Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2014
От
автора | Боровиков Сергей Григорьевич (р. 1947)
автор многих публикаций и тринадцати книг: критика, эссе, проза. Постоянный
автор «Знамени». Живет в Саратове.
*
* *
С детства знаю песенку «Ровесники, ровесницы, девчонки и мальчишки…», и одна строка там была непонятной: «Бегут по общей лестнице, звонок услыша звонкий» (слова хорошего детского писателя Иосифа Дика). Почему акцент на «общей» — а какой же еще? И только недавно, будучи уже старым дураком, понял, что песенка была написана в связи с введением совместного обучения в средней школе (1954 год). Сейчас трудно вообразить, каким событием стало оно. Мы пошли в первый класс именно в тот год. Для нас ничего особо странного в новшестве не было, но со старшеклассниками творилось нечто. Мало чего понимая, я все же запомнил царившее в школьных коридорах возбуждение, и живо помню, как, гогоча, дядьки-десятиклассники (у Толстого: «Махин был гимназист с усами») с криками пытались затащить крупную старшеклассницу в мужской туалет.
*
* *
Я родился и вырос на маленькой, в один квартал, улочке, которую в год моего рождения переименовали из Малой Казачьей в Яблочкова, к столетию изобретателя дуговой лампы, который умер в гостинице на углу, дом № 1. А во двор дома № 3 выходили двери кинотеатра «Центральный», вход в который был с главной улицы города — Кирова (бывш. Немецкая), что доставляло жителям этого, а также следующих 5-го, 7-го, 9-го (наш дом) некоторые неудобства, о чем ниже.
Одним прекрасным летом на стене у выхода из кино (занавешенного изнутри темно-малиновыми бархатными портьерами, потому что это был лучший кинотеатр в городе, там играл джаз, пели певцы и продавалось особо вкусное мороженое, которое продавщица накладывала совочком в вафельные стаканчики), появился маленький экранчик, огороженный с боков от света. Можно сказать, что экранчик был размером со средний телевизионный, но тогда телевидения в Саратове еще не было. И однажды вечером он засветился и заговорил, и со всей улицы к нему побежали дети, а потом подтянулись и взрослые. Показывали киноанонсы. Одни и те же. Во всяком случае, я запомнил лишь два — цветного кинофильма «Высота», где Николай Рыбников прыгал по балкам и трубам с папироской во рту, и еще старого фильма «Путевка в жизнь», где показывали, как бандита Жигана с его песенкой «А щи горячие да с кипяточечком», переозвучивает не Михаил Жаров, а его сын.
Что же касается неудобства, причиняемого нам кинотеатром, точнее, зрителями, оно было в следующем. Во время поздних вечерних сеансов в выходившей на нашу улочку толпе оказывались некультурные, а может быть, и больные граждане, которые забегали в близлежащие дворы для отправления малой нужды. Особенно во время дождя, когда не слышно. В результате под нашими окнами первого этажа появилась духовитая лужа.
Мой старший брат, человек технически изобретательный, но не слишком чувствительный, нашел способ борьбы с этим явлением, который мог бы привести и к печальным последствиям.
Он вывел из нашего окна, положив на землю палисадника между травой и цветами, электрический провод концами в лужицу. Помню дикие вопли одного из первых пострадавших.
Сейчас, начав с великого Яблочкова, чьей специальностью было практическое применение электрического тока, не могу не увидеть в придумке брата некую традицию русского изобретательства, подпитанную общим местом обитания.
*
* *
В середине 60-х я попал в компанию, где каждое застолье заканчивалось обрядом: гасился свет, зажигались на столе свечи, и включался Окуджава.
Никто не подпевал, все угрюмо и благоговейно внимали.
Именно там я увидел на коробке магнитофонной ленты — тогда были такие по 350 м, для «Днепр-3», надпись: «Акуджава».
*
* *
Шестидесятники первой волны — «стиляги» — кучковались вокруг журнала «Юность», самые талантливые — непосредственно вокруг ее шефа. А шеф, образец приспособленчества, прямо-таки взращивает сопротивленцев.
Чем же?
Прежде всего, конечно, собственным мастерством и чутьем на мастерство других, но еще пижонством. В книге А. Кабакова и Е. Попова «Аксенов» одна из центральных глав называется «Стиляга Вася». Сам Аксенов вспоминал в «Путешествии к Катаеву» (журнал «Юность», к 70-летию Катаева, ноябрь 1967 года): «Валентин Петрович, хитро улыбаясь, ставит на стол огромную, почти надреальную бутылку кальвадоса.
— Это совсем не тот кальвадос, что пьют у Ремарка, — говорит он. — Тот кальвадос — отвратительная самогонка…
— А вы пили тот кальвадос, Валентин Петрович?
— Ну что вы спрашиваете, старик? Как вам не стыдно! Еще один такой вопрос — и я лишу вас своего общества. Итак, этот кальвадос совсем другой, чудесный и невероятный…».
А еще умением зарабатывать и прожигать много денег. «В нем есть настоящий бандитский шик», — говорил о Катаеве Мандельштам.
В 20-е годы он был не один такой, но кто-то умер, как А. Толстой, кто-то обнищал, как Олеша, и лишь Катаев победоносно, ничего не стесняясь и не стыдясь, шествовал к вершинам благополучия. Уже на краю могилы, спеша, он торопливо выпускал собрание сочинений в десяти томах (наследникам бы уже не досталась полная сумма гонорара!). Даты подписания томов в печать разделяет зачастую всего лишь два — три месяца, и собрание выходит — насколько мне известно, это единственный прецедент — вовсе без примечаний! И это в Худлите, тогда как даже «Огонек» свои скороспелые собрания выпускал с примечаниями.
*
* *
Утесов исполнял не только «Сулико», но и «Азербайджанскую песню о Москве»:
О тебе, Москва, все мои слова,
О тебе сновидения мои.
Над Москвой горят золотистый закат
И серебряный луч восходящей луны.
Припев:
Ай, Азербайджан, ай,
Азербайджан,
Все мои слова для тебя, Москва.
Всех республик узор, как цветной
ковер
О, Москва, окружает тебя.
Жизнь моя — жизнь твоя, кровь моя — кровь твоя.
Все тебе отдаю, Москва, любя.
Припев:
Танков бешеный ход, эскадрилий
взлет.
Сотни сил набирает бензин.
Кто ж их всех напоил, не щадя своих сил.
Это я, Москва, бакинец, твой сын.
Припев:
Ай, хороший город Москва.
(Муз.
М. Табачникова, сл. М. Светлова,
1947)
Пел с кавказским акцентом.
Давно твержу: нагляднее, чем постановления ЦК второй половины 40-х годов, о том, что творилось после войны в советской культуре, скажут тогдашние песни. Слушайте песни авторства самых лучших композиторов на слова самых известных поэтов в исполнении самых популярных певцов. Даже Изабелла Юрьева пела: «Тост наш за Сталина! Тост наш за партию!».
Собственно, темы времен холодной войны несложно перечислить: 1) сверхчеловеческое величие Сталина, 2) сверхстоличное величие Москвы, 3) нежелание после виденных в походах дальних стран жить где-нибудь, кроме СССР (как будто кто-то предлагал), 4) обличение поджигателей войны, 5) борьба за мир. В организованной песенной вакханалии на последнюю тему отчего-то главное место занимают хоровые песни от имени студенчества, которое клянется не допустить войны. Но почему не рабочих, не воинов и не колхозников? Скорее всего, догадался я, потому, что исполнять следующий бред лучше всего звонкими весенними голосами, которые приличествуют студентам:
Молодежь любовь
к вождю несет в сердце своем!
Сталин нас в грядущее ведет верным путем!
Сталин нас в грядущее ведет!
Коммунизм построит наш народ!
Светлые края —
Родина моя!
Всюду у тебя друзья!
(Муз.
С. Туликова, сл. Е. Долматовского, 1951)
*
* *
Я завидую тем, кто умеет во всяком тексте разыскать намеренно утаенные и далеко идущие смыслы; в СМИ это называется конспирологией, а в филологии? Не знаю.
Вот, решил попробовать на примере романа Ал.Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». У этого писателя, особенно в сказке «Приключения Буратино», за последние годы отыскана тьма всяческих карикатур, аллюзий и намеков.
Итак, маньяк с бородкой клинышком, стремящийся к мировому господству. Портретно сюда подходит чуть ли не половина тогдашнего руководства за исключением лысого Ленина, но возьмем для удобства Троцкого — ему все равно уже терять нечего, — чего только про него не писали!
Грабеж империалистов (Роллинга), а для сиюминутного поддержания идеи разовые грабежи — морское пиратство, которым занимается Зоя Монроз, — это, стало быть, экспроприации под лозунгом Льва Давидовича «Грабь награбленное».
Нападение империалистических войск на Золотой остров — это интервенция. Охрана Золотого острова из бывших офицеров — это привлечение военспецов.
В компании Гарина — невозмутимый скандинав капитан Янсен — читай латыш-ский стрелок, инженер чех Чермак и химик немец Шефер — иностранные специалисты.
Наконец, Гарин становится диктатором, именно так именовали Троцкого белоэмигрантские газеты, и терпит крах, оказавшись вместе с любимой женщиной на крошечном островке. Троцкий же, как известно, вместе с любимой женой Натальей Седовой очутился на острове Бююкадо.
Все.
*
* *
Зощенко ухитрялся в «Рассказы о Ленине», предназначенные, по его словам, для детей дошкольного возраста, вклеивать фразы, предназначенные большим ценителям стиля и небольшим любителям советской власти.
«Но Владимир Ильич не взял эту рыбу. <…> Рыбак окончательно смутился. Бормочет:
— Закушайте, Владимир Ильич. Исключительно вкусная рыба. Поймали прямо в воде…» («О том, как Ленину подарили рыбу»)
«И дома говорит жене:
— Здравствуйте, Катерина Максимовна. Я думал, что мы с вами не увидимся, но выходит наоборот. Ленин — это такой справедливый человек, что я даже не знаю, что мне теперь о нем думать» («Ленин и печник»).
В рассказе «На охоте», где совершенно несоразмерно половину объема занимают сведения о лисах и их отношениях с барсуками, издевательская «подробность»: когда Ленин стоял на номере в лесу на полянке, «тут же у дерева, недалеко от Ленина, стояла его жена Надежда Константинова Крупская».
*
* *
«Шатуновский рассказывает, что секретарь Луначарского берет взятки даже у писателей. Будто бы Ефим Зозуля захотел издать книгу своих рассказов — обратился в какую-то Центропечать, секретарь говорит: если хотите, чтобы была издана, — пополам. Вам 20 000 и мне 20 000! (Дневник К. Чуковского, 10 июня 1918 года.)
* * *
Чересчур массовое восприятие романа «Мастер и Маргарита» приобретает, и это уже неоднократно и с тревогой подмечено теми, кому роман дорог, опасно общедоступный характер, граничащий с пошлостью. Почти такая же участь долгие годы сопровождала и дилогию Ильфа и Петрова, романы которых были расхожим цитатником тех, кто считал себя как бы образованным и немножко фрондирующим интеллигентом.
Сейчас застольная фронда повывелась вместе с ее носителями, тогда как мода на Христа не проходит, но укрепляется одновременно с полнейшим забвением его учения. И — не читать же в самом деле Евангелие, когда есть «Мастер и Маргарита»?!
*
* *
Кажется, у меня есть объяснение тому, что на Балу у Сатаны Маргарита проникается сочувствием единственно лишь к Фриде, задушившей своего ребенка: Маргарита Николаевна была замужем и бездетна, и, конечно, делала аборты.
*
* *
Не знаю, появлялись в русской литературе до Булгакова лилипуты, а у него не однажды:
«— Позвольте, — кричала скандальная дама, — и тут же рядом пропускают трех малюток в длинных клешах. Я жаловаться буду!
— Эти малютки, сударыня, — отвечал Филя, — были костромские лилипуты» («Записки покойника»).
«Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок» («Мастер и Маргарита»).
А в одном из вариантов романа, когда Лиходеев был заброшен во Владикавказ, «он встречается с маленьким мужчиной лет тридцати пяти, одетым в чесучу, в плоской соломенной шляпочке. Лицо малыша отличалось бледным нездоровым цветом, и сам он весь доходил Степе только до талии.
«Лилипут», — отчаянно подумал Степа. <…> Тут лилипут страшно рассердился.
— Я — запищал он, брызгая слюной, — директор лилипутов Пульс. Вы что, смеетесь надо мной?
Он топнул ножкой и раздраженно зашагал прочь.
— Не смеешь по закону дразнить лилипутов, пьяница!»
То есть явный интерес был у писателя к маленьким людям, как они сами себя называют.
*
* *
Когда я, читая, уже начинал (лет в шестнадцать), прислушиваться к стилю, на меня неизгладимое впечатление своей несоветской щеголеватостью произвели первые фразы двух романов, написанных почти одновременно, почти ровесниками, а в какое-то время так и приятелями.
«В тот самый миг, как стрелки круглых часов над ротондой московского телеграфа показали без десяти минут десять, из буквы “А” вылез боком в высшей степени приличный немолодой гражданин в калошах, в драповом пальто с каракулевым воротником и каракулевой же шляпе пирожком, с каракулевой лентой и полями уточкой» (Валентин Катаев. «Растратчики»).
«Гражданин в клетчатом демисезоне сошел с опустелого трамвая, закурил папиросу и неторопливо огляделся, куда завели его четырнадцатый номер и беспокойнейшее ремесло на свете» (Леонид Леонов. «Вор»).
Журнал «Красная новь» закончил «Растратчиков» печатанием в 12-м номере за 1926 год, а открыл следующий год в 1-м номере романом Леонова «Вор».
Это, конечно, можно назвать совпадением, но мне изначальная близость северянина Леонова и южанина Катаева слышна во многом, только мой «русский жанр» здесь не годится — нужна большая работа.
Сюда же — служба у белых, жупелом повисшая над обоими на всю оставшуюся жизнь.
Сюда же совместная поездка с женами именно в год триумфа «Растратчиков» и «Вора» к Горькому в Сорренто.
Захар Прилепин в своей книге о Леонове сопоставляет первые фразы — «Вора» и «Мастера и Маргариты»: «Булгаков явно прочтет роман “Вор” и, несомненно, попадет под его влияние, о чем мы еще скажем подробнее. <…> у Булгакова в десятой строке замечено, что “следует отметить первую странность этого страшного май-ского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека”. И у Леонова, в той же десятой строке, сказано: “Москва тишала тут, смиренно загибаясь у двух линялых столбов Семенов-ской заставы”. То есть оба автора словно бы заглушают все звуки большого города, чтобы в создавшемся звуковом вакууме вступили в мир их герои».
Автор «ЖЗЛ» невнимателен. У Леонова сказано, что Москва «тишала» на окраине, что естественно, тогда как у Булгакова почему-то нет ни души в самом центре, к тому же популярном месте отдыха. Но З. Прилепин бывает и внимателен: «Изве-ст-но <…> как ревновал Набоков, когда у Леонова в один день состоялись премьеры спектаклей по его пьесам и во МХАТе, и в Малом театре…». Откуда же это известно? Боюсь, что только из внимательного чтения моего текста — «В русском жанре-25» (Знамя, 2004, № 9), где я высказал всего лишь предположение о возможно ревнивом отношении Набокова к такому триумфу советского коллеги.
На тему же «Катаев и Леонов» Прилепин счел нужным высказаться так: «В марте 1962 года Корней Чуковский записал в дневнике, что Катаев встретил его сына Колю и сказал ему, будто найдено письмо Леонида Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе “Нашествие”, заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в литературе слишком уж много космополитов, евреев, южан…”. Вообще, это все в духе склонного к нехорошим мистификациям Катаева (он, кстати, по крови русский). Во-первых, письма такого просто нет. Во-вторых, история, выдуманная Катаевым, нелепа не только потому, что Леонов был крайне щепетилен в национальных вопросах <…> “Этот тип выжал из знакомства с Горьким все возможное”, — мимоходом брезгливо бросит Леонов о Катаеве много лет спустя».
Что тут скажешь? Во-первых, кто может точно знать, что такого письма «просто нет»? Во-вторых, что это за «кстати» взятая проба крови Валентина Петровича? В-третьих, не стоило бы пренебрегать записями о встречах с Леоновым Владимира Десятникова в «Дневнике русского», который из года в год печатала «Молодая гвардия» — там писатель в унисон с автором дневника высказывается про «них». И, наконец, кто больше выжал из знакомства с Горьким — «напыщенный Леонов» (определение Катаева) или «этот тип»?
Но не Катаев, а Леонов не уставал сразу после посещения Сорренто делиться впечатлениями в советских газетах. Катаев лишь много лет спустя изобразил Горького в романе «Хуторок в степи». И не Катаев, а Леонов в конце концов вышел к народу, партии и правительству с юбилейно-велеречивым «Венком Горькому», в котором Прилепин углядел «вполне прозрачную крамолу». Что ж, конечно, «Венок» написан не по калькам советских юбилейных речей, но все необходимое в нем присутствовало с лихвой: «широкоплечий силач из породы беспокойных новгородцев, только родом из Новгорода Нижнего, что на Волге, из той плеяды отборных волгарей, которых, расплескавшись в скором беге, чуть не единой пригоршней вынесла вместе с Лениным на берег река истории нашей».
И уж если исследовать тему Горький — Леонов — Катаев, надо бы поискать, почему поначалу столь благожелательный к ним, особенно, Леонову, Алексей Максимович в 30-е годы выключил того и другого из близкого круга общения.
Да, доброго слова о Катаеве, пожалуй, сейчас не встретишь, вроде бы и поделом. Но я живо помню появление его мовистских текстов — равнодушных не было. Даже «Маленькая железная дверь в стене» — о Ленине — была написана не по советским канонам. Ведь тогда русская проза едва начинала выбираться из-под завалов производственных романов, писанных чудовищным языком. Да и его собственную «За власть Советов» не отнесешь к лучшим страницам писателя. И вдруг что-то совсем не советское, забытое, добротное… «Алмазный мой венец» только ленивый не пнул за недостоверность, выпячивание роли рассказчика в жизни его великих современников и т.д. Но можно напомнить, что с «Венцом» в русскую прозу вернулись игра, задор, веселое хулиганство. И даже на самом излете прошумел Катаев своим «Вертером», в котором разные литлагеря усмотрели прежде всего тему еврейского присутствия в ЧК, а не то, что впервые с 20-х годов в подцензурной печати там сказано о зверствах «чрезвычайки».
И то ведь поразительно, что писал это благополучнейший переделкинский старец, обитавший на одной улице с другим старцем, угрюмевшим год от года.
*
* *
Сталина более всего раздражило в романе Катаева «За власть советов» имя большевика — Гаврик: «— Я прочитал вашу статью, — сказал Сталин, — мне кажется, статья правильная, дельная статья. Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик по-русски — это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос — случайно ли такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному руководителю? Не может быть такой случайности. Мне говорили, что Катаев — мастер литературы, может ли мастер литературы не знать, что такое означает на русском языке слово “гаврик”?» (восп. М. Бубеннова) И это неудивительно.
У Сталина, имевшего уголовное прошлое, был собственный и, надо полагать, немалый свод сведений, в том числе и по части уголовных нравов, имен, кличек и прочая. К тому же в современной Катаеву литературе до первого романа о Гаврике был уже герой пародийных виршей Ляписа-Трубецкого, был и сниженно-сатириче-ский псевдоним Зощенко.
Так что у вождя были все основания подозревать, что мастер Катаев вовсе не случайно наградил большевика таким имечком.
*
* *
Уж казалось бы Троцкий, с его изощренным умом и особым отношением и знанием Сталина, мог бы в своем двухтомном труде разгадать природу феноменального воцарения Сталина. И хоть «гениальная посредственность» — это крепко сказано, но совсем не исчерпывающе.
*
* *
Однажды мне пришлось писать некролог, притом правительственный. Умер К., самый почитаемый в Саратове, да и в Поволжье, писатель, автор многих толстых романов, лауреат Госпремии. С утра меня затребовали в обком. Я был, естественно, с похмелья. В отделе культуры сидели заведующая и два ее инструктора. Меня она усадила писать некролог. Почему меня? Объясняю: после скончавшегося я был как бы на втором месте в обкомовской иерархии — главный редактор, депутат облсовета, член горкома и т.д. К тому же писатель и должен справиться с текстом лучше инструкторов, из которых одна — может быть, этим уязвленная, заметила: «А Сергей вчера, наверное, того…». И выразительно посмотрела на начальницу, на что та спокойно ответила: «Это — жизнь». Во время нашей увлекательной работы в кабинет вошла предшественница заведующей, состоящая в облсовпрофе. Узнав, чем мы занимается, сказала, уходя: «Меня, меня не забудьте!». Когда дверь за нею закрылась, заведующая саркастически отозвалась вслед: «Как же! Дожидайся!». Речь шла о подписях под некрологом.
Во время читки сочиненных мною вариантов обнаружилась ошибка — я написал «Совет депутатов трудящихся» вместо «Совет народных депутатов». Заведующая аж подскочила: «Каких трудящихся? Ты бы еще написал “рабочих и солдатских”». Самое смешное, что я был депутатом этого самого Совета.
Панихида проходила в здании облсовпрофа, что бывало только с самыми высокопоставленными саратовскими покойниками. Между прочим, это прекрасное здание было выстроено для губернской Казенной палаты, на дочери управляющего которой Н.Н. Лаппа был женат первым браком Михаил Булгаков и неоднократно гостил у тестя, квартира которого располагалась в отдельном подъезде Палаты.
И — напряжем фантазию — сообщи Михаилу Афанасьевичу в Саратове в 1912-м или 1914-м или 1917 году, когда он приезжал в Саратов, что спустя десятилетия он сделается писателем в коммунистической России, верных слуг которой — совписцев, высмеет в романе и получит всемирную славу, а еще спустя десятилетия одного из таких инженеров советских душ будут провожать в последний путь по высшему советскому обряду в этом самом здании, где он живет у тестя?
*
* *
Вдруг вспомнил: самым стыдным на партконференциях было в конце встать вместе со всеми и разевать рот, имитируя пение «Интернационала», который разносился из динамиков в исполнении хора. Все, стараясь не смотреть по сторонам, глядели на президиум, который так же, как и зал, изображал пение, за исключением какого-нибудь старикана-маразматика со слуховым аппаратом, который, смолоду затвердив текст, орал во всю мочь.
*
* *
Каждый месяц, неделю, день какой-нибудь из телеканалов гонит воистину вечный «Вечный зов». По-своему ловко сделанный сериал с хорошими актерами, грамотно чередуемыми сюжетными линиями, и какая же подлость в основе — везде удары по людям не власти, но судьбы, преступления — не власти, но плохих людей, все испытания и страдания во имя не власти, но священной земли.
Вообще демонстрация, почти безостановочно, многих образцов самого что ни есть советского идеологического ширпотреба становится пугающе назойливой.
*
* *
У Трифонова в воспоминаниях о Твардовском есть о том, как Твардовский после литературного вечера пригласил его, юного автора «Студентов», на «добрую чарку» в компании Катаева, Трифонов же легкомысленно предпочел пьянку со сверстниками, о чем впоследствии жалел. Я позволю себе предположить, что причиной отказа послужило не легкомыслие, а гордость, ведь Твардовский, а тем более Катаев во хмелю вполне способны были выдать нечто вроде: а подай-ка ты нам, братец, спички!
*
* *
Читая впервые «Мастера и Маргариту», я запомнил название вина в разговоре Пилата с начальником тайной службы — «Фалерно». Что-то загадочно-красивое слышалось в этом слове. И вот сейчас неподалеку от дома в магазине «Горилка» я покупаю болгарское «Фалерно» за 151 рубль бутылка. Вероятно, оно хуже того, но ведь тоже «Фалерно»… А каким недосягаемо далеким казалось из Вертинского: «с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски». Неуместным было определение «простой». Нам бы дескать такого простого! И что же? Теперь пьем и в самом деле простой (или простое?) шотландский и непростой ирландский… И что? Да ничего.
*
* *
Очень часто лучшим временем жизни называют детство. Еще юность кем-то вспоминается в розовых тонах.
У кого-то, напротив, было тяжелое детство или несчастная юность и прочая. А Лев Толстой сказал: «Я никогда не думал, что старость так привлекательна».
Я же на исходе дней замечаю, что разные люди запланированы судьбой на разные периоды жизни.
Кто-то и впрямь прожил детство, как ясную сказку, для кого-то вдохновенная юность остается главным в жизни. Кто-то начал жить, когда сделался взрослым и закончил, сделавшись стариком. А кто-то всю жизнь словно бы примеривался к тому, чтобы расцвести в старости.