Майя Чумак. Памяти Кабира
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2014
Майя Чумак. Памяти Кабира. — СПб.: Журнал «Звезда», 2013.
Майя Зиновьевна Чумак. Не напрягайтесь. Это имя вам ничего не скажет, к целителю не имеет никакого отношения. Майя Чумак родилась в 1937 году и умерла в Москве дымным летом 2010 года. В 1960—1970-е работала редактором «Ленфильма», и никто, кроме, может быть, самых близких, не знал, что она пишет прозу. Рассказы, включенные в книгу «Памяти Кабира» (2013), никогда не печатались. Пилотная публикация одного из них в «Звезде» (2011) не в счет, оторванный от других, он особенно сильного впечатления, как мне кажется, не произвел.
Книга издана журналом «Звезда». Организовали ее, «вывели в свет» коллеги Майи Чумак по «Ленфильму» — писатель Михаил Кураев и сценарист Юрий Клепиков. Сделал книгу, сложил из разрозненных текстов редактор Игорь Кузьмичев.
Творчески значимая информация об авторе ничтожна. Окончив школу в пятнадцатилетнем возрасте, училась в Киевском хореографическом училище; Майя Чумак завершила свое образование тридцати с лишним лет на театроведческом факультете ЛГИТМиКа, ее дипломная работа была, наверное, одним из первых исследований о «Мастере и Маргарите». До театрального института она добралась после незавершенной учебы в Киевском университете и во ВГИКе. В рассказе «Памяти Кабира» говорится об одном из героев: «гнали по кругу, как шелудивого пса. Выбросили из трех вузов. Он не боролся с советской властью. Он не был инакомыслящим. Васька — мыслящий! В пятьдесят седьмом году процитировал Ницше: «Ритм — это насилие». Сторожевой пес, мнивший себя завкафедрой, обвинил в пропаганде фашизма. Это нас-то, детей войны, сыновей погибших отцов! Не посадили, благодарение Господу, выбросили, как паршивую овцу. В последующем, с позволения сказать, учебном заведении прервал вдохновенную подлость лектора: он весело разоблачал Хайдеггера и Сартра, … так огорошил пристяжного философа, что он пулей вылетел из аудитории! …исключили за обструкцию профессорско-преподавательскому составу…»
Портрет, который на обложке, сохранился чудом. Женщина удивительной красоты, она перед смертью уничтожила все свои изображения. А вот тексты не уничтожила, значит — знала. Изображение здесь больше, чем информация, оно настраивает на волну автора, для которого бытийная составляющая жизни значит больше, чем ее событийная сторона. Любовных сюжетов, гламурно-романтических историй в книге просто нет. Случайная фотография удивительно точно доносит до нас и время. Это 1960-е, люди, чьи лица узнаются теперь как лица дореволюционные, — другое выражение, другой взгляд и чувство собственного достоинства.
Почему человек, так писавший, вращавшийся в творческой среде, никогда не предпринимал попыток опубликовать написанное, теперь уже не узнать.
Внешне это сборник, все семнадцать рассказов расположены в хронологии жизни главного действующего лица — автора-повествователя. По сути же это слабо имплицированный роман с отчетливым движением временного сюжета, с единым, сквозным психо-биографическим героем (не важно, ребенок это или старик, подросток или маленькая девочка). Реальное историческое время движется от детства времен первых послевоенных лет к старости в эпоху нынешнего на скорую руку забродившего капитализма.
Внутренний сюжет — история души, наделенной абсолютной нравственностью, качеством, с которым рождается человек. Это абсолютное нравственное чувство, абсолютная душевная свобода являются главной чертой его психофизики. Герой почти половины книги — ребенок, у которого дословесное, дорелигиозное сострадание к человеку и миру уходит медленнее, точнее, задерживается в нем дольше, чем в других: «Когда дитенок появляется, дитенку всё известно. А ему нельзянельзянельзя! Его запечатывают, запечатывают, запечатывают, а потом просят, скажи мама-папа. Дети такое могут сказать — уши от страха отвалятся». Самая прозрачная и нежная часть повествования — рассказы о таких остро чувствующих детях, еще не «обточенных жизнью»: «Голод», «Даша», «Это ты, а это Даша». Собственно, это сейчас так звучит — «рассказы о детях» Но послевоенная литература во всем мире начиналась с «чистого листа», с нового детского человека. И у нас молодая проза оттепели пришла именно с детским героем (молодой А. Битов, весь Рид Грачев, Инга Петкевич и многие другие), теперь к этой прозе следует отнести и Майю Чумак.
Первый и самый лучший рассказ книги — «Мы». Послевоенный Киев, домашние, но до полусмерти изголодавшиеся дети и Омелько-красный партизан, городской сумасшедший, которого они обожают. Во время оккупации его вытащила из общей могилы невеста Галя, теперь — Галька-фольксдойче с немецким отродьем на руках. Дети привели все-таки Омелько к ларьку, где Галька торгует пивом, в надежде, что он вспомнит ее и придет в себя… То, что там происходит, описать невозможно. И не описать, увидев хоть раз в своей жизни, нельзя: «женщины с худыми лицами и отчаявшимися глазами» набросились на Галю. «Убейте меня! — закричала она, упав на колени. Куртка и платье на ней были изорваны в клочья. Розовая трикотажная комбинация висела на одной бретельке. «Убейте меня» кричала она, наклоняясь вперед. Омелько обхватил ее за плечи и прижал к себе. Они стояли на коленях среди людей. Люди прятали глаза. В наступившей тишине стал слышен плач девочки в ларьке. <…> «В зеленом повидло дают!» — крикнул из очереди мальчик, лет десяти, и побежал дальше с кастрюлей на голове. Повидло в те дни было такой же редкостью, как снег в жару». Дело не в ужасах войны, продолжающихся в послевоенные годы, дело в способности передать атмосферу времени, его пластику, его вещность, ужаснуться его жестокости и понять его… В этом Майя Чумак мастер.
Этот «роман» писался более тридцати лет (а может быть, и дольше) без малейшего расчета на публикацию, следовательно, без малейшей внутренней конъюнктуры. Поэтому динамика времени, движение духовного состояния общества, его нравственная фактура запечатлены здесь исподволь, непроизвольно и поразительно наглядно. Как бы ни были чудовищны события первой половины книги (послевоенное детство, молодость семидесятых) — эти тексты вызывают катарсис, страдание, заложенное в них, облагораживает. Не то чтобы печаль светла, но она осмысленна, она порождена трагедией жизни. А вот жизненная ситуация конца восьмидесятых — нулевых, события которых, может быть, и не столь кровавы и ужасны, чудовищно безысходна. От этих рассказов-глав веет абсолютной невыносимостью бытия. Был воздух — и нет воздуха, была трагедия — и нет ее, осталось всепоглощающее марево. Похоже, схвачено очень важное, может быть, базовое чувство — ощущение разницы между эпохами. Воздух заменила особая субстанция, плотная и липкая, — страшный образ гигантской сетки с насекомыми, которые вот-вот облепят все, чем можно дышать и кричать…
Книга обескураживает плотностью культурного контекста. И отношения автора с культурой поразительно дилетантские. Нет, не в том смысле, что они поверхностны или небрежны. Нет-нет! Дело в другом. Врач ходит в больницу на работу, и все там происходящее — его служебные обязанности, на многое он смотрит как на расходные материалы. Для больного, а тем более его близких, больница — это их личный ад. Для специалиста-гуманитария культура — в какой-то степени расходные материалы. Это то, что он изучает. Филолог вообще не читатель, и совсем не писатель, — он там работает. А Майя Чумак в этом смысле — дилетант. Она живет в культурном и языковом пространстве, и это пространство — естественная для нее среда обитания, ее единственная опора, мера вещей. Культура — один из героев и, может быть, метагерой книги. Поэтому не удивляйтесь той волне аллюзий и ассоциаций, которая вас накроет: мир автора не замкнут, не дистиллирован, отнюдь нет. Просто бытовым сюжетам этот историко-культурный бэкграунд придает дополнительное измерение.
Прочитав книгу, начинаешь догадываться, почему Майя Чумак на самом деле (как кажется, «на самом деле») не стремилась ее напечатать. Дело не в социально-житей-ских причинах и не в психологических мотивах, а в творческой установке. Ей важна была внутренняя свобода. Даже тень чьей-то, пусть самой сострадательной, воли (да где такую возьмешь), тень предполагаемого собеседника-читателя была бы для нее непереносимой.
Тираж книги — пятьсот экземпляров. Стоит отметить усилия журнала «Звезда», который издает таких малоизвестных или совсем неизвестных авторов. Это литература особого рода, в ней нет общественного вызова, она — литература, искусство как таковое. Это как раз Рид Грачев и Майя Чумак (их книги вышли с разницей в месяц). Но если Рид Грачев был легендой ленинградских шестидесятых (после выхода в свет своей раскуроченной цензурой книги он прекратил контакты с внешним миром), то Майя Чумак (рассказы датированы 1975—2006 годами) никому не известна.
Елена Гушанская