В.А. Кошелев. Парадоксы русской государственности
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2014
В.А.
Кошелев. Парадоксы
русской государственности. Монография. Научный редактор А.П. Донченко. —
Великий Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2013.
Прославленный
многими книгами по истории русской литературы XIX века филолог подался в
Карамзины. Писателю было можно стать историком, почему литературоведу нельзя?
Главная его профессия обнаруживает себя в книге нечасто, но всегда по существу.
Когда после Всеволода Большое Гнездо, завещавшего княжество многочисленным
детям, «возникло понятие удел, чуждое Киевской Руси», земли стали
дробиться так, что на территории Ярославского княжества появилось десять
уделов, а Владимирского — двенадцать, все карликовые государства: сказочная
награда Ивану-царевичу — «полцарства» — «это не так уж и много…». Красивая
легенда о слабом, но благородном царе, последнем Рюриковиче, утвердилась в
нашем сознании «с легкой руки поэта и драматурга А.К. Толстого, автора
гениальной пьесы «Царь Федор Иоаннович».
На самом же деле на русском
престоле оказался слабоумный карлик с чертами физического вырождения. Шведский
король говорил, что “русские на своем языке называют его Dиrак”, — и это вполне соответствовало
истине». Стало быть, художественное достоинство произведения и правда истории могут кардинально расходиться. О
темпераментном и литературно одаренном вожде старообрядцев сказано: «Аввакум с
упоением рисует времена “миленкова царя Ивана Васильевича”
— Грозного! И как будто невдомек ему, что у Грозного мятежный протопоп и
пикнуть бы не успел, как его бы придушили или закололи, — не то чтобы позволили
написать целое собрание проповедей и знаменитое “Житие…”!» Поскольку
же тогда враждовали не из-за принципиальных вопросов веры, а из-за внешней
обрядности (сам бывший патриарх Никон, отказавшись от своей идеи вселенского
патриаршества по греческому образцу, охладел к собственным нововведениям),
Аввакума «“топтали” не начальствующие лица, а тысячная толпа “мужиков и баб” —
им недосуг было изо дня в день вести “оцерковленную”
жизнь…». Но тот же народ в фольклоре был доброжелателен к Ивану
Грозному, как, заметим, сейчас к Сталину. Неточно процитировав слова героини
известного фильма 30-х годов «Член правительства», В. Кошелев справедливо
заключает: «Создавалось впечатление, что сам “замученный”, но “живучий” народ
призван вершить истинно государственные дела. Эта мифология позволяла держаться
той «верхушке» «тонкошеих вождей» (О. Мандельштам), которой действительно
удалось пробиться до реальной власти».
Кстати, терпеливого по отношению к
Аввакуму благочестивого царя Алексея Михайловича филолог не жалует так же, как
последнего царя Рюриковича и последнего Романова на троне, единственного
канонизированного царя. В год четырехсотлетия дома Романовых, когда народу
энергично внушали, что абсолютно все цари у нас были ну о-очень, о-очень
хорошие, Вячеслав Кошелев писал о втором представителе второй династии как о
довольно слабом политике. «В те времена общим местом политических упований был
константинопольский престол, занятый воинственной Турцией. И Алексей Михайлович
оказался первым (и единственным) из русских царей, кто всерьез задумал на этот
престол воссесть. <…> Идея эта для середины XVII столетия была политической
наивностью. Но при этом — вполне соответствовала недалекости самого царя…» Для
того ему и понадобилось церковное единение с греками в виде приведения русских
богослужебных книг в соответствие с греческими. А вот
что говорится о последнем царе: «<…> в этом вежливом, невозмутимом
гвардейском полковнике с холодными серыми глазами не ощущалось личности —
даже такой личности “толстозадого солдафона”, какую
нес в себе его отец, Александр III <…>». Или об одном из «промежуточных»
царей, «Александре Благословенном», который, заплатив множеством жизней русских
солдат в заграничном походе ради низвержения Наполеона и удовлетворения своего
самолюбия, при перекройке карты Европы демонстративно «не брал ничего: русские
должны довольствоваться чисто моральной выгодой. Между тем он был царем самой
разоренной страны, чья столица обращена в пепел, восемь губерний разграблены
дотла, чья экономика, и без того слабая, подорвана, а жители истекают кровью
после небывалой в истории войны. Эта “странность” поведения русских шокировала
даже противника». Притом в покорившемся Париже, когда «для прусских и
австрийских военных был создан приличный режим, воины “дикой” России были “от
греха подальше” заперты в казармах, где их фактически морили голодом».
Своим позерством русский царь не
добился от Европы хорошего отношения ни к России, ни к себе лично. «Александру
так и не удалось «перекрыть» Наполеона, даже в умах своих подданных. Вспомним,
что в кабинете Евгения Онегина <…> стоит «столбик с куклою чугунной»,—
наполеоновская статуэтка. Но Онегину и в голову не придет поставить хотя бы
рядом статуэтку Александра!» Правда, слова автора книги про
пушкинское “стойкое неприятие этого «победителя”, “освободителя” и
“вдохновителя”» — преувеличение. В «Медном всаднике», которого Николай I
не захотел пустить в печать без переделок, уже видно, что Пушкин стал как
минимум мягче к Александру, разуверившись в надеждах, которые раньше возлагал
на его преемника. Поэт еще не увидел итогов этого царствования. А ведь
«правление Николая I, при видимой “стабильности” общества, оказывалось самой
разрушительной из всех эпох, какие довелось пережить России после Петра
Великого». Стала строить железные дороги, но, при ее громадных расстояниях,
гораздо позже, чем Западная Европа. За тридцатилетие «российское товарное
производство примерно удвоилось, а в Англии за тот же период объем
промышленности вырос более чем в 30 раз…». Новые технические открытия в Россию
проникали медленно и неуверенно. «Если бы к началу Крымской войны между Москвой
и Крымом существовала железная дорога, то война была бы выиграна. Она и
проиграна была в основном потому, что необходимые Севастополю снаряды “увязли”
в черноземах малороссийских дорог, а на армейских продовольственных поставках
наживались бюрократиче-ские чины из нещадно ворующего провиантского ведомства».
Последние слова показывают, что В.
Кошелев отнюдь не склонен валить все наши беды только на правителей или их
ближайших помощников. Николай I всерьез хотел реформ, особенно поначалу,
недаром Пушкин в 1826 году «искренне уподобил нового императора его прадеду»
Петру I (точнее, не столько уподобил, сколько поставил Петра ему в пример). Но
разрасталась и укреплялась всесильная бюрократия (что продолжается
по сей день). «В 1826 году Николай I пришел в ужас, узнав, что по ведомству
юстиции числится 2 миллиона 800 тысяч дел. В 1842 году таковых дел, еще не
законченных, значилось более 33 миллионов». То был год публикации «Мертвых
душ». Там есть эпизод, когда Чичиков, оформляя свою «покупку», договорился о
ней с начальством, «но не мог ничего сделать до тех пор, пока не дал “за труды”
25 рублей мелкому столоначальнику Ивану Антоновичу «кувшинное рыло»… Эпизод не
выдуман: в тогдашней жизни случалось и похлеще. Сам министр юстиции граф В.Н.
Панин, составляя в петербургском уезд-ном суде рядную запись в пользу своей
дочери, вынужден был, через директора департамента, дать надсмотрщику, в руках
которого находилось дело, взятку в сто рублей, — иначе и министру юстиции было
его не решить… Государством действительно правил не император, а столоначальник…»
Только почему «надсмотрщику»? Не
раз пожалеешь, что подзаголовок «монография» у книги В. Кошелева — чистая
условность, здесь нет никаких ссылок на источники и исследования, это типичная
научно-популярная публикация, хотя более умная, чем многие «академические»
фолианты. Все же нередко досадуешь, что нельзя посмотреть, откуда берутся
сведения, из какого контекста извлечены факты. Автор лишь извещает во введении,
что его «основными источниками оказываются по преимуществу источники XIX столетия:
труды блестящих русских историков — Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, Н.И.
Костомарова, В.О. Ключевского, И.Е. Забелина, С.Ф. Платонова и многих, многих
других. По ряду причин именно им мы отдаем предпочтение». При этом «новый
Карамзин», конечно, не пересказывает вкратце «Историю государства Российского»
с ее афоризмом, «который упорно не хотели принимать “декабристы”: “История
народа принадлежит Царю”». Но главное не в том, что Кошелев — вполне
современный человек и не монархист. Название книги точно в каждом слове: это не
вообще история и не российская история в целом, а исследование парадоксов государственности,
связанных с собственно русским менталитетом.
Парадоксы формулируются на первой
же странице. «Несложно заметить, например, что, начиная с
Петра Великого <,> русский общественный быт “устраивается” по замкнутому
кругу, в котором, с небольшими временными отклонениями, повторяются одни и те
же этапы: “перестройка” (“революция сверху”), “тоталитаризм” (“террор”),
“русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, “застой”, “переворот”… В разные
времена эти этапы именовались по-разному». Начало XVIII века отмечено
петровскими преобразованиями, затем — террор (бироновщина),
попытки усовершенствовать созданную систему, бунт Пугачева, «застой» последних
лет Екатерины II и кризис времен Павла I. «Та же схема
повторяется и в XIX веке: преобразования Александра I — “аракчеевщина” —
восстание декабристов — “застой” николаевской России — “кризис” Крымской
войны…» Потом опять: «революция сверху» Александра II, «террор нововведений»
(вот тут не сразу поймешь, что это такое), «бунт» народовольцев (тоже
достаточно «бессмысленный и беспощадный»), «застой» при Александре III,
«кризис» правления Николая II.
Дальше — больше; но, в сущности, то
же самое повторение. «Реформы большевиков, сталинский
тоталитаризм, хрущевская политика “революции сверху”, неудачная и приведшая к
“застою” брежневских времен, потом к кризису, потом к новой “перестройке”…»
Движение по замкнутому кругу автор
видит и в допетровские эпохи: «реформы Ивана Грозного, его же “опричный”
террор, разрушения и вполне “бессмысленные” бунты Смутного времени… То же самое — при первых Романовых: преобразования,
становление, террор, Стенька Разин…»
Схема слишком красива, чтобы быть
научно безупречной. И последовательность выделенных стадий не всегда одинакова,
и их содержание: ну какие «реформы» Михаила Романова или Александра I
сопоставимы с переворотами времен Петра и Ленина, какая аракчеевщина
сравнима со сталинским террором? В России от Елизаветы Петровны до Николая I не
казнили никого, кроме авантюриста Мировича и пугачевцев.
Кстати, дальше В. Кошелев сам сообщает, что ретроград Аракчеев по заданию
Александра I разработал более либеральный проект освобождения помещичьих
крестьян, чем декабрист Никита Муравьев, только «секретный» (стоило бы,
впрочем, добавить: проект потому и радикальный, что не рассчитанный на
осуществление). А по какому «кругу» развивалась русская культура, наука,
промышленность? При Александре III был «застой» массового общественного
сознания (хотя продолжал писать Щедрин и уже прославился Чехов, зарождался
символизм, а сам царь основал будущий Русский музей), но промышленность рванула
вперед, как никогда. В. Кошелев верно пишет о том, что
Россия постоянно вела совершенно не нужные ей войны, но прозвище Александра III
«миротворец» он мог бы привести и без иронии. «Солдафон»-то
много жизней русских солдат сберег, в отличие от его святого сына.
Слишком жесткая схема движения по
кругу еще и отчаянно пессимистична, а верить, пусть уж в будущее, все-таки хочется.
Но «хочется» — не научный аргумент, и если схема красивая, то это тоже
достоинство. Не забудем, что автор — литератор, которому близко образное
мышление, и что он сознательно избрал своим предметом не всю российскую
историю, в том числе историю культуры, экономики и т.д., а только парадоксы
русской государственности. Их выявлять схема по
крайней мере не мешает. Один из важнейших исторических парадоксов, обычно не
осознаваемый в таком качестве, — характер спасительного для России ополчения
Минина и Пожарского. «И по составу, и по знаменам, и по призывам, и по целям
своим <…> ополчение было самым консервативным из всех образований периода
смутного времени. <…> Оно ратовало за сохранение былых порядков: здесь
уже не стояло вопроса о возможности ограничения царской власти или
восстановления “Юрьева дня”. Никаких договоров: в конце концов
даже крепостное право оказывалось лучше, чем «смутное» разорение. Народ устал
от смуты и прибегнул к консерватизму как к последнему средству защиты». Так
честно пишет человек безусловно демократических
убеждений.
Впрочем, как у нас повелось,
демократизм не очень в ладах с патриотизмом, даже если они пытаются
совместиться. В Великом княжестве Литовском, вобравшем в себя западную и южную
Русь, была, как пишет В. Кошелев, «политика изначально другая, чем в Московии.
Главное в ней — установка на веротерпимость и своеобразную «демократию»,
стремление не к национальному выживанию в экстремальных условиях, а к
государственному «лавированию» и приспособлению к сильным соседям». Чтобы не
платить дань Золотой Орде, к Литве охотно присоединялись Волынь, южная Галиция,
Киев, Смоленск. «В те же самые годы, когда Москва проводила кровавую и жестокую
политику централизма, Литва успешно использовала принцип федерализации».
Но в XV веке Литва в союзе с Польшей из буферного государства превратилась в
оплот католичества. «Насильственное же «окатоличивание»
славян непременно привело бы к гибели нации»,— пишет теперь В. Кошелев. Почему
«непременно»? Поляков и чехов католичество (правда, не навязанное силой) к
национальной гибели не привело, хотя, конечно, их культура приняла многие
общеевропейские особенности. Именно в составе Литовского государства
сформировались как самостоятельные народы украинцы и белорусы, принятие унии
многими из них не стало национальной катастрофой. А поляки в отличие от русских
были затронуты веяниями Ренессанса. Университет в Кракове появился в XIV веке,
а в Москве — в XVIII. Однако большинство украинцев осталось в православии, и не
из религиозного фанатизма. «Когда в 1554 году (опечатка.
Должно быть — 1654. — С.К.) на Переяславской
Раде основная масса казаков кричала: «Волим царя
восточного, православного!» — им было известно условие, поставленное русским
царем: налоги с казачества увеличатся по меньшей мере
в два раза. Но для казаков была важна и другая сторона вопроса: в католической
Речи Посполитой они не имели гражданских прав, не
могли сделать карьеру. А в православной Руси, несмотря на тяготы единодержавия,
сложился институт, менее связанный с родовыми привилегиями: «верхи» общества
формировались во многом благодаря личным способностям. В допетровской Руси
стать митрополитом или дьяком государственного приказа мог любой человек, если
окажется способен к этому и если “повезет”». Действительно, мордовский
крестьянин Никита Минин, в монашестве Никон, стал в 1652 году даже патриархом.
Казачья старши┬на со
временем получила дворянские права. Но выбор XVII века — «с Россией» или «с
Европой» — для Украины не оказался окончательным.
Иногда автору следовало бы называть
своих предшественников, пусть без сносок. В. Кошелев пишет, например: после
указа Петра III от 18 февраля 1762 года о вольности дворянства (его
освобождении от обязательной службы) «сразу же пошли слухи, что “на другой
день” готовился к выходу манифест “о вольности крестьян”. Он действительно
появился “на другой день”: 19 февраля. Но только — через 99 лет…» Читателю
понравится изящество сопоставления двух событий, если он не знает, что это
практически незакавыченная цитата из Ключевского. К
Н.И. Костомарову восходит мысль о том, что легендарные «Кий, Щек и Хорив —
конечно же, условные “братья”. Вероятно, речь идет о старейшинах нескольких
родов, объединившихся для военных или торговых целей, во имя которых и возник
Киев — своеобразный форпост славянских интересов на среднем Днепре». Кстати,
«патриотические» версии о возникновении русской государственности без всяких
норманнов явились «основанием для торжественного празднования в 1985 году
1500-летия Киева, хотя никаких археологических свидетельств о существовании на
этом месте города в V веке до сих пор не найдено».
Вслед за тем же Костомаровым В.
Кошелев утверждает, что Дмитрий Донской «был попросту неважным политиком; его
“самодержавные” замашки не были обеспечены ни державной прозорливостью, ни
тактической дальновидностью». По сути, не объяснен конфликт князя с
митрополитом Киприаном, которого назначил
византийский патриарх. Дмитрий хотел видеть митрополитом своего духовника попа
Митяя и «сделал явно поспешный шаг: арестовал уже утвержденного Киприана, а потом отослал его назад, в Киев. Этот акт
вызвал возмущение церкви: «митрополит без митрополии» Киприан
объявил проклятие Дмитрию и его боярам». Недоверие московского князя к «пролитовскому» митрополиту (без которого московские власти
впоследствии все-таки не обошлись) было естественно, но оно, как и вообще
политика Дмитрия, продолжавшего собирать русские земли, не понравилось украинофилу Костомарову, а В. Кошелев принял его позицию,
видимо, без осмысления.
В книге есть разного рода
неточности. Не может быть выражений «окольничий боярин» и
«городские мещане»: боярин и окольничий — разные чины, слово «мещане» как раз и
значило «горожане». Неверно, что «во главе губернии ставился “военный
генерал-губернатор”: генерал-губернаторы возглавляли не одну, а две-три
соседние губернии. Колокольня Ивана Великого при Борисе Годунове была не
«построена», а лишь надстроена верхним ярусом. Царь Федор Алексеевич умер не в
20 лет, а в 22. Кутузову в 1812 году было не 68 лет, а, по утвердившейся
версии, 67, согласно же большинству документов — 65. Во время русско-турецкой
войны, предшествовавшей войне с Наполеоном, он еще не был
генерал-фельдмаршалом, как пишет В. Кошелев. Командовавший в 1812 году
Дунайской армией Чичагов вообще не был генералом —
был «сухопутным адмиралом», что обыграно в басне Крылова «Щука и Кот». Наполеон
в Москве не высидел «шести недель», ушел через 34 дня. Барклай де Толли во
время войны со Швецией не «разработал» как «гениальный стратег» марш-бросок на
Аландские острова, но с большим мужеством осуществил, видимо, все-таки чужой
план. А самое главное (устойчивая легенда, распространявшаяся русскими
литераторами и ставшая оружием украинских националистов) — Екатериной II не
«было учреждено крепостное право на Украине» (там магнаты, в частности Мазепа,
владели десятками тысяч холопов), оно было только узаконено и упорядочено.
Встречаются в
книге также нелепые опечатки типа «сражение» вместо «снаряжение», «гарем»
вместо «царем» (признал царем), «раздавливания» вместо «раздаривания»
(казенных земель).
Но все-таки жаль, что из маленького
Великого Новгорода книги плохо доходят до других городов.