Исцеление для неисцелимых. Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона.
Составление, подготовка текста: В. Хазан, Е. Ильина. Вступительная статья и комментарии: В. Хазан
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2014
Исцеление для неисцелимых: Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона. Составление, подготовка текста: В. Хазан, Е. Ильина. Вступительная статья и комментарии: В. Хазан. — М.: Водолей, 2014.
Одно лишь имя Льва Шестова на обложке сразу вызывает интерес: Шестов по сей день остается фигурой загадочной. Не будет преувеличением сказать, что из всей плеяды российских мыслителей начала XX века Шестов оказался, пожалуй, самым читаемым и почитаемым на Западе. Исследователи-слависты начали сколько-то внимательно и систематически читать Шестова лишь в последние двадцать с небольшим лет. Начали читать, но до подлинной рефлексии еще далеко*. Регулярно воспроизводимые восторженные отклики почитателей Шестова (от Святополк-Мирского до Бродского) такую рефлексию провоцируют, но не замещают. Характерно, что после выхода нескольких исследований, посвященных Шестову, в России лишь совсем недавно переиздан двухтомник дочери Шестова, без которого сколько-то адекватное понимание философа невозможно вовсе**.
Шестов-мыслительсложен для чтения и понимания. О его манере философствования сказано много. Впору добавить — «слишком много», поскольку описание «манеры» часто подменяет собой изучение собственно шестовских «опытов адогматического мышления». Еще меньше Шестов понят как человек. Написанная дочерью философа его биография незаменима как источник сведений о трудах и днях, но при этом не дает целостной картины и ответа на вопрос о феномене Шестова. Создать эту целостную картину еще только предстоит, а пока что каждый вклад в шестовиану — благодарный труд, ориентированный в будущее. Наиболее интересные открытия происходят в эпистолярном наследии мыслителя***. Нынешняя книга — еще одно тому свидетельство.
Значительна и интересна фигура не только Шестова, но и его корреспондента. Можно даже сказать, что шестовский корреспондент — личность столь неоднозначная, что впору говорить о ее скандальной двусмысленности. Речь идет об известном психоаналитике Максе Ефимовиче Эйтингоне (1881—1943). Один из ближайших соратников Фрейда, Эйтингон в 1919 году «вошел в т.н. GeheimeKomitee (“тайный комитет”) — группу наиболее преданных сотрудников Фрейда, а в 1927 году, благодаря энергичной и заинтересованной поддержке учителя, занял пост президента Международной ассоциации психоаналитиков, на котором пробыл до 1933 года, т.е. до прихода к власти нацистов. В начале 20-х годов. Эйтингон открыл в Берлине <…> Психоаналитический институт и клинику при нем, в которой работали такие известные психологи и психоаналитики, как Карен Хорни, Эрнст Зиммель, ОттоФенихель и др.»
Здесь важна не только профессиональная, но и семейная среда: двоюродным братом Эйтингона был знаменитый советский шпион Наум Исаакович Эйтингон (1899—1981), организатор убийства Льва Троцкого, а сыном (от предыдущего брака) второй жены Макса Эйтингона, Мирры Яковлевны (1877—1947), был один из создателей советской атомной бомбы Ю.Б. Харитон. Это на первый взгляд странное «сопряжение далековатых понятий» имеет свою причину: в 1920—1930-е годы Макс Эйтингон был одним из ближайших друзей певицы Надежды Плевицкой и ее мужа, генерала Николая Скоблина, советских агентов, причастных к похищению в 1937 году председателя Русского обще-воинского союза генерала Е.К. Миллера. До настоящего времени не выявлено документальных свидетельств, недвусмысленно подтверждающих соучастие Макса Эйтингона в тайных операциях советских спецслужб в Европе, однако этот сюжет по-прежнему будоражит умы и воображение. Поверить в случайное стечение обстоятельств и полную неосведомленность Эйтингона о происходившем рядом с ним затруднительно. Для того чтобы обвинить Эйтингона в пособничестве советским шпионам и похитителям нет прямых доказательств. Респектабельный, обеспеченный, академический Макс Эйтингон унес с собой эту тайну в могилу в 1943 году в Палестине, куда, будучи убежденным сионистом, переехал после прихода Гитлера к власти в Германии.
Что, однако, могло быть общего между Шестовым и Эйтингоном, тесно общавшимися в течение пятнадцати лет, до смерти Шестова в 1938 году? В 1936-м Шестов напишет Эйтингону: «И ведь прав св. Петр: ничего, кроме огорчений, философия с собой не несет. Оттого, надо думать, философы больше, чем кто-либо, ценят выражения дружеских чувств и расположения, которые не часто выпадают на нашу долю». Эйтингон же, получив известие о кончине Шестова, писал его вдове: «В моей жизни очень мало людей имели то значение и занимали то место, что ему принадлежало. Мне казалось, что я понимал, чему он нас учил и куда он нас звал, и любил я его за бесконечную доброту и за эту тихую красоту этого тихого воплощения человечности, которым он являлся. Так бесконечно больно при мысли, что этого великого ума и этого так светящегося Сердца больше нет».
Переписка Шестова и Эйтингона на первый взгляд может озадачить читателя: где это Wahlverwandtschaften? Оба корреспондента, казалось бы, только и обсуждают во-просы издания и переводов работ Шестова, расчеты с издателями****, графики лекционных поездок Шестова. Однако это первое впечатление обманчиво. Для ШестоваЭйтингон был тем, кто способен видеть скрытые под поверхностью смыслы, человеком, обращенным к сути вещей, а не к их отражениям. Наиболее откровенно Шестов писал об этом в письме 1931 года: «Нужно с людьми говорить не о том, о чем сам думаешь, а о том, что людей может занять или заинтересовать? Весьма возможно, что так нужно. И все-таки, если мне придется читать доклад о Н<итше> и К<иркегарде>***** — я попытаюсь говорить не о том, что в их книгах было нужного для людей, а о том, чем была полна их внутренняя жизнь. Вернее всего, что это не встретит отклика ни в ком или почти ни в ком, кто сейчас читает Нитше и Кир<кегарда> своими учителями и вдохновителями. Но мне кажется, что это вопрос такой существенный, что его следует коснуться даже и в том случае, если вперед наверное знать, что тебя не захотят слушать». Шестов, измученный нездоровьем и шатким материальным состоянием своей семьи, постоянно стремится успеть: «Только бы удалось все разыскать, что скопилось за последние годы в душе. Вы знаете, ведь, что не дается в руки — точно клад — то слово, за которым гонишься. Но, авось, все-таки, если не сразу — то попозже удастся нагнать нужное слово. Когда будете в Париже — побеседуем подробно». Здесь, к слову, весьма любопытна отсылка к опыту Эйтингона как психоаналитика.
Сам факт дружбы Шестова с одним из ближайших соратников Фрейда может показаться странным. Личного общения между Шестовым и Фрейдом не было, хотя в письмах к Эйтингону Шестов регулярно сочувственно справлялся о здоровье Фрейда.
В. Хазан, говоря о Шестове и Фрейде, удачно формулирует: «Если, однако, говорить объективно, “смежность” и даже возможное взаимопроницание шестовских и фрейдовских идей носило совершенно “незаинтересованный” и “несогласованный” друг с другом характер. В том смысле “незаинтересованный” и “несогласованный”, что не испытывало со стороны их творцов импульса сознательного взаимовлечения друг к другу и отражало скорее соприкосновение и пересечение разных и независимых путей познания духовной природы человека и его психологических потенций». В этом же ключе исключительно плодотворна интуиция Е.Д. Шора, писавшего (уже после смерти Шестова) Эйтингону: «Не начинается ли для <Шестова> подлинная глубина жизни там, где кончается сила воздействия психоанализа? И не является ли в этом смысле психоанализ — метод исцеления, который устраняет псевдотрагические ситуации и тем самым раскрывает ситуации, состояния и явления подлинно трагические, потому что неизлечимые и связанные с самой природой человеческого бытия? Вы назвали философию Льва Иса<а>ковича “исцелением для неисцелимых”. Этой необычайно меткой и глубокой формулой Вы, мне кажется, сразу определили взаимное отношение учения Фрейда и Шестова и их радикальное различие по отношению к последней жизненной глубине.
Или, быть может, следует так толковать это отношение: Фрейд знает эту последнюю глубину и знает и существенный трагизм, как ее манифестацию на территории нашего существования; но свою врачебную, целительную задачу ограничивает той сферой, которая исцелению поддается. Шестов же прорывается через эту предварительную сферу и борется за чудо, которое должно исцелить неисцелимое». Описывающая философию Шестова формула Эйтингона «исцеление для неисцелимых» оправданно стала названием книги переписки философа и психоаналитика.
В своих письмах Шестов и Эйтингон затрагивают много попутных сюжетов и имен (от баварского антисемитизма до хронических неудач Ремизовых), создающих яркую и сложную картину европейского и еврейского мира 1920—1930-х годов. По отношению к читателю было бы несправедливо «выковыривать изюм» (тем более что описываемая «сайка» не слишком сладка), однако от одной цитаты все же трудно отказаться. Шестов пишет в апреле 1934 года Эйтингону о встрече с Эмилием Метнером: «Если бы <Вы> слышали, с какой нежной любовью говорил он о Гитлере и национал-социалистах <…> похоже, что и европеизм только так, полировка: татарин живет во всех людях. Метнер так елейно описывал теперешнюю Германию, что трудно было допустить, что он притворяется. Он, верно, так упоен Deutschland, Deutschland über alles, что всего остального не замечает; все остальное ему кажется призраком, не имеющим никакой реальности <…> В такой Германии, в которой все думают, как Метнер, действительно жить нельзя» (С. 177—178)******.
Переписка Шестова и Эйтингона подготовлена работающими в Еврейском университете в Иерусалиме Еленой Ильиной и Владимиром Хазаном. Хазан по праву считается одним из крупнейших специалистов в области изучения российско-еврейских литературы и культуры. Принадлежащая ему вступительная статья и обширные комментарии не только создают необходимый для понимания переписки контекст, но и являются, по сути, еще одной главой в обширной истории российского еврейства в XX веке.
Наконец, нужно отметить очередную удачу издательства «Водолей», продолжа-ющего книгой переписки Шестова и Эйтингона свою многолетнюю первопроходческую работу по ознакомлению российского читателя с заслуживающими пристального внимания именами, текстами и событиями культурной истории России и Европы.
Михаил Ефимов
___________________
* К
числу исключений принадлежат работы американских исследователей С. Сендеровича и Е. Шварц. См., напр.: Сендерович
С.Я., Шварц Е.М. Кто Канта наголову бьет (К теме:Лев Шестов и литература 20-го века) // Quadrivium: Festschrift in Honor of
Professor Wolf Moskovich.
** Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. Т.
1—2. Paris:
*** Отметим публикации последних лет: Переписка Л.И. Шестова с А.М. Ремизовым / Вступит.заметка, подгот. текста и примеч. И.Ф. Даниловой и А.А. Данилевского // Русская литература. 1992. №№ 2, 4; 1993. №№ 1, 3, 4; 1994. №№ 1, 2; Переписка Льва Шестова с Борисом Шлецером / Сост. О.М. Табачникова. Paris, 2011.
**** Эйтингон неоднократно финансово содействовал изданиям Шестова.
***** Здесь, как и публикаторами переписки, сохраняется написание имен, которого придерживался Шестов.
****** Характерно, что год спустя, в апреле 1935 года, Шестов заметит в письме к Эйтингону: «…говорить о современном кризисе я не берусь, т.к. вообще никогда не останавливался на злободневных темах».