Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2014
Об авторе | Евгений Борисович Рейн — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт. Лауреат множества премий, в том числе Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства (1996); Пушкинской премии немецкого фонда Альфреда Тёпфера (2003); Государственной Пушкинской премии Российской Федерации (2004); Российской национальной премии «Поэт» (2012). Предыдущие публикации в «Знамени» — № 1, 2013; № 12, 2013.
На Загородном
Я от Пяти Углов сверну на Загородный
в твою слепую комнатушку.
И вспомню детство, отпуск лагерный,
что было — и на всю катушку.
Вползут в твоё окошко сумерки,
свет под зелёным абажуром,
соседи — пьяницы, мазурики —
заснут в своём похмелье хмуром.
А лагерь наш за Териоками
ещё гниёт в лесах сосновых,
мы со слезами и восторгами
припомним всё в волненьях новых.
И звуки горна, и купание,
и клюквенный кисель «на третье»,
и будущего ожидание,
и всё прошедшее столетье.
Достань же эти фотокарточки,
налей же пополнее рюмки.
Волейболисты, самокатчики —
все пионерские придумки.
Объятья наши, наши нежности,
лет шестьдесят такой разлуки,
и то, что мы от неизбежности
опять соединяем руки.
Я до последнего мгновения
скажу: «Приснись жених невесте».
И здесь в твоём уединении,
мы будем вместе, будем вместе…
2014
29 июня
Вот и закончен год, отмеренный июнем.
Был он неплох, а на удачу — плюнем.
Ибо удача — это жизнь сама по себе, без добавок,
это как ветчина, положенная на прилавок,
или «вискас» для любимой кошки —
такая радость — единственный свет в окошке.
Вот я сижу на поле Ходынском под тентом,
выгляжу, видимо, пьющим интеллигентом.
Вот проплывает мимо сорок третий троллейбус…
Что же такое жизнь? Может, просто нелепость.
Или это маршрут «Серебряный Бор» — «Сокол»,
или затмение в ящике, полном оконных стёкол.
Жизнь — это глоток, струйка воды из-под крана,
жизнь — это деньги, выпавшие из кармана,
или случайное слово в скором — метро — вагоне,
или алмаз поддельный в тяжёлой твоей короне.
Впрочем, не догадаться. Да и гадать не надо.
Лучше в жару попробовать холодного лимонада,
выпить его, закурить и зашагать до дома
под громыхание ближнего аэродрома.
1997—2014
Ленинградский проспект
Тьма над Москвой — в окне на лестнице
я зрю сияющий проспект.
Сверкая, как ночное лезвие,
он начинает свой разбег.
Кровавя колкими рубинами
отлакированный асфальт,
шипя полозьями змеиными,
отбрасывая в сумрак альт,
буравя в искры тьму колёсами,
и время нагло торопя,
и под витринами белёсыми
в толпу бросая якоря,
он движется в поля застылые,
в границы узких областей,
и мы стоим — ему не милые —
среди предельных скоростей.
Нам не успеть за пылким пламенем,
где BMW и «Мерседес»,
не встать под расчехлённым знаменем,
не впасть в убийственный прогресс.
И будем мы последней тяжбою,
где скорости в который раз
вопят свои гудки протяжные
и наспех обнимают нас.
2013
* * *
Летний дождь за балконом,
светлый сумрак в огне,
под закатом калёным,
с небом наедине,
с деревянной скамейкой
во дворе проходном,
и последней копейкой
в «Гастрономе» родном.
С позабытой могилой
и венком у креста,
и мелодией милой,
что слетает с листа.
Звук стихает, темнеет
и летит на закат,
ливень всё сатанеет,
свет идёт на распад.
Только вечная память
и слепая слеза
могут тронуть и ранить,
как ночная гроза.
2014
Роберт Фальк. 1958
Листопадно и мглисто темнел за окном
живорыбный садок сентября.
И приветствовал далью Москвы окоём,
старика и меня серебря.
Отвернувшись к стене, холодели холсты,
стыла каша на старом столе,
и старик на столицу глядел с высоты,
словно лоцман на Па-де-Кале.
На палитре его и лазурь, и краплак
снова лечат душевный разлад,
и какой бы по сути я не был дурак,
за него я печален и рад.
И парижский пленэр, и ташкентский дувал
предъявили изнанку свою,
я-то знаю, Художник, что ты побывал
в живописном прозрачном раю.
В этой бедной мансарде у храма Христа,
где толпится приезжий народ,
где глядят на меня с голубого холста
недобор, недолёт, недород.
Вот и старые краски слежались в пласты
и вернулись в родную золу,
вот и кисти чисты, отвернулись холсты,
что отвергли хулу и хвалу.
2014
* * *
Душа уходит в осень,
колышется при ней,
и мы уже не просим
ни счастья, ни огней.
Она по первопутку
по белому идёт,
и лишь одну минутку
она глядит вперёд.
Её не опрокинуть,
не бросить, не отдать,
но если душу вынуть —
какая благодать!
2014
Поэзия
Памяти
Георгия Адамовича
Зашли в кафе. Он заказал коньяк.
Под вечер фонари уже сияли.
За столиком уселись кое-как,
и мы свою беседу продолжали.
«Поэзия, дружок, совсем не в том,
чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.
Она — намёк, а не роскошный том,
скорее не свидание, а встреча —
такая, как сейчас у нас с тобой
за этим столиком, в соседстве с баром.
На улице ты видишь проливной
дождь пополам с парижским всем угаром.
Так выпьем за поэзию. Она —
нечаянный и незаконный отблеск,
ещё полуоткрытая страна,
внезапного распада одинокость.
Я знал таких, немногих, перечесть —
хватает пальцев на руках. Однако
поэзия — письмо, шифровка, весть
от скрытого за тучей зодиака».
Мы выпили. Оркестрик заиграл.
Тьма утвердилась. В зале сникли тени.
Жизнь продолжалась, точно скромный бал,
всегда готовый к новой перемене.
2014
Голливуд сороковых
Тяжелые, что ступки, телефоны,
авто «бугатти», «крайслер»
и «роллс-ройс»,
фонтаны в парке, скользкие тритоны
и зеркала, прозрачные до слёз.
Там Гэтсби ласковый гуляет в белой байке,
там женщина в туманном неглиже,
закуривая, смотрит без утайки,
там гиацинт на каждом этаже.
«Титаник» разбивается о льдину,
там золотист и весел саксофон,
шампанское вливается в малину,
три раза в год меняется фасон.
Но если задремали вы на стуле
и выпали из повести на час,
не просыпайтесь, тени не заснули,
они готовы бодрствовать за вас.
2013
«Zielonybalonik»
В Кракове в кафе «Зелёный шарик»
навсегда остановился век,
точно не подаренный подарок
сразу после дождика в четверг.
Лилии и розы на витражах
и плакаты Мухи на стене,
лёгкие решётки в выкрутасах
гнутся на каминном чугуне.
Здесь, забившись в угол у камина,
в кофе подливая «Куантро»,
так свежо, так чисто и невинно,
изумрудно, чётко и черно
извивались водорослей нити,
пялились грифоны на мостах,
всех своих терзаний и наитий
век не перенёс и сам зачах.
Вечно довоенная эпоха
будет здесь цедить в абсент слезу,
и потом от выдоха до вдоха
зеленеть на голубом глазу.
Ведь остался лишь «Зелёный шарик»
в отсветах своих настенных бра,
точно не погашенный фонарик,
вечность освещающий вчера.
2014
Опера в Парме
Н.
На оперных подмостках Пармы
виолончелью таял звук.
Певицы медленно попарно
переходили в светлый круг.
И пенье удалялось в ложи,
пленяло, плавилось, и жгло,
и пронимало нас до дрожи,
и по Италии вело.
И возвращало нас на площадь
под тенты уличных кафе,
где жизнь расхожая полощет
рассудок в смутной голове.
И может быть, под эти звёзды
пора вернуться и понять,
что звуки сладкие есть гвозди,
на коих вывешен опять
остаток праздничных лохмотьев,
свисающих набеглый век,
где на камзола отворотах
забвенья ищет человек.
2014
* * *
Тихий снег. Бледный свет.
Воздух пахнет вином.
Никого рядом нет.
Погляди в окоём.
Там, где гаснет заря,
небосвод в облаках,
темнота фонаря
непонятна, что страх.
Он мелькает во тьме,
а в глаза не глядит,
у него на уме
память старых обид.
2014
Философическое
На Басманной сумрачно и тихо,
флигелёк снежком подзанесло,
только громыхает повариха,
попугай кричит — ему назло.
Отложив Паскаля и Монтеня
и плеснув лафит себе в бокал,
так он и сидит в уединенье,
эту ночь и вовсе он не спал.
Над Москвой Рождественское утро,
долетает колокольный звон,
отложив чубук из перламутра,
он сидит — и зол и воспалён.
Завтра выйдет номер «Телескопа»,
вскоре попадёт он в Петербург,
и его не выручит Европа,
не поможет даже Демиург.
Что-то будет. Что-то всё же будет,
может быть, накликал он беды…
Что же… Время всех и вся рассудит,
оправдает страсти и труды.
А пока, послать бы за лафитом
и задёрнуть шторы. Где табак?
И не быть недвижным инвалидом,
и прибрать в квартире кавардак.
И поспать, поспать бы, отобедав,
всё ж ему не худший жребий дан.
В дверь стучат. Наверно, Грибоедов,
он сегодня едет в Тегеран.
2014
Памяти
В государстве Гана есть своя богема?
И ты ушёл, слагатель поговорок,
к богеме Ганы, в ленинградский тыл,
раздвинул свой неотвратимый морок,
дверь на цепочку старую закрыл.
На Пушкинской, а может, на Галерной
тебя я повстречал в последний раз.
С тех пор и вьётся холодок неверный,
с прорехой совмещается рассказ
о том, как жили, где и как бывали
и Уфлянд, и Красильников, и ты,
что делали в вагоне, на вокзале,
в толпе, средь безразличной суеты.
В корыте сколько б ни было корысти —
не нам её оттуда доставать.
Ах, Лёня, Лёня, я без укоризны,
воистину хочу тебе сказать:
ведь лучшее, что было, — белой ночью
стояли мы на Троицком мосту
и понимали, видели воочью,
как солнце набирает высоту.
2014
Запоздалый ответ
И.Б
Замёрзший кисельный берег. Финский залив. Кронштадт.
Здесь мы с тобой гуляли, покуривая «Кэмел»,
месяц за месяцем, год или два подряд,
здесь под закатом, что багровое пламя пенил.
Жизнь разбегалась. Атлантика шла «на Вы».
Дядя Сэм и Кремль грозили атомной бомбой.
Лавр остролистый, не стоивший головы,
всё ещё медлил внутри пустоты утробной.
Вот в Роттердаме в гостинице «Гранд-Централь»
я тебя встретил, и мы заказали «Бушмилл»,
но размыкается времени вертикаль
и упирается в воздух — просторный, горячий, душный.
Ангелы вдалеке
галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.
«Жизнь — это кросс, без пальто, налегке,
только над финишем глухо басят куранты.
Жизнь — это рифма, это цезура, друг,
ямб шестистопный — александрийский прочерк,
брошенный с яхты спасательный лёгкий круг,
голая муза под одеялом строчек.
Пальцы в табачной ржавчине, кариатиды дней,
ось Полярной звезды, стоптанные ботинки,
чаша, змеей обвитая, тем она нам видней,
что продаётся, как молоко на рынке.
Слушай, смотри и падай под похоронный марш,
что нам Шопен, даже Вергилий в передней,
эту помаду по жадным губам размажь,
всё это прах по сравнению с небом бредней».
2014
Полторы комнаты
Собор Преображенский лезет в дверь,
открой ему, не то — упрётся в нёбо,
ещё об этом рано, но теперь
моё перо ведут тоска и злоба.
Там, на Литейном, вечная молва
всех новостей и сплетен ленинградца,
она доступна так и молода,
что нам пора отсюда убираться.
Тем более что в комнате темно,
темно, как в трюме, и совсем нечисто,
и, отражаясь в стареньком трюмо,
зачем бы нам не пошутить речисто.
Постой, так не уходят напролом,
не оставляют так разор дикарский,
сто фотографий над твоим столом,
машинка, книги и фонарь китайский.
Воротнички истёртые рубах
и скотный двор разношенных ботинок,
и два комода на своих дубах,
вступившие с пространством в поединок
и у него изрядно отхватив,
припрятавшие что-то шито-крыто
в укромный уголок, где негатив
показывает нам изнанку быта.
А я? Я буду ждать тебя во сне,
пока меня снотворное не сломит,
покуда на облупленной стене
родная речь не обратится в омут.
2014