического реализма».
В «Письме “ЛГ”» Шаламов написал: «Я — советский писатель». Потом еще, с красной строки: «Я — советский гражданин». Заколдованное хождение по кругу — с объяснениями эзоповым языком, сокрытием реальных мотивов, деньгами на жизнь, наконец… Печатать? Не печатать? Что и как Шаламову приходилось в себе прятать — не только от всевидящего и всеслышащего Государства (приложением к тому идут доносы коллег по перу), но и от ПЧ (так Шаламов обозначал прогрессивное человечество, т.е. диссидентов)?