Ирина Каренина. Поющий час
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2014
Ирина
Каренина.
Поющий час: — СПб.: Свое издательство, 2013.
Предыдущая
книга Ирины Карениной «Тень рыбака» стала одновременно ее дипломной работой по
окончании Литературного института. Но дебютом «Тень» не была. До нее тагильский автор успела выпустить целых четыре сборника. Но
вот разговор о ней как о поэте начался именно с той книги, и, пожалуй, еще с вышедшего
одновременно в Екатеринбурге сборника «Легкий ветер, горький дым». В рецензии,
очень точно озаглавленной «Буханки стихов и чашка земных отчаяний», Александр
Герасимов отмечал: «Стихи писаны кусками кирпича и углем. Они не радостны,
потому что правдивы, но нежности в них — полно… дымят длинные трубы и сквозит неуютом обыденного мира… сюжеты стихов двигают продавщицы
из ночных киосков, пьянчужка Шура из Тавды, пропойцы и торчки».
Прошло семь лет, вместивших для автора разное.
Например, переезд из Нижнего Тагила в уютный, близкий к центру России, но
все-таки немного иностранный Минск. И вот уже появляются первые отзывы на новую
книгу, вот на эту, озаглавленную «Поющий час». Порой удивительно тонкие и
глубокие отзывы, как, например, напечатанный Анастасией
Роговой (Волга, 2014, № 3—4), где, помимо прочего, сказано: «Вообще, стихи
Карениной очень литературны — в хорошем
смысле этого слова». Получается явное противоречие, да? Как могут
сочетаться надпись кирпичом и литературность пусть даже в хорошем смысле слова?
Стало быть, кто-то из рецензентов неправ или стихи Карениной так переменились
за семь лет? Попробуем не столько ответить на этот вопрос, сколько уточнить его
формулировку.
Вот начало стихотворения, посвященного поэту Андрею Нитченко: «Мы ехали читинским, в прицепном,
/ Храпел сосед, и плакала соседка. / По Кальдерону, жизнь казалась сном…». Все
начинается с неоригинальной бытовой картинки, вроде бы воспроизведенной уже не
раз и в хороших, и в не самых лучших стихах. А потом еще прямиком из XVII века
появляется испанский драматург. Зачем он тут? Вроде бы, и низачем
— если, конечно, не помнить сюжета его пьесы «Жизнь есть сон». Сехизмундо просыпается в темнице, где провел основную часть
своей жизни, и благодаря усилиям слуги все больше убеждается, что недавние
приключения во дворце были лишь видениями. Собственно, вот так в трех строках
выстраивается сюжет: молодые люди, очевидно, заочно получающие гуманитарное
образование (откуда ж еще Кальдерону-то быть?), возвращаются после сессии в
родные края, отличающиеся, по крайней мере в их
глазах, от alma mater в той
же степени, в какой королевский двор отличается от тюрьмы. Заметим: ни о людях,
ни об обстоятельствах возвращения впрямую не сказано. И далее короткий текст
стихотворения в основном касается обстоятельств внешних, но так аккуратно
сопрягает их с авторским «я»,
что финальное «За что со мной все это?» звучит и самоиронией, и вполне
серьезным вопросом, и, как ни удивительно, — ответом. Опять-таки, если
вспомнить финал пьесы Кальдерона.
Такое вот сложное, многослойное, с неизменными, хотя и вполне
внятными отсылками к предшественникам содержание при внешней простоте формы для
стихов Ирины Карениной не только типично, но и очень органично. Иногда мы видим
почти центон:
Из динамиков —
хрип кабацкий,
Предотъездная суета.
Расстаемся мы по-дурацки,
Да и встретились мы не так.
Друг мой милый, мой нежный, дальний,
Как мне сладко тебя любить,
Провожать на перрон вокзальный
И коньяк по буфетам пить.
Слез не будет; а будут — сдует
Мокрый ветер, взобьет пальто…
Расскажи, как тебя целуют.
Я сама догадаюсь, кто.
Есенинские интонации в начале, прямая цитата из Ахматовой
ближе к финалу, а высказывание целиком — абсолютно личное, свое. Просто иногда
автору удобнее говорить на языке предшественников, при этом
не скатываясь к подражанию или невольной пародии. Мир наш
давным-давно существует в двух параллельных реальностях: физической и
культурной, созданной творившими ранее. И порой, дабы оказаться у
основания бытия, возле его материкового слоя, надо погрузить себя в мир «второй
реально-сти». Иногда и до почти полного растворения, до безымянности. Здесь
помогает фольклор в разных его изводах:
Маковое зернышко, бусинка
стеклянная,
Ласковая музычка, песня безымянная,
Шелковая розочка, перышко зеленое,
Кругленькое зеркальце, девочка влюбленная.
Сбитня бы, да яблочка — наливного, белого…
Душенька-голубонька, что же ты наделала,
Где же запропала ты, балагурка, пташечка,
Соколена, горлинка, белая рубашечка…
Традиция высказывания очевидна, а интонация — опять
исключительно собственная. Так голос автора и формировался: фольклор,
классическая традиция, Серебряный век. Впрочем, из последнего по мере
поэтического взросления все отчетливей проступали вполне очевидные авторы,
повлиявшие максимально, в первую очередь, наверное, София Парнок
и Георгий Иванов. А вот поэты следующих эпох в стихах Карениной не столь
заметны. Хотя проступает, конечно, знакомство с очень широким их спектром — от
Булата Окуджавы до, например, Александра Башлачева,
Бориса Рыжего и современных англоязычных литераторов.
Такой чуть архаичный выбор базового поэтического диалекта
вызвал, естественно, обвинения в эпигонстве. Ну, в нашей поэтической среде
вообще любят ярлыки. Претензия откровенно странноватая: путь возможных
экспериментов несравненно шире вечной «игры в андеграунд».
Словом, форма, с которой к нам приходит автор, внятно и
осознанно им определена. А в чем же заключается суть, основной посыл? На мой
взгляд, в прямом лирическом высказывании, вписанном, однако, в контекст общего
поэтического гула. Порой высказывание это прямо до оторопи и беззащитно сверх
всякой меры:
На задворках Вселенной и мы с тобой
— короли.
Остается твой запах на коже, запах на коже,
На плечах, на сгибах локтей, запястьях, ладонях,
Ненадолго, но остается — до утра хватит.
А потом? А потом, повинуясь круженью мира,
Разлетятся дороги и, может быть, не сойдутся.
И всех бед и радостей — только глаза и волосы.
…Как смешно и грустно — целовать свое же запястье!
Фигура лирического героя не возникает даже в ситуациях,
казалось бы, неизбежного его появления. Например, когда автор пишет
«Стихотворение Юрского периода» от имени совсем древнего и нелепого с точки
зрения нас, высокоразвитых млекопитающих, существа:
Мы вымираем, друг, как динозавры —
Ты чувствуешь? — в завалах ледниковых?
Я умираю без тебя, ты умер
Без глаз моих бы, ты же знаешь сам.
Сквозь тьму и зиму я кричу: «Красавец,
Вернись, приди, спинной топорща гребень,
Мы папоротник вместе пожуем.
Нам порознь осталось так немного,
Нас льдом накроет очень скоро насмерть, —
Откликнись, длинношеее мое!
Ты нужен мне. Вдвоем не так ужасно
Ждать окончанья мира, что нам дорог,
Где счастливы мы были и плодились
В тепле благословенном без забот.
Приди, ведь я слаба, все самки — слабы…».
Я длинную вытягиваю шею,
Чтоб плакаться тебе по-диплодочьи,
Впадая в наступающую ночь.
Здесь нет ни символа, ни метафоры, ни иносказания. Когда
Вячеслав Иванов писал «Мы — два в ночи летящих метеора», это было символизмом,
а здесь прямое высказывание остается прямым. Так ребенок, играя в дракона,
действительно становится на какой-то момент драконом и с неохотой возвращается
в привычный мир гостиной. Только поэт-то не ребенок… И
здесь придется упомянуть еще одно определение стихов Ирины, переходящее время
от времени и на личность автора. Их, и поэта, и его тексты, обвиняют в
актерстве. Честно говоря, в отличие от инсинуаций относительно эпигонства такой
ярлык-то и отклеивать смешно. Актер-то ведь, в отличие от халтурщика
или лицедея, действительно проживает каждую из своих ролей. Оттого и выгорает.
Явная культурная опосредованность стихов Ирины Карениной не
служит защитой от мира, но, напротив, — порой заставляет углубляться в зоны
риска. Особенно это заметно в стихах, где степень искренности по определению
близка к абсолюту: в посвящениях ушедшим. Ирина не
особо рассказывает, кому из двоих безмерно талантливых и трагически погибших
однокашников посвящено стихотворение, маркированное «С.К.», — Сергею Королеву
или Сергею Казнову.
Прогусарили
жизнь, просквозили,
За дешевым и кислым вином
Прогудели — и все, и отплыли
На кораблике на голубом,
На бумажном, тетрадном, ребячьем,
Что так нежно держали в руках…
Этой жизни нелепой, бродячей
Окончанье встречаем в слезах.
Этой жизни — истраченной всуе,
Даром розданной, пропитой вдрызг.
Ну, прощай, обнимаю, целую,
Закрываюсь рукою от брызг.
На Цитеру? — А хоть на Цитеру!
В океан, в небеса, в облака.
Что мы только не брали на веру!..
— До свиданья, до встречи, пока.
Опять-таки почти центон: голубой
кораблик Бориса Рыжего плывет на Цитеру Георгия
Иванова. Впору, кажется, спросить с ироничной ухмылкою
мэтра: «А где тут сам автор»? Только вопрос будет нелепым. Люди, про которых
это написано (не важно, про кого из них), собственно, и жили вот в этой
реальности, где их современник и автор, умерший задолго до их рождения, всегда
и навсегда уже рядом. Вернее — жили они и в этой реальности тоже. Это ведь важное преимущество поэта, может, единственное даже: разом
пребывать в детстве, где всерьез представляешь себя динозавриком, в мире,
созданном литературными предшественниками, и вот в этом, в нашем, где руки
поцарапаны о луковки цветов. Зато все миры разом — твои:
В этот бесценный, пресветлый,
поющий час
Не идут на язык слова, а только мурлычешь
Что-нибудь эдакое — о встрече, которая только раз,
И, к примеру, тюльпаны чистишь, и все привычно:
Жесткая шкурка луковиц, и под ногтями грязь,
И то, что руки мозолятся, и запах, легкий и едкий.
И кажется, что у тебя над миром твоим полная власть,
<…>
И меняются эти миры вместе со стихами. Или стихи вместе с
ними. Это, конечно же, не попытка угадать моду и быть все время чуть впереди
нее — такое устремление непременно делает даже и талантливого поэта невыносимо
смешным, но скорее неот-вратимое чувство многомерной реальности. Оно мало кому дано надолго. Чаще в биографии даже самых
одаренных авторов отчетливо проявлены времена действительных удач и периоды
выпадений. Это неизбежно, наверное. Вопрос скорее в возможности
самовосстановления. Пока загадывать страшновато, но, кажется, даром сродства ко временам и пересекающимся мирам поэт Ирина Каренина не
обделена. По крайней мере книга «Поющий час» дает
основания так думать.