Елена Чижова. Планета грибов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2014
Елена Чижова. Планета грибов. Роман. — Звезда: 2013, №№ 10–11.
Роман, надо сказать, нетипичный для сегодняшнего дня. Реминисценций, аллюзий, ассоциаций, символики в нем столько, что он будто ими в основном и живет.
Дачный поселок на Карельском перешейке. Состоящий, естественно, из домиков, выделенных в послевоенное время под индивидуальную застройку. Два главных героя, он и она, соседи, друг с другом встречающиеся редко, чье романное существование по сути параллельно. Он — филолог-германист, некогда причастный к литературе насто-ящей, а ныне — полунищий ремесленник, вынужденный переводить низкопробную зарубежную фантастику и всякое второсортное чтиво, отчего неустанно и как-то вяловато мучается. Куда, мол, денешься?.. Жить-то надо. И она — торговка, как не раз повторяет с каким-то сладострастным самоуничижением, — точнее, довольно успешная предпринимательница, отнюдь не бедная дама средних лет, владелица престижной машины и богатой дачи, на которую оформляет наследство. Но — тоже несчастная, брошенная мужем, однако мечтающая о ребенке, пусть позднем, но родном; с этим нерожденным ребенком она постоянно мысленно общается.
Ибо как жить, если ты мало того что одинок, но и ничего после тебя не останется?
Все вроде бы всерьез, все, как любили писать в соцреалистические времена, жизненно, на добротной и, увы, довольно печальной житейской подкладке. Но в том-то и дело, что настоящая жизнь этих двоих, равно как и вообще действие романа, протекает вовсе не тут, не в дачном поселке и не в сфере литературных либо торгашеских дел. Настоящее, то, что вылезло сегодня из исторической глубины, как гриб («грибных» ассоциаций в романе вообще очень много), судьбой вот этого литератора и вот этой торговки — как грибница, заложено глубоко под видимой поверхностью и неустанно питает, точнее, напитывает земное человеческое существование. Причем существование и его, и ее, и тех, с кем они встречаются, и их предков и потомков, как живущих, так и планируемых.
Начать хотя бы с поселка, где волею судьбы оказались эти двое. Поселок этот — искусственный, как и все российские поселения на отвоеванной чужой земле. То есть корни-то в нем, несомненно, есть, но совсем не те, из которых произрастает его нынешняя жизнь. Настоящих, коренных жителей в нем нет давным-давно. А те, кто населяет его, — они здесь пришельцы, что-то вроде перекати-поля. И нет у них здесь ни старых дорогих могил, ни истории, ни воспоминаний…
Главный герой романа — безымянный он (характерно, что безымянны, то бишь символичны, оба героя), и жизнь его тоже будто бы и не его. Мало того что занят он не тем, к чему влечет его собственная природа и полученное образование, то есть литературой не настоящей, а фантомной, призрачной, фальшивой. Недаром действие романа, который он переводит, протекает в летящем межпланетном корабле и к земной жизни и людям отношения не имеет. Герой живет, скорее, жизнью своих давно ушедших родителей, нежели собственной. Все, к чему он прикасается в своем дачном домике, построенном родительскими руками, звучит для него их умолкнувшими голосами. Он и двигается, как сомнамбула, будто не собственными усилиями, а с их помощью, почти под их диктовку. Список первоочередных дел, без которых из дома выйти нельзя, висевший некогда на двери, — «свет; газ; вода», — и сейчас будто висит перед его глазами, диктуя необходимую последовательность действий. А чуть смолкают родительские голоса — герой останавливается в растерянности, не зная, куда идти и что делать… Хотя всех дел у него по ходу романа — всего-то навсего починить ригельный замок во времянке.
Ничуть не слабее звучит в его душе и голос погибшего друга студенческих лет, талантливого, умного, нервного, невероятно совестливого Марлена, названного так родителями в честь, естественно, Маркса и Ленина, но ненавидевшего советскую власть со всем пылом своей чистой и честной души. Марлен, Марлен… вечно живой в его памяти Марлен… Сын какого-то «божка советской филологической науки», набравшего вес и силу в эпоху «борьбы с космополитизмом», как никто, понимавший, что «СССР — это страна победившего зла», знавший, что отец его — «кровопийца», поднявшийся «на чужой крови», он рвал свою душу в клочки, не в силах выносить этот разлом, проходящий через его сердце. Да и кто вынесет эдакое, кроме разве что людей беспамятных и бессовестных, коим грош цена? В самом деле: имя — от «классиков марксизма», отчество — от литературного палача, сам — совершенно другой и по складу души, и по склонностям, и по привязанностям; но куда деться от родного отца и от собственного имени, как избегнуть того, с чем рожден и что есть тоже суть и плоть?
Едва ли прочнее и цельнее предстает у Елены Чижовой и жизнь ее. Она ведь торговка совсем не потому, что ее так сильно влекло это выгодное в советские времена ремесло. Она торговка именно что наперекор — и кому же? Естественно, родителям. Тем, от кого оторваться не может ни на миг, словно связывает ее с ними неразрезанная пуповина. Понимает она прекрасно, что все созданное ее отцом, писателем-соцреалистом, — ничтожно, бездарно и никому не нужно. Что как писатель ее отец исчез давно, в сущности, даже не появившись. Так что, если уж ей было суждено родиться в семье писателя, сочиняющего призрачные (опять призрачные!), мертворожденные, зато идеологически выдержанные романы, то ей надлежит избрать профессию прямо противоположную, а значит, нарочито приземленную, сугубо прозаическую.
Из таких больных, зудящих, как незажившая рана, противоречий сотканы не только главные герои-«грибы» вместе с их предками-«грибницами». Сама ткань романа, нерв-ная, напряженная, насыщена массой парадоксов, нестыковок, антиномий. Вот она разговаривает со старушкой-соседкой, решившей купить немецкую стиральную машину. Машина, безусловно, замечательная. И старушка счастлива, что будет у нее в доме наконец-то такая удобная вещь — «машина стирает, а я рядышком сижу», да еще и немецкая — «говорят, немецкие — самые лучшие». Но, с другой стороны, «вон ведь как в жизни-то. Мы победили, а у них — самое лучшее». Как ей, пережившей войну, жить в этом клубке противоречий, как забыть то страшное, в чем прошла ее молодость, за что отдали жизнь миллионы? «Иногда лежишь, — говорит она ей, — думаешь: как же так?.. А потом сердце-то схватит: война проклятая вспомнится. Однажды, прям не знаю, что на меня нашло: а если бы не мы? Они бы, положим, победили, а у нас все самое лучшее: и телевизоры, и стиралки эти… Не-ет, думаю. Лучше уж так. Мы — победители. А они… Пусть подавятся стиралками этими».
Но стирать-то все равно надо, а руки от холодной воды крючит, и телевизор по вечерам хочется смотреть хороший, с большим экраном, и холодильник в доме совсем не лишний… Бедные, вечно нищие старухи, за которыми веками тянется шлейф нужды, — ну как ей, вроде бы про бедность позабывшей, не жалеть их, живших в убогих коммуналках, в советском страшноватом быту, — но зато, как говорит одна из них, «дружно, справедливо». А теперь, когда каждый сам за себя, и никого — за всех…
Эти двое, он и она, ходят в романе как потерянные и будто чем-то отравленные, как по пустынному пространству, по огромной обезлюдевшей планете, — не зная, куда им идти, зачем что-то делать, к чему прилепиться… Вроде бы и окружают их живые люди, наподобие поселковых бабулек, торгующих зеленью, или рабочих из ремонтной мастерской, среди которых он находит наконец-то того, кто починит злосчастный замок, — а вроде бы и погружены они в странную, безжизненную, какую-то воистину космическую пустоту, зловещую и призрачную.
Надо сказать, что Елена Чижова действительно передает это ощущение глубоко символической зыбкости происходящего, заведомо лишенного корней либо изначально изломанного, разломанного и отравленного. Она понимает, что другой эта жизнь быть и не может: нет у нее почвы, отравлены ее истоки, обрублены корни, да и сам воздух, которым дышат герои, словно бы лишен, вопреки реальности — здоровый воздух Карельского перешейка, — кислорода и для жизни непригоден.
Чижова показывает, насколько все это непоправимо. И насколько, с другой стороны, прочно укоренено в другой реальности — сугубо литературной. Образы и коллизии романа поднимают колоссальнейший массив литературы. Тут уже проявляется не столько Чижова-прозаик, сколько литературовед, эссеист и переводчик. То из одной романной сцепки выглянет кто-то знакомый, то другим углом зацепит сугубо литературная проблема, то легким облачком промелькнет что-то знаковое. Автор заводит нас в сумрачный лес ассоциаций, гиперонимов, отсылок, взаимных перекличек. То ли это он, одинокий и бесприютный, от кого жена вместе с любимой и единственной дочкой уехала в далекую Америку, — то ли тень беллевского клоуна, мучающегося от одиночества, тоски и любви-ненависти к матери… То ли полубессмысленное кружение его и ее по поселку, края которого теряются в сумраке карельских лесов, — то ли это шекспировский лес или круги дантовского Ада… То ли навстречу ей, как воплощение неведомо чьей мести, движется сосновый лес, поднятый в воздух жуткой бурей, действительно обрушившейся пару лет назад на перешеек, — то ли это ожил Бирнамский лес, движущийся, как судия, на грешного и виновного…
Но она, погибшая, так и не дождавшись сына, — она-то разве убийца Макбет?
Роман многоплановый, символистский, тяжеловесный. Перегруженный ассоциациями. Порой утомляющий вязкостью литературных хитросплетений. Не всегда понятный читателю, привыкшему к внятности и требующему легкости даже там, где ее изначально не может быть. Потому что, как сказано в романе макбетовской реминисценцией, прямо не процитированной, но внятно вычитывающейся — «Мы ранили змею, но не убили: / Она срастется, чтобы нам грозить / Все тем же зубом…»