Амарсана Улзытуев. Анафоры
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2014
Амарсана Улзытуев. Анафоры. — М.: ОГИ,
2013.
Говоря
об Амарсане Улзытуеве,
ловишь себя на мысли, что упоминание фамилии излишне: просто — Амарсана. Звучит как боевой клич или осанна. «Познавший блаженство» — так переводится это боевое и
солнечно-радужное имя на русский, и этими двумя словами можно ограничиться,
характеризуя автора книги «Анафоры». Кстати, анафора —
не только поэтический прием, но и центральный момент главного из христианских
таинств — Евхаристии, не только «возвращение, единоначатие, скреп», но и
«возвышение»: три многозначных смысла включают в себя четвертый.
«Евхаристия» же переводится как «благодарение», которое и естественно для «познавшего блаженство»: оно — в том, чтобы делиться
познанным-как-блаженство. Блаженство жить и познавать посредством блаженства,
как то было до катастрофы, известной как грехопадение. В чем оно? В присвоении
себе принадлежащего всем, в потребительском отношению
к дару, то есть бытию, в замыкании на себе. Книга «Анафоры» — свидетельство о
возможности возращения в райское состояние и в наше давно отторгнутое от
вечности, а тем самым и Смысла, время, причем сегодняшние реалии в книге Амарсаны не игнорируются, а претворяются в картины того же
рая, просвечивающего сквозь что угодно. Внимание поэта сосредоточено не на
бессмысленном и пошлом «мировом уродстве» — зрение его избирательно и
останавливается на том, чем можно восхищаться или умиляться. Например, на
телеведущей трэвел-программ, у которой «пьяняще ароматный, как французское красное сухое, голос». Ее предшественница в
русской поэзии — очаровательная в своей непосредственности «американка» раннего
Мандельштама. Здесь она становится телеведущей, что «хочет о чем-то прекрасном
и вечном сказать, говоря о кокосе», оказываясь не только «нимфой глубоководной
голубого эфира», но и эфирной субстанцией — «дочерью попутного ветра с перстами
пурпурными Эос».
Не
будь книги Амарсаны, такую оптику сегодня можно было
бы счесть невозможной. Как и такую чистоту звука, соответствующую такому
райскому мироощущению — осо-знанному и выстраданному, найденному как
противоядие торгашеской антицивилизации, искореняющей
последние ростки мыслящего и живого. Поэт, однако, не удостаивает ее своим
вниманием: ставшее повсеместной нормой зло не заслуживает того, чтобы
задерживаться на нем взглядом — это опасно для дара. Как заметил Вергилий Данте
по поводу недостойных ада «потребителей»: «они не стоят слов: взглянул — и
мимо». Слова даны поэту для другого, его дело — как напомнил Рильке — славить,
что и делает Амарсана, различая в псевдореальности
осколки реальности подлинной — райской, целостной.
Книгу
открывает стихотворение «Купание слона», заставляющее вспомнить буддистскую
притчу. Слон — метафора мироустройства, о котором мы беремся судить, изучая
лишь хвост, хобот или ухо, тогда как поэт — «погонщик простой вселенноподобного слова». Он «на древнем
наречьи что-то кричит слезть со слона не успевшей
туристке — как раз из России» и не исследует слона — он его купает. И тот
«весел в воде колыхается, хоботом плещет, играется».
«Познавший блаженство» делится познанным, говоря о мире
вечных смыслов. И это не столько «лирический герой», сколько культурный герой
вроде Орфея, или просто — герой, не меняющийся от века к веку. Он всегда воин и
всегда — «дикарь»:
Поэт,
прежде всего, индеец,
Полет его песни подобен полету свободолюбивой стрелы,
Зорко он охраняет свои территории
Зорь краснокожих и прерий диких…
Потом и кровью полны его будни,
Поэт,
прежде всего — богатырь,
Поит с шелома, кормит с копья свои песни…
В поле он серым волком, сизым орлом под облаком,
Половцам сгинувшим вслед растекаючись мыслью по
древу,
Рыцарь,
самурай, индеец, богатырь…
Западу
не сойтись с Востоком? Для поэта традиционного миропонимания, чей мир заключает
в себе все времена и все традиционные культуры, будучи вечным и лишь постольку-поскольку — сегодняшним, все сходится,
просвечивает одно сквозь другое. Ригведа не
исключает, а подразумевает Псалтирь, которые вместе и
есть «актуальное искусство», если понимать под последним то, что было и будет
актуальным всегда, а не только сейчас. Цивилизации сменяют друг друга, оставляя
артефакты, но не вещи разового использования, характеризующие сегодняшнюю
антикультуру, оставляемую Амарсаной без внимания. Да
и заслуживают ли в самом деле какого-то внимания все
эти «кризисы смыслов» и прочие процессы всеобщего распада? «Взглянул — и мимо».
Куда-нибудь в Калахари, где «ряженные в одни лишь бусинки да набедренные
шкурки» туземки
Нищие
духом, ибо их есть царствие небесное,
Живут под открытым небом, то звездным, то синим,
Идут гуськом, танцуя приветливую гусеницу.
Куда-нибудь
в Забайкалье и дальше — в Гималаи. Впрочем, и в той же Германии есть еще чем любоваться:
Дай
обниму вас, бурятские сопки баварские,
Аккуратные челки нежно поглажу черепичных крыш деревушек и городков,
Ахтунг! — вынянченные с умом
Гениев, познавших блаженство,
Гегеля и моего учителя Канта, и других совершенномудрых…
Баварские
сопки — они же и бурятские, принципиальной разницы нет. Они — родные, как и все
живое, подлинное, в чем являет себя «нежная гармония вселенной». Потому-то
первый раздел книги и называется «Всеземля», а время,
в котором живет Амарсана, можно было бы назвать «всевременем». Это единое для всех и вся сакральное
пространство-время, изначальное и безнадежно утраченное человеком, чья модель
вселенной — дурная бесконечность, лишенная центра, а значит, и возможности
ориентации.
Ситуацию
постмодерна и постыстории, в которой мы живем, можно
назвать и пост-временем — временем «после культуры»,
иссыхавшей и приказавшей долго жить после разрыва с
Трансцендентным. Так зеленая ветка, отсеченная от дерева, какое-то время
сохраняет свою зелень и свежесть, после чего мертвеет и не годится ни для чего,
кроме костра. То же самое происходит со смыслами, оторванными от Смысла и
теряющими всякий смысл. Смысла, о котором и напоминают написанные, как гимны,
«Анафоры» Амарсаны Улзытуева.
Бурят
и буддист, он русский и европейский поэт в традиционном понимании этого титула.
Национальный и наднациональный. То, что зачастую оборачивается искусственным и
творчески бесплодным синкретизмом при попытке соединения разных
религиозно-культурных традиций, для Амарсаны
органично и потому животворно. Например, стихотворение «Семейские»,
где речь идет о старообрядцах, живущих бок о бок с бурятами, кончается так:
Остается,
однако, одно, как сибирскому кедру в мороз загребущий,
Отстоять и молиться Ом Мани! и Да святится имя Твое.
Для
Амарсаны такая форма славословия вполне естественна
по причине его открытости как Востоку, так и Западу,
как монгольским степям, так и России — целостному природно-культурному
универсуму, «всеземле». И здесь уместно заметить, что
кроме язычества и мировых религий существует «вечная религия» (она же —
Традиция с большой буквы), примиряющая их все в плодотворном для каждой и
дополняющем каждую синтезе. В Священном Писании она олицетворяется фигурой Салимского царя и первосвященника Мельхиседека,
благословляющего Авраама, и это о ней говорит блаженный Августин как о
«христианстве до Христа». Речь идет об изначальном, данном человеку свыше
Знании, по-разному преломляющемся во всех религиозных доктринах и практиках,
сосуществующих, если воспользоваться богословским термином, «неслитно и нераздельно» и выражаемом на языке поэзии. Что и
делает Амарсана, славословящий Божий мир, как делал
бы это самый первый поэт, который еще не язычник, не иудей, не христианин, не
мусульманин и не буддист. И вместе с тем — все они сразу.
Он
— дитя, в евангельском смысле. «Если не станете как дети, не войдете в Царство
Небесное» — что это значит? Ключ к пониманию дает другая заповедь: «Будьте
чисты как голуби и мудры как змии». Это не только открытость чудесному
детства и юности, а сохранившая их зрелость и обретенная свобода,
благословляющая все живое. Поэт ничему не учит — он поет. И это наилучшая из
форм обучения для тех немногих, кто еще способен ему внимать.