Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов: Э.Э. Каммингс и Россия.
Составление, вступительная статья, перевод с английского, комментарии: В.В. Фещенко и Э. Райт
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2014
Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов: Э.Э. Каммингс и Россия. Составление, вступительная статья, перевод с английского, комментарии: В.В. Фещенко и Э. Райт. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
Американский авангардист Эдвард Эстлин Каммингс все-таки немного известен в России как поэт (в основном по переводам В. Британишского). Теперь на русском языке появляется и прозаик — уровня Джеймса Джойса и Гертруды Стайн. Книга создана во-круг перевода фрагментов прозы Каммингса «ЭЙМИ», основанной на впечатлениях от поездки в СССР в мае — июне 1931 года. «ЭЙМИ» — не художественная литература вымысла, Каммингс настаивал, что имеет в виду личный опыт, произошедшее не где-то с кем-то, а с ним самим. Но и не путевые заметки, не публицистика — слишком необычен язык произведения, слишком далеко оно от повествования.
К капитализму Каммингс относился более чем критически, подчеркивая, что художник — не собственник и никогда им не бывает. И в СССР поехал в надежде увидеть альтернативу. Встретил — ад несвободы, в путешествии по кругам которого ему помог опыт Данте. Непредвзятому взгляду слишком быстро стало понятно, что СССР — не страна будущего, а регресс в прошлое восточных деспотий. «A land of Was», «страна Былья», «где мужчины — тени, а женщины — немужчины, доиндивидуальный марксистский немир».
Каммингс тщательно наблюдает приметы ада. Спертый воздух, засовы, заборы, шлагбаумы, запреты на передвижения и разговоры. Самое частое слово — «нет». Книга о посещении ада и начинается словом «закрыто». Апатия. Даже дети стоят с «чем-то от обреченного бессилия развязанных игрушек». Механичность. Человек превращается в машину, когда он начинает говорить пропагандистскими клише (как Осип Брик при встрече с Каммингсом). Бездомность. «Дом там, где сердце. P.S. — социалистическое серд-це находится в социалистическом государстве» — то есть дома у советского человека нет и не должно быть.
Но главное в аду — подавление личности. Уже название книги Каммингса — форма греческого глагола «быть», «я есмь» — утверждение индивидуализма. А СССР, USSR, Каммингс представляет как You (es es) are, «Вы (ты) есть» на английском и «он (оно) есть» на немецком, в отличие от «я есть». Ответ на несвободу — свобода взгляда и языка. Совет-ский бутерброд превращен Каммингсом в «boot-air-broat», где чувствуется несъедобность ботинка (boot) и легковесность содержимого (air — воздух).
Коллективизм лжет, что несет порядок. Напряженная атмосферы Москвы, «без (го) родного города, безлюдных людей, наполнена до буквально чудовищной степени тем, что кое-как может быть названо принудительной психической беспорядочностью». Коллективизм мешает расти, население России — «безвзрослые взрослые», переставшие быть детьми, но так и не научившиеся отвечать за себя. Тирания насаждает культ смерти. В стихотворении Каммингса 1935 года: «таварисчи мрут по приказу / смолоду мрут таварисчи» — потому что боятся и не умеют любить.
Тюремный опыт у Каммингса был и до поездки в СССР. Его первая большая проза, «Громадная камера», появилась вследствие того, что в Первую мировую войну, когда Каммингс был в американской медицинской службе во Франции, он отказался поддаться пропагандистской истерии (которая далеко не в Советской России началась), отказался выражать ненависть к немцам — был обвинен в шпионаже и попал в концентрационный лагерь (тоже не советское и не германское изобретение). Однако в СССР тюрьма разрослась до размеров страны. Которая стала страной, принадлежащей даже не «мы», а «оно» всеподавляющей государственной машины. Где раздавлено и «мы», «все кажутся никакими иными как одинокими; мерзостно одинокими в мерзости замерзания, в захудалости, в нищенстве, в запущенности, в сугубо вездесущей какойностикаковости».
Каммингс очень любил цирк, атмосферу смеха, праздника и очень хотел посетить цирк в Москве. Вместо клоунов: «припрыгивают 2 совершенно пришибленных как осмотрительно (номер приказа по строевой части P.S.: любое веселье должно быть чистым, т.е. политическим, весельем) аляповатущих пугала-призрака-без-грима». Животные «безжизненно тут пресмыкаются тут запинаются в более или наиболее инфантильных и в целом мучительных бестрюках» опять-таки пропагандистского содержания.
В театре — несмотря на режиссуру Мейерхольда, которую Каммингс замечает и ценит, — «дешевая мелодрама, такая дешевая (увы), что недостаточно дешевая». Сам Мейерхольд — «почти живой. Почти уже нет, в бесцарстве привидений, царь-клоун (режиссер-призрак, немастер теней) почти кто-то до смерти сколь одиноко в не-бесстране». Многим, говорившим с Каммингсом, оставалось жить лишь несколько лет — причем в одну мясорубку попали и критически относившийся к советской власти Мейерхольд, и верно ей служивший комкор Примаков.
Люди в «немире» субъектами быть не в состоянии. Порой это удается вещам. Благодарность Каммингса — предмету, даже запрещающему, но спокойно, нитке перед иконой на уровне коленей, не грубому канату-запрету на уровне глаз или бедер, а тихому напоминанию «коленям, что не должны больше преклоняться». Собор Василия Блаженного — «отчетливый, неземной и без страха». Картины Матисса в музее: «существа лимфатически паузотекущие (какие никогдатанцоры всегдатанцуют!) катятся, изнеможенно точны в ритме, вечно самоизобретая свои части. И с потолка на пол: с пола на потолок. Цвет (цветуще пришвартованный с оттенком живым Формой; качаясь — резкая орке-стровка зрелой зрительной Пустоты — странствующая мелодия для гармонического возвращения визуальной Жизненности) дергоупирается в его в такой в якорный какой безжалостный Контур». Это — есть, живо в подвижности и разнообразии. А улица? «она разве и эти люди разве думают, что существуют или что она существует?»
А рядом — центр ада, Мавзолей. Куда «бездружные (согбенные в своих смертокожах)», «лица ничейные», «все к могиле самих себя». Согнанные в массу, но и сами себя не представляющие вне ее. Тут у Каммингса страха больше, чем иронии. Но надо увидеть и это, и Данте выходил из ада по телу Сатаны. Поэт оборачивается на покидаемое: «за этой колючей проволокой (движасьнедвижась) кажутся не живые существа, а предметы, неземные числа, бесформенные искажения, гибельные невещи; не существа не вещи, но гротескно сколь жуткие сущности».
Наконец — радость выхода на свободу. «Тишина чье плывет невообразимо плавают не угадано или у чьей вечной мозгоподобной глубины течет робкий бессмертный». В мир с его маниями, ошибками, смехом, страхом, бесстрашием, очарованием, разочарованием и еще бесконечно многим разнообразным, к чему имеет доступ только индивидуальность, что отсутствует в стране Былья. Имеет доступ тот, кто отказывается думать шепотом. «Мы уезжаем от этой тощей вещи думать “тсс”».
С выходом к миру возвращается и разнообразие речи. «но: ночное; тревожными цветами очертания, но огромное спокой (к-а-ч-е) ствие пространства поглощает резкие временные шепоты… и; я чувствую начало чего-то: измерения… безздесь и нездесь изрезанные нечта встают в какие звезды! и тут наши до сих пор (весЛо) молчавшие (веслО) гребцы стонут и; оба (наклон: яясь) лишают-нас-всех-чувств вдруг заглатывая весьма-белый изГиб».
Я, которое есть, — создатель, у которого нет недостатка в чуде. Но это не уникум, не сверхчеловек, а любая личность, однако решившая ей быть. Каммингс говорит о миллионе и триллионе «я». О личном голосе и личном молчании.
молчание сделано из
(за совершенно или
последнее восхождение
смиренно
темнее
ярчайше гордо
безгде ароматно бескогданно
воздвигают
внезапное это! полностью в цвету)
Голос:
(Кто:
Любит;
Создает;
Воображает)
ОТВОРЯЕТ
Ад пройден. Еще одной иллюзии больше нет. Единственная причина бытия лично-сти — в ней самой.
Перевод таких текстов чрезвычайно сложен, но Владимир Фещенко и Эмили Райт не только прекрасно справились с этой задачей, но сделали и еще очень многое. Книга включает рассказ о Каммингсе, историю создания «ЭЙМИ» и его восприятия, комментарии к переводу, поясняющие языковую игру, ряд сопутствующих текстов Каммингса и Паунда, большой графический материал — советские плакаты «немира» (среди которых попадаются плакаты белогвардейские и эмигрантские, увы, скроенные по тем же шаблонам). Трудно желать лучшего издания, в которое, кроме произведения, включен воздух вокруг него. Единственное, о чем можно пожалеть, — что переведено лишь около 100 страниц из 450 «ЭЙМИ».
В книге есть и образец того, что хозяева СССР ждали от Каммингса, — поэма Луи Арагона «Красный фронт» (в переводе С. Кирсанова). В ней очень характерен переход от истины («нельзя усмирить народ кривым мечом палача») — к палачу, прикрывающемуся именем народа («Веселье, еще не знакомое нам. / Это расстреливают господ вредителей»), к отказу не только от литературы или философии, но вообще здравого смысла («Слава материалистической диалектике / и слава ее воплощению — / Красной армии»). Индивидуальность — в частности и для того, чтобы не допустить такого перехода.
Похоже, что «нелица» Оруэлла появились вслед языку «ЭЙМИ». И сейчас произведение Каммингса остается актуальным на Западе (в 2007 году вышло четвертое издание). В любом обществе индивидуальность находится под прессом коллектива, который в индивидуальности не заинтересован, ему спокойнее жить с однородными членами. Давление конформизма, конечно, меньше, чем сталинской репрессивной машины, но тоже немаленькое. Бюрократизация — проблема и для Америки с Европой. Диалоги в визовом отделе американского посольства часто мало отличаются от того, что был у Каммингса на советской границе. Но, к счастью, на Западе многие понимают, что индивидуализм — единственное, что удерживает общество от омертвения.
Советский ад пережил формальное исчезновение СССР и продолжается «людьми Былья» примерно в тех же формах теми же средствами. Против — искусство. «Благодаря, смею сказать, моему искусству я способен стать самим собой», — говорит Каммингс. А без этого с человеком именно что «ничего не происходит». Каммингс не стал делать очевидной оговорки, что имеет в виду искусство «ворованного воздуха», как говорил О. Мандельштам, а не дозволенное властью и/или академией. Индивидуальность человека создается и отстаивает себя также и через язык. По мертвому языку узнают власть, а живой говорит живым.
Александр Уланов