Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2014
Об авторе | Александр Киров родился в 1978 году. Окончил Каргопольский педагогический колледж и филологический факультет Вологодского педагогического университета. Защитил кандидатскую диссертацию по лирике Н.М. Рубцова. Прозаик, поэт, эссеист. Автор четырех книг повестей и рассказов. Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик» (2010) и премии имени Ивана Петровича Белкина в номинации «Выстрел» (2013). Живет в г. Каргополь Архангельской области. В «Знамени» публиковались рассказы «Дежа вю» (№ 9 за 2013 год).
1. О русской природе
Наши дни. Рассказывает Фриц
Дедушка. Эти люди… Я не могу к ним привыкнуть. Здесь, в общем-то, все как у нас. Даже праздники похожи. Только мы, например, березки воруем, чтобы выручить за них пиво. А эти… Особый разговор.
Россия сама по себе невеселая страна. Но здесь…
Зимой холодно. Морозы доходят до сорока. И это еще не самый север.
Особенно сильно они бьют по носу в декабре, когда не выпало много снега.
Январь и последующий февраль приносят другие проблемы.
Снег, которого почти не было в декабре.
Он запирает, сдавливает.
Становятся узкими дороги (они убираются муниципалитетом, и убираются плохо).
Тротуары непроходимы. Приходится топать по дорогам.
Весной все это дело тает. Даже сам городничий ходит в резиновых сапогах. Я видел и сфотографировать успел.
Лето приносит жару и мошек. О эта мошка, или, как называют ее русские, мошкА! Она пробирается даже сквозь сетку энцефалитных костюмов, в которые здесь летом одеты все, от мала до велика.
Купаться невозможно. Городской пляж напоминает лягушатник, в котором среди мути (а на дне — острые камни и битое стекло) возятся дети. Я видел даже грудных младенцев и запечатлел на фото.
Осенью сыро, слякотно.
И самое главное — тоскливо.
К этой тоске я никак не могу привыкнуть.
Понимаешь, дедушка, я преуспевающий сорокалетний герр, у меня есть жена, дети, дом, машина, счет в банке, еще два счета в двух банках. Но здесь мне тоскливо. И не потому, что нет рядом моих милых. И банкомат не принимает карточку. Нет. Просто — тоскливо. Это не объяснить, однако, я думаю, ты меня понимаешь.
Но в январе, среди снежных заторов, здесь тоскливее стократ.
Спасаюсь Шопеном и русской водкой. Стал уже привыкать к водке. Хорошо, что скоро домой. А ведь я тут всего год. Или уже год. Но время все-таки штука относительная.
Я оказался здесь волею судьбы. Все, действительно, вышло случайно. Предложили поработать менеджером по продвижению наших фотохудожников. Программа совместная, немецко-русская. Тут я вспомнил об отце, как он до послед-него не мог успокоиться, думая о тебе, — и вперед.
Дедушка,
для этих людей было бы, без сомнения, лучше, если бы мы их завоевали. Но у меня
вопрос. Смогли бы мы, завоевав их, завоевать их землю, их природу? А если нет… Смогли бы мы с этим примириться?
2. Аполлон
Рассказывает Фриц
Дедушка, сегодня я иду на встречу с Аполлоном.
Вызванивал его без малого неделю.
Постоянно отвлекался от работы так, что однажды мне даже поставили на вид: что это вы все время ерзали на открытии фотовыставки о быте современной Германии?
Имел место даже один комический эпизод.
Я спросил у директора музея, не знает ли он Аполлона Маркина и как его найти.
Директор хлопнул меня по плечу и ухватился за телефон.
Я вообще не раз отмечал у русских стремление показать свое могущество в любом вопросе. Даже в туалет они тебя так проводят, что мало не покажется.
— Хэй! — воскликнул директор. — Моя доча как раз работает за соседним столом с Аполлоновной Маркиной… как бишь ее… В земельном участке. Землю делят. Сейчас-сейчас… Доча, тут Фриц наш с Аполлоновны отцом хочет перетереть по сорок второму году…
Через минуту я разговаривал с некоей женщиной, которая несколько удивленно сказала мне, что Светлана Аполлоновна Маркина действительно является дочкой Аполлона Маркина, однако этот Аполлон Маркин вовсе не тот, которого я ищу, а другой.
Я попросил прощения у Светланы Аполлоновны, однако выяснилось, что это говорила не Светлана Аполлоновна, а дочка нашего директора.
После всех мыслимых и немыслимых совпадений я нашел-таки номер настоящего Аполлона, стал ему звонить — и это продлилось неделю. Наконец, я услышал:
— Да, я — Аполлон. Греческий бог солнца и поэзии.
Голос, который мне ответил, был старческим и дребезжащим, но задорным и покровительственным. И его обладатель пригласил меня в гости.
Я отправился к Аполлону в положенный час, но оказалось, что на двери его подъезда не домофон, как в Берлине, а кодовый замок. На улице крепчал мороз. Я переминался с ноги на ногу и набирал Аполлона уже по мобильному телефону, но — о мистика — Аполлон вновь не брал трубку. Видимо, на телефонные звонки он отвечает, повинуясь интуиции поэта.
От холодной смерти меня спас дворник, милейший паренек невысокого роста с зубами через один, водитель в отставке, отец пятерых детей, как выяснилось в ходе нашего короткого разговора.
— К Аполлону? — приветливо спросил он.
— Да! Да!
— Знаю, знаю. Историю у меня вел с сэпе.
Сэпой, дедушка, здесь почему-то называют ремесленное училище.
— И куда вел? — поинтересовался я, потом вспомнил русскую фразеологию и поправился: — То есть как?
— Нормально. Вобче отлично. Только в тетрадку строчить задалбывал…
И паренек добавил еще несколько слов, без которых русские не обходятся.
Я угодливо хихикнул.
Паренек поделился, что даже в этом с Аполлоном ему не тягаться. Дескать, какой-то парень с печного факультета в сэпе однажды начал переругиваться с Аполлоном, тот вызвал обидчика на матерный поединок и положил на обе лопатки потоком неиссякающего витального красноречия…
Рассказав об этом и даже процитировав несколько особенно драматиче-ских моментов словесной дуэли, мой собеседник, видимо, почувствовал, что наш разговор исчерпан, и набрал код. На прощание я дал ему свою визитку.
Аполлон встретил меня вместе с кошкой.
Квартиру я толком не рассмотрел. Но, судя по прихожей, она была старомодна. Вместо вешалки, например, висели оленьи рога.
Аполлон провел меня в одну из комнат, заваленную книгами, усадил на старый диван.
Мы проговорили полчаса. Аполлон сохранил здравый ум и крепкую память. Он рассказал мне, что осенью сорок второго года ему было шесть лет. И он видел двух диверсантов, которых в русской деревне с финским названием Нокколен приводили из леса в сельсовет, а потом отправили на барже в город…
— Мы круг их бегали босиком по траве. Курсанты потом эту парочку под конвоем повели.
— А какая форма была у курсантов? — из праздного фотографического любопытства поинтересовался я.
— Синяя. Все в синем.
— А почему вы были в конце октября босиком? Тогда еще, говорят, снег выпал раньше времени.
Мой собеседник пожал плечами и сказал, что не помнит.
— А вобче, спроси у Диониса, — посоветовал Аполлон. — Дионис старше меня. Он тогда участковым работал уже. Но крепкий старик, не то что некоторые.
И
Аполлон кивнул на свои живые мощи.
3. Герцог
1942. Рассказывает некто
— Здравствуйте, фрегатн-капитан!
Мое приветствие висит в воздухе. Однако Барон и прочие уходят. Мы остаемся в кабинете вдвоем с Герцогом.
— Кто знает, кто знает… — бормочет Герцог.
Он присаживается за стол.
Адъютант быстро приносит ему чай (мне чая не предлагают) и так же быст-ро уходит.
Фрегатн-капитан задумчиво прихлебывает из чашки.
— Я и верю и не верю, — говорит наконец он.
Ухватываюсь за ниточку разговора:
— Да что там. Вполне дельный план. Выбросить парашютистов. Пробить лазейку в этом проклятом перешейке, пустить в прорыв танки. И двинуть через Воронье Поле. Как раз на полпути между Архангельском и Вологдой. Глушь. Из солдат одни лагерные вертухаи. А уж эти вояки… Словом, блестящая операция получится. Колонна пойдет на Вологду. А на Архангельск и на Мурманск перережем железку.
— Гамбит парашютиста, — несколько тщеславно роняет Герцог.
— Триумф Герцога, — в тон ему отвечаю я.
— Но что-то меня во всем этом тревожит. И я могу сказать, что именно. Получается как-то слишком радужно. Слишком просто. А просто не есть хорошо.
Я обхожу стол и присаживаюсь рядом с фрегатн-капитаном:
— То есть вы хотите сказать…
— Пожалуй, я не верю в успех. Ни этой операции, ни этой войны. Чертова бюрократия. Все сгубит чертова бюрократия. Равнодушие и поспешность. Выслужки… (Герцог начинает выходить из себя, но, махнув рукой, успокаивается.) Нет, группа сколочена вполне даже… На славу Вермахта! Но, если честно, Вермахт мог бы пошевелиться и лучше. Нужен человек оттуда. Из Поля этого. Вороньего. И можно было бы найти. Но… (фрегатн-капитан пространно показывает пальцем вверх) там убеждены, что это лишнее. Что мы справимся своими силами. Найти-то какого-никакого ворона…
— Вороннепольца…
— …не составит особЕнного труда. Можно найти агента даже из Тинды. Даже с мыса Квушка. Но… (Герцог опять сетует жестом на невидимое начальство). Я понимаю, чего они, в конечном счете, боятся. Того, что агент почувствует дом и, как пес, рванет сдаваться. Провалит группу. Провалит задание. Провалит операцию. И косвенно — провалит фронт… (Несомненно, провалит, господин фрегатн-капитан. Следующую группу вы вообще наспех сколотите из русских. А руководить ею поставите нерусского. Вернее, русского из бывших. Не успев заступить на территорию русских, ваши русские кокнут наименее русского и сдадутся в плен ближайшему участковому. Русскому. Из оружия у него будет лишь наган). Но ситуация на Карельском фронте не позволяет… Медлить… (До сорок четвертого будет не позволять медлить. Время еще есть, господин фрегатн-капитан.)
— Партию? — предлагаю я.
Герцог берет с полки в углу шахматы, расставляет на доске фигуры.
— Пожалуй, сегодня я белыми, — решает наконец он.
Я пожимаю плечами.
Около часа проходит в безмолвной игре. Безмолвие иногда нарушается бормотанием моего соперника. Боромочет он на немецком. Вслух говорит на русском. Это его старый прием — думать вслух на языке врага.
— Черт его знает, — решает наконец он. — Надо пробовать. Разведку боем никто еще не отменял. Русские вон… Сплошь и рядом. Разведят… РазведУют.
Герцог делает ошибки, как всегда, когда нервничает. Это у него еще со студенческих времен. Эх, славное было времечко… Петербург… Серебряный век… Бомбисты…
— Что за язык! — кричит он и добавляет непечатное.
Фигуры летят с доски на пол.
Вбегает адъютант.
— Барон еще здесь?
— Так точно.
Появившийся Барон ждет, что Герцог предложит ему вариант «А». Но фрегатн-капитан благоразумно довольствуется вариантом «Б».
На
календаре середина августа.
4. Захват
Дневник Отто, в который встревает некто
«До чего же неинтересно смотреть за работой контрразведки вживую.
Тени. Беготня. Крик. Очередь. Звон разбитого стекла. Еще несколько очередей. Топот ног по дому. Хлопанье люка. Приглушенный, ненастоящий какой-то взрыв.
Стрелку не повезло. Что сказать. Его уносят с глаз долой. Ничего, у нас в стажерах есть еще один стрелок. Теперь он — Стрелок. А этот — мертвяк.
Трясемся в кузове грузовика по проселочной дороге.
Поздно ночью прибываем в штаб.
Барон мрачен, хотя в его мрачности не чувствуется безысходности и приговора.
Во главе стола сидит Герцог. Я-то знаю, что это за герцог, но виду не подаю.
Барон сидит по правую руку от него. Слева какой-то штатский херр в очках.
Говорит Герцог.
Все что-то усердно записывают в блокноты.
— Давайте проанализируем.
Итак. Две недели назад в комендатуру явилась баба, которая была у них радисткой…»
Ах, господа, к чему эта грубость. Молодая девушка. Волосы хорошие. Но коротко остриженные. Не удивлюсь, если на гражданке она носила косу. Красивая… Может быть, даже слишком красивая. Да, точно, слишком красивая, для того чтобы не то что умереть, но даже неотступно думать о смерти.
«…Согласно ее показаниям, в этом районе высадилась диверсионная группа из четырнадцати человек. Без нее — из тринадцати человек. Цель — подрывы на железке, сбор сведений о местности. Группа разделилась на две по семь человек. Мы условно назвали первую — «подрывники», вторую — «геодезисты». Действия коменданта.
— Мобилизация всех воинских подразделений, включая охрану штаба. Прочесывание леса цепью! — долдонит очкастый.
— Хорошо, — кивает Герцог. — Результат.
Он показывает на Стрелка.
— Практически нулевой результат. Солдаты все не местные. Лес знают плохо. Дважды возникали перестрелки, но противнику без труда и без потерь удавалось скрыться. Русские очень хорошо ориентируются в своем… то есть в нашем лесу».
Ну еще бы, господа, в группе противника, вернее, в каждой из групп по одному человеку выросли в этих краях.
«Дальнейшие шаги», — кивает Герцог в сторону Барона.
Тот приосанивается.
— Сокращение группы поиска до трех десятков специалистов. Засады в местах наиболее вероятного появления противника.
Вы лукавите, господин Барон. Про чудо-избушку девушка с короткими волосами вам тоже сказала. Просто вы отстреливали волков и гнали их на номера. Хотя, если бы вы не гнали их, они все равно пришли бы на эти самые номера.
«Сопутствующие обстоятельства», — не унимается Герцог.
И улыбается Гире. Тот рвет с места в карьер.
— Усталость противника. Снижение наблюдательности, бдительности. Падение боевого духа. Появление перебежчицы, которая вызвалась вернуться к группе, сославшись на то, что потерялась в лесу, и, стоя в карауле, отперла засов.
Незрячий левый глаз Герцога наливается кровью.
— Ход операции по захвату.
Чести говорить удостоен Весельчак.
— В дом было брошено несколько гранат с газом. Группа… Наша группа заскочила следом. Двое из диверсантов подняли руки. Пятеро пытались оказать сопротивление. Пришлось их застрелить…»
Застрелили вы, ребята, на самом деле шестерых. Девушку в том числе вы тоже ухлопали. А выживший… Этому парню и так хватит на орехи в лагере. Сначала в одном, потом в другом. О том, что поднял руки, он пожалеет две тысячи пятьсот тринадцать раз, то есть каждый день из тех, что проживет. Плюс по мелочам.
«Туча пробегает по лицу Герцога.
— Ошибки, — голосом чревовещателя изрекает он и кивает Первому Болтуну.
Болтун болтает.
— Мы не учли, что внутри дома диверсанты расположились таким образом, чтобы отразить возможный захват. В частности, шесть человек забаррикадировались на чердаке и подорвали себя противотанковой гранатой. Перед этим был зафиксирован выход в эфир».
Командир группы за секунду до взрыва шепнул:
— Все, парни. Успели.
«Герцог с видом знатока поворачивается ко мне, но смотрит сквозь меня, в сторону дверей.
— Резюме.
— В деревни не заходить. Жилые помещения в качестве лагеря не использовать. Всегда иметь возможность для отступления. В плен не сдаваться. При обнаружении подорвать себя, как это сделал противник, — с интонацией Левитана вещает Второй Болтун».
Через два часа Барон зашел в комнату Пловца:
— Отто, покажите ваш дневник.
Вырвал страницу и сжег тут же, при нем.
В комнате пахло горелой бумагой.
Но текст,
Его Величество Текст, остался со мной.
5. В самолете
Дневник Отто
«Летим на восток.
Туда, где небо над головой быстро бежит. Туда, где живут дикие люди. Туда, где опасность. Летим на восток».
Думал Пловец и даже собрался записать это в своем дневнике, но постепенно оставил затею, посчитав: слишком литературно, слишком вычурно.
«Сидим в самолете. За бортом свищет северный ветер. Мы тепло одеты. Но даже это не спасает от холода».
Думал еще Пловец. Это наблюдение показалось ему интереснее предыдущего, однако он тоже не стал записывать его в дневнике, потому что реальность оказалась куда интереснее досужих вымыслов.
Да тут еще самолет тряхнуло: его обстреливали с земли, и он вяло огрызнулся несколькими пулеметными очередями. Пловец переглянулся с Весельчаком. Весельчак подмигнул Пловцу.
«Пробую не думать о смерти. Перемигнулся с Весельчаком. Славный он парень. Умный. Но страшный. Многоликий. Наверное, самый страшный среди нас».
Точно подметил. Однако не записал.
«Перед вылетом Барону прислали секретную шифрограмму, что один из нас — предатель. Потом, конечно, оказалось, что это… мера предосторожности, но, если бы это не было мерой предосторожности, я бы предположил, что…»
На этом месте самолет снова попал в воздушную яму. Пловец с трудом поборол рвотный рефлекс и постарался ни о чем не думать.
«Мы находились, как салаки в бочке. Не было где шевельнуться».
Так на самом деле запишет Пловец в дневнике. И, чтобы высветлить дорожное раздражение, добавит…
«Итак, мы находимся в пути, еще последний взгляд обратно, и впереди — неизвестное в направлении угрожающего будущего».
Как этто будит по-русску.
«Прямо под нами пониже громадина-туча подымается колоссальной ледяной горой из окружающего моря».
Уже лучше, гораздо лучше, особенно — дальше…
«А над головой сверкающее звездное небо, холодное и застывшее в своей голубой красе…»
А потом он не выдерживает и все-таки записывает свое первое впечатление:
«…Летим, летим на восток, навстречу солнцу и опасности: одно мы любим, вторая представляется нам необходимым элементом жизни. Внизу бесконечная панорама: одинокие деревушки, поля, дороги. И опять эта громадная пустыня…»
Эх, господин Пловец, уж не начитались ли вы Чаадаева?
«…Холодно, ветер продувает жутко, внизу быстро движется ковром земля…»
Через
несколько минут Пловец исчезнет в темном проеме люка и будет лететь к земле, то
вниз, то вверх тормашками — и сам не заметит, как окажется по пояс в северном
болоте.
6. Весельчак
Дневник Отто
«За неимением лучшего, — не писать же про болото, по которому мы ползем уже вторые сутки, — начал портретировать. Благо, типажи меня окружают просто превосходные.
Сегодняшним героем будет Весельчак. Молодой, курносый. В неизменной красноармейской форме. Красавец-мужчина. Форму эту он носит дольше некоторых из нас. Впрочем, не всех…. Весельчак это… Нет, гипноз и прочая мистическая дребедень здесь ни при чем, хотя Весельчак и любит, признаться, нагнать шороху, туману и мрака. Темного и беспросветного. Просто он умеет появляться в нужное время в нужном месте.
Приведу пример. Сорок первый. Июль. Часть где-нибудь в прифронтовой полосе — а прифронтовая полоса в сорок первом у русских везде. Истерика какая-то непрекращающаяся. Казарма. Ночь. Сразу предупреждаю, что это не Брест-ская крепость. Там Весельчаку побывать не довелось…»
Довелось, довелось.
«…Вдруг всех будит истошный крик:
— Немцы! Оружейку захватили. Бегом в окна и дальше врассыпную.
Или:
— Выходим все с поднятыми руками…
Дежурный офицер врывается, рот перекошен, пистолетом трясет:
— Кто кричал!
Молчок.
Поди проверь у всех личные дела и найди среди них липовое, которое убедительнее всех настоящих вместе взятых.
А бывает: поезд. В том же сорок первом. Народ озверелый, по головам лезет. И вдруг раздаются крики. Причем движутся от головы состава к хвосту:
— Суки, суки! Они места втридорога продают! Рви начальника поезда!
Крик, давка, стрельба…
Каждое по отдельности все это — пустяк, неприятность в сравнении с начавшейся войной небольшая. Но одно такое, плюс другое, плюс третье… И беженцы, и мародеры, и дезертиры — звенья одной цепи.
А сколько таких, как Весельчак, шутки шутят по фронтовой полосе? Сотни. Это самое малое. У нашего Весельчака есть еще козыри, из-за которых, думается, курносого к нам и определили. Во-первых, он безупречно знает русский язык…»
Остальные-то зубрили его по учебнику. Даже когда будут брать вторую группу… Точнее, в тот момент, когда задумаются, брать вторую группу в плен или перестрелять к чертовой матери — кое-кто ляпнет:
— Не уничтожайте нас!
«…Во-вторых,
он может имитировать любой голос. Вкупе с отвратным качеством телефонной связи
у русских это может нам очень даже пригодиться».
7. Природа. Романтика
Дневник Отто
«Луна временами освещала окрестность. Мимо проходили мужчина и молодая женщина. Громко разговаривали…»
Хорошо идти ночью и громко разговаривать с русской женщиной. Можно и утром с ней громко разговаривать, и днем — но уже не то. А вот ночью… В этой громкости — свобода. Вы почувствовали, Отто?
«…Прошли за ночь около двадцати километров мимо огней пастухов и патрулей. Даже один колхозный двор прошли бесшумно…»
На самом деле здесь-то я вас и подстерег — и дальше уж неотступно следовал за вами.
«…Романтическая ночь, сверкали звезды, старая луна, тишина, и в этом наш душевный караван. Шагаем и шагаем в ночной темноте. Издалека слышится лай собак, птицы летают по своим неизвестным путям, мы, блуждающие души, ищем местонахождение на обширной России…»
Вот все у вас просто… Только что прилетели — и уже надо «найти местонахождение». Да люди здесь веками живут, тысячелетиями — и местонахождение свое найти не могут, а тут… Хотя пишет, конечно, красиво, черт. И караван…
«…Ступаем тяжелыми шагами вдоль советского шоссе, мимо деревень и лагеря военнопленных, и все время одинаково выверенными шагами…»
И кто еще проходил мимо наших жилищ?
«…Видел одного молодого человека в галстуке и кепке…»
Кругом война. А он раздражающе — в галстуке и в кепке. Ничего, успеет еще сапоги стоптать и гимнастерку с пилоткой потом напитать. А то и кровью. Но, может, он ностальгически — в кепке, в галстуке? А может, дикарь — и на тебе — в кепке. В галстуке!
«…Красивая река с высокими берегами, высокие смешанные леса и ясное полнолуние, мы все на этом фоне как молчаливый караван духов…»
Песня одна есть. Про караван. Хорошая! Ту-ту-ру-туру-ту…
«…Быстро проходит день, и наступает ночь, наш друг. Но слишком холоден наш друг…»
Ваш друг — наш друг. При всем желании не могу того же сказать о доме. Да и желания-то особенного…
«…Ночь, тихо падает снег. Романтично все это, но вместе с тем и опасно, потому что за тихим шелестом леса нас высматривает смерть, нет, еще хуже, нежели смерть, — русские…»
Я вас умоляю, не надо сгущать краски. Я же не пишу: по нашему лесу шли хуже чем смерть — эстонцы.
«…Идет красивый рождественский снег, земля белая, спокойная, тишина нежит нас, наши волосы и бороды также белые и настроение рождественское»…
Кто праздничку рад, тот до праздничка пьян. На дворе-то, батенька, еще только осень. Рано предаваться поэзии. Но следы-то, следы… Ай-ай, они ведь и на раннем снегу остаются.
«Нам везет».
Хех.
8. Звездочет
Дневник Отто
«Единственный мой собеседник на северных диких просторах. Две головы — это две головы. Обычно он идет впереди меня, и это не раздражает. Его спина меня не раздражает. У него умная спина. Червячок сзади раздражает. Звездочет впереди не раздражает. Когда идти невмоготу, как сейчас, спина Звездочета успокаивает. Откуда он взялся? Нет, я не в этом смысле. Откуда он вообще взялся здесь? Ему нужно жить в другое время. Работать в школе. Преподавать астрономию. Водить детей в походы. И все время идти в колонне первым, задавая движению равномерный успокоительный ритм.
Он редко смотрит на небо. Но это не признак чего-либо нехорошего. Просто он знает небо как свои пять пальцев. Небо у него в душе. Звездочет — хозяин неба. Я люблю слушать его рассказы о планетах. Звездочет говорит уверенно. Даже когда слушаешь, как он рассказывает про солнце, кажется, что он побывал на солнце…»
Кстати, именно ты изобьешь Звездочета через несколько дней. За излишнюю сентиментальность.
«Недостатки.
А у кого их, как говорится, нет?
Звездочет слишком оторван от земли. Земных проблем. Он в меру спортивен, силен, подвижен, однако это ему совсем неинтересно. И наше задание… Оно ему тоже неинтересно. Он его знает. Он его выполняет. Если бы не Звездочет, нам было бы не выйти к железке после выброски особо талантливыми летчиками. Но все это он делает постольку-поскольку. Не выбивается из сил. И, кажется, возможные поощрения, если мы, конечно, вернемся назад, его тоже не интересуют.
Однако это не равнодушие. Это другое. У него ведь и образования-то почти никакого. Так… Инструктор по лыжам. Проводник в туристических походах. Философ от жизни. Лучше сказать, философ от рождения. Он не доброволец, но и не загнан в армию под ружьем. Прижмут нас, будет отстреливаться до послед-него. Но последний патрон в висок не пустит — это я точно знаю. Ничего. Для этого у Звездочета есть я».
Бравируешь,
Отто. Мальчишески бравируешь. Ты не застрелишь Звездочета. Ты и сам сдашься.
9. Комбинированный шоколадный напиток
Дневник Отто
«Смесь кофе, шоколада и молока, содержит в себе минералы!» — расхваливает завтрак Болтун. Первый Болтун. Прибегает Барон, начинает негромко ругаться. Показывает на дым, который валит столбом вверх. Крутит пальцем у виска. Болтун разводит руками. Барон выругивается наизнанку и уходит сторожить.
Через полчаса никакого дыма уже нет. Барон спокоен. Мы сидим у костерка, прихлебываем из кружек, нахваливаем Болтуна. Болтуну приятно. Человеку, который постоянно чувствует себя лишним и обузой, всегда приятно, когда его хвалят.
Если вдруг Болтуна убьют, его место займу я. Да любой из нас сможет худо-бедно выйти на связь. Если убьют меня, стричь по водоемам будет сам Барон. Барон разбирается в воде. Еще перед вылетом он сказал, что большой воды здесь нет, и он вообще опасается, смогут ли за нами прилететь.
Вчера мы стояли в километре от русских, смотрели из-за деревьев, как они спешно делили содержимое контейнера. Двое из них при этом подрались. Потом они пили наш спирт. После один из русских, пьяный, вроде бы старшина, начал косить из автомата прямо над нашими головами…»
Через две недели ты столкнешься с ним нос к носу и выстрелишь ему в горло.
«…Да уж… Если эти вояки кого-то и убьют, то лишь случайно, не целясь…»
Ой, как ты, дяденька, прав, как же ты, дяденька, прав…
«Так вот… Болтун никого из нас в случае чего заменить не сможет. Он единственный из всех не универсал. И далее возникает вопрос… Вопросы…
1) Каким образом этот не универсал оказался в группе, куда попал в среднем один человек из тридцати добровольцев?
2) Откуда начальство знало о каждом нашем шаге, о каждой нашей бутылке, о каждой нашей шлюхе?
И возникают ответы… Нет, к черту. Хороший комбинированный шоколадный напиток. Отличный комбинированный шоколадный напиток. Ребята — хорошие парни. А в той группе и вовсе — отличные парни. Фронтовики. Через сутки встреча и рокировка».
Они встречались и тасовали состав несколько раз. Поэтому и дожили до двадцать пятой годовщины октябрьской революции.
«И все-таки что-то в Болтуне настораживает. Явно настораживает».
Меня всегда удивляло одно свойство разного рода осведомителей: их страсть к поиску осведомителей.
«…Праздник
заканчивается. Через полчаса эфир, потом — марш-бросок на пятнадцать
километров. Интересно, придется ли еще раз вкусить комбинированный шоколадный
напиток?»
10. Стрелок
Дневник Отто
«В прошлой жизни он был, наверное, гитаристом. Исполнял сложные сольные партии. Отсюда характер в жизни этой: острый, резкий, одни углы. Но мне он нравится. Стрелок — поэт. Он самый молодой среди нас, но единственный, кто дослужился до офицера. Ему и лет-то всего лишь то ли двадцать, то ли чуть больше. Высокий; худой, как струна, прямой, как жердь. С торчащими ушами. Мальчишка. Но глаза острые, недобрые.
Немцы уже забрасывали его в тыл к русским. Само собой, всех нас уже как минимум по разу забрасывали, но Стрелок партизанил почти три месяца. Где-то на островах. Поезд подорвал. Пять или шесть офицеров уничтожил. Взорвал склад боеприпасов. За это ему дали Железный Крест. К нам в группу сам попросился. Но физуха подвела. Определили только в резерв. А тут как раз оказия вышла с бывшим Стрелком, имя которому теперь — никто. Одиссей хренов.
И запасной стрелок, который теперь Стрелок безо всяких оговорок, попал к нам. Из недостатков. Стрелок — неврастеник. Нет, конечно, все мы здесь неврастеники. И шире говоря — все люди неврастеники. Но у Стрелка это иногда прорывается наружу. Бывает, руки дрожат. Бывает, плачет.
Червячок как-то раз говорит ему: «Ты, девчонка…». Стрелок дал ему по морде. Не сильно, однако четко: на… Глупость сама себя бьет. Червячок не ответил, но закусил. Что поделать? Мужской коллектив.
Стрелок тоже мне симпатизирует. На привалах все время оказываемся вместе. Странно, однако он часто расспрашивает меня про гражданку, про университет. У него ничего этого не было. Бедняцкий хутор. Батрачество. Потом сразу русские, после них — немцы. Высылка в Германию. Набор. Школа разведки — и вот он здесь. Все как сплошной и нехороший сон.
Как-то раз он с устатку заснул на привале. Молодой, что сказать. Силенок поменьше нашего будет. Во сне улыбался. Радостно так, словно ребенок. Проснулся — и рожа сразу окрысилась.
Хреновое это дело — война. Правда, хреновое. Если бы у меня был такой младший брательник, я купил бы ему белый билет. Пусть дома отсиживается. С девками романы крутит. А этот здесь. Ладно, присмотрю за ним.
Еще один минус — со Стрелком не особенно уверен за свою спину. И не твердо знаю, что он сможет снять одним выстрелом какого-нибудь досужего, а может, и не досужего Ивана.
Еще.
Стрелок любимчик Герцога. Не знаю, что там да как. Может, именно таким Герцог
хотел бы видеть в будущем среднестатистического молодого человека.
Романтическая внешность, при этом далеко не белоручка».
11. Легкая истерия
Дневник Отто
«И все-таки изначально мы были взвинчены. Помню, как это началось. Не какой-то отчетливый момент… Серию моментов. Бывший стрелок, который теперь мертвяк, начал выходить из себя первым. Именно он предложил ставить баночки из-под мази не на книжные полки, а на головы. Это когда мы еще были в учебном центре и стреляли в помещении. Изначально глупая затея. Но еще более глупо было — стрелять в темноте. Только с очень большого перепоя в голову может прийти эта «просветленная» идея…»
Или от подсознательного желания помереть без лишних хлопот.
«…Не буду утомлять подробностями о том, как Стрелок стал мертвяком, и о своем ранении в живот. Не буду рассказывать, как я едва не отдал концы с четырьмя осколками в кишках — пуля раскололась о пряжку ремня. Эти кусочки железа и сейчас служат вещественными доказательствами у меня в брюхе. И то, что я все-таки полетел — тоже признак взвинченности. Еще градус напряжения почувствовался, когда мы играли в карты, пока ехали на поезде в Россию. Нашу часть России, разумеется. Казалось, все присутствующие, особенно — Мушкетер — договорились состязаться в сквернословии. Я воздержался от игры в карты. За это мне «вписали» отдельным нумером. Что еще сказать…
Начальство, кажется, почувствовало перемены в нашем настроении. Перед Россией нас возили в Хельсинки, где мы провели время, скажем так, в хозяйственных покупках. Надеюсь, вы понимаете, что покупки эти совершались преимущественно в ночное время, а днем мы от них отсыпались. В Хельсинки-то я и спустил всю получку и поэтому не играл в поезде, а не по какой-то другой причине. Эх, коли муж согрешит, это как из окна плюнуть…»
Но если жена согрешит — это как в окно плюнуть!
«…Покупки плюс дорожная перепалка подействовали. Градус напряжения спал. Правда, само оно никуда не делось. Это чувствовалось во время лыжной прогулки в финских горах, когда мы шли лыжня в лыжню на тридцатиградусном морозе. Последние назойливо стремились стать первыми… Закончилось все веселенькой перебранкой. Ох и наговорили мы друг другу разных нежностей! К счастью, тем же вечером отпаривались в русской бане.
Валяние в снегу и попойка снова прекратили истерические нотки…»
Не обольщайтесь, Отто, не обольщайтесь.
«Но истерика не уходит окончательно и бесповоротно. Она чувствуется то в лихорадочном стремлении Второго Болтуна проверить не только свои, но и чужие вещи… Как бы ненароком, случайно. И в прижимистости Гири, который жрет за общим столом как удав, так что лучше рядом с ним не садиться. И в какой-то мере… Хотя я долго не решался себе в этом признаться…»
Полно,
Отто, полно. Это чувствуется в твоем дневнике. В самом факте того, что ты
вопреки уставу и здравому смыслу ведешь и ведешь в неизвестном направлении не
только себя, но и этот забытый Богом дневник.
12. Барон
Дневник Отто
«Честно говоря, я обрадовался, когда узнал, что Барон, главный инструктор в разведшколе, с нами летит. Эдакий роскошный мужик! Башка рыжая, морда в шрамах. До этой участвовал еще в двух войнах. Это лишь по его словам. Не удивлюсь, если между делом подсоблял партии в выполнении особо щепетильных поручений. М-да. Один у Барона недостаток. Он… Нет, я не назвал бы его недоумком… Какие-то признаки мышления в быту он исповедует. Все же. Но вместо мозгов у него заложена идеология. Не знаю, как это произошло и кто выполнил эту хитроумную нейрохирургическую операцию.
Однако сокрушительная, сметающая все на своем пути идеологическая машина Барона, названного так, скорее, в насмешку за неизлечимое ефрейторство, включается лишь в тех случаях, когда Барон ущемлен лично. Или думает, что ущемлен. Говорить с ним об искусстве, например, читать стихи — губительно. Кажется, из всей мировой литературы он признает лишь «Нибелунгов», да и тех только потому, что не пытался в свое время читать. В остальном… Жиды… Жидовский заговор… Христопродавцы…
Нет, не то чтобы я люблю евреев. Или не люблю. Я их как-то, по совести сказать, доселе не замечал. Не прислушивался. Не присматривался. Кажется, теперь об этом нужно молчать — я и молчу. Но недоумеваю.
Когда издали я расплывчато вижу угрюмые рожи местных мужиков и волнующие рельефы милых бабенций, изуродованных бабьими платками и мужицкими телогрейками, антиеврейская суть нашего путешествия постигается с особенным трудом. Однако Барона это не смущает.
Интересно, а если бы в него втюрилась симпатичная еврейская девушка и предложила бы ему тын-тын-тын — как бы это проглотила его рутина?..»
(«Рутина» зачеркнуто; исправлено — «машина»).
«…Но все это, в общем-то, лирика. Самое главное, что Барона все меньше уважают парни. И совсем не слушают. В нашем маленьком коллективе начался разброд: кто в лес, кто по дрова. Кто ноет, кто поет. Кто охотится, кто задание Таллина выполняет. Кто жрать готовит, кто жрачку жрет. Контакт со второй группой и перемена состава уже не спасают.
Совесть за то, что задание толком не выполнено, похоже, никого, кроме меня, особенно не мучает.
— Быстрая работа — с изъянами! — цинично повторяют остальные.
Кроме, разумеется, Барона. Что еще сказать про него… Даже не знаю».
Я знаю,
щепетильненький мой Отто. Барон единственный вернется
за брошенной рацией, когда вас будут обстреливать при посадке на самолет. И
получит за это русский железный крест — аккурат между
легкими и сердцем.
13. Под откос
Дневник Отто
«Шелекса. Слышали про такое? И вряд ли услышите. Через пару минут мы пустим здесь под откос эшелон. Обычно в это время суток гонят живую силу. Думаем отправить с земного пути душ триста — четыреста. Если повезет — больше. Тогда рассчитываем на двойную оплату. Вдали показывается что-то. Товарняк. Лес везут. Ирония судьбы!
С рельсов истории отправили одного машиниста. Да и того из автомата пришлось добивать.
Резво скачем в сторону леса. По дороге взрываем стрелку. Мушкетер вне себя. Первый Болтун посмеивается. Идиот. Ему-то все равно, скорей бы отсюда свинтить. А я думаю: переться на край света, чтобы пристрелить какого-то старого пердуна! Под горячую руку попадается стрелочница…»
Мать троих детей. Муж-красноармеец на фронте. Вернется. Живым.
«…Она бежит к нам от станции с криком: «Бойцы, бойцы, помогите!» Следом семенит толстячок в фуражке. Впопыхах не сразу вспоминаем, что на нас красноармейская форма. Баба останавливается в пяти шагах как вкопанная. Смотрит на мой автомат. Потом в глаза мне. Старик никуда не смотрит. Все не может перевести дух. Мушкетер заходит бабе за спину. Драчун направляется к старику.
Через минуту Мушкетер вытирает о траву нож…»
Здесь Отто, наверное, должен снова сказать что-то вроде: «Жестокая штука, война!» Однако Отто этого не говорит.
«…Пожилой железнодорожник притих от ласки Драчуна. Гиря закидывает тушу на плечо. Стрелок издали машет рукой. Нас уже ищут. Можно не торопиться. Ленивые деревенские увальни. Отходим к лесу. Железнодорожника надо бы допросить. Это кто-то из их начальства. Может даже, начальник станции. Но мы слышим наших друзей собачек и бросаем начальника в кусты. Пусть живет, если очухается…»
Он очухается и отработает на железке еще лет десять. Потом помрет от инсульта.
«…За
спиною зарево. Русские не знают, что Бомба приготовил им еще один сюрприз.
Пусть-ка найдут его у полотна. Больше мы сюда не вернемся. Марш-бросок на сто
километров — и домой. Плюс — мелочи. Бежим к лесу. Оставляем за собой гостинцы
для собачек…»
14. Червячок
Дневник Отто
«Он такой классический тролль двадцати четырех лет от роду. Кстати, так же, как и Весельчак, служил у красных. Дезертир. Как только мы оказались тут, Червячок моментально зарос бородой и усами. Кажется, это его естественное состояние.
Да и на самом деле так. До службы у красных он был егерем. Закончил какой-то техникум аграрного свойства. Немцы его еще подучили… Теперь Червячок спец по геодезии. В лесу, на дороге и у дороги натурально ковыряет грунт и складывает пробы в пакетики.
Червячок довольно неряшлив. Ото всех нас попахивает — это как минимум — ночью только под одеялом от ароматов спасешься, но от Червячка просто воняет. Не нравится мне, как он ест. Медленно, тщательно разжевывая пищу. Эх, было бы чего разжевывать. Три контейнера подряд наши летучие друзья из Петрозаводска ухнули в болото. Однако Червячок, при всей медлительности, очень силен физически. Сейчас он спит, потому что полсуток пер на себе пулемет довеском к основному снаряжению. Деловито… По-крестьянски… И не роптал. С Червячком у меня отношения не заладились изначально. Дело даже не в том, что он деревенщина. Дело в том, что он — высокомерная деревенщина. Меня, городского, Червячок считает человеком с очень большой натяжкой. Все его суждения и оценки определяются землей и тем, что с землей. Он действительно ненавидит большевиков. Каждый вечер. Каждый божий вечер! Червячок талдычит нам одно и то же: какие бедные русские, как над ними измывается Сталин, и т.д. и т.п. Чего же тогда не воевал за русских? А вот, мол, я и дезертировал. Тут мы похлопываем Червячка по плечу и напоминаем, что ляпнуть, сколько, мол, нам заплатят за операцию, да еще и Герцогу ляпнуть, из нас из всех совести хватило именно у него, бессребреника. Червячок бурчит, мрачнеет и замыкается. Кажется, что он и сам тяготится мужицкой узостью своих извилин.
В отряде он, главным образом, потому, что спецов по геодезии у Герцога раз-два и обчелся. Выбирать-то не приходится. Червячок ведь не прошел фильтрацию. Но потом в группу его почему-то вернули. Тайна, покрытая мраком…»
Просто он дал подписку стучать на тебя, Отто. Стучать на осведомителя тоже ведь кому-то надо. Вот и не складываются у вас отношения. Ему ведь совестно. Он ведь не ты.
«…Червячок
хорошо готовит. Но после каждого вкусного завтрака или ужина ведет себя как
старослужащий по отношению к молодняку. Словно бы кормил своим. Неприятно. Что
еще добавить… Он проговорился Стрелку, что участвовал в карательных операциях.
Да-да. Истреблять в массовом порядке общего врага довелось именно ему.
Человеколюбцу. Не удивлюсь, если и у русских он прислуживал в расстрельной бригаде…»
15. Шоколадка
Дневник Отто
«Идем быстро или, как сказали бы местные, ходко…»
Они бы еще не так сказали.
«…Вдруг Ушастый подает знак. Отпрыгнули в кусты, залегли. На лесной дороге из-за поворота показывается мальчик. Барон шепчет:
— Пловец и Драчун, допросить.
Выходим из кустов. Мальчик замирает. Вспоминаю русские слова, которые попроще:
— Здорово, парень.
— Здорово.
Опасливо оглядывается. Протягиваю руку:
— Младший лейтенант Скворцов.
Драчун важно кивает:
— Старшина Епинин.
Идиот, что сказать. Тем более, говорит с акцентом. Но мальчик успокаивается. Жмет наши грязные лапы своей маленькой мягкой ручкой.
— А я Коля Яйцын.
Ну, понятно. Нашел Драчун родственную душу.
— Коля, мы тут заплутали у вас. Лагерь-то далеко?
Мальчик машет рукой на север:
— Тама.
Потом на восток:
— И тама.
Подумав, добавляет:
— Да у нас тут, дяденьки, везде лагеря.
— Ты сам-то откуда будешь? — спрашивает Драчун…»
А Колю между тем терзают сомнения. Вот дяденька, который сейчас спросил… Он, пусть и говорит непонятно, зато добрый, нашенский. А тот, второй… Чего-то в нем не так.
«…А я, дяденьки, из деревни Ковжа».
— Большая деревня? — интересуюсь я.
Коля смотрит на меня исподлобья:
— Ну не очень. И чего?
Чтобы задобрить мальчика, достаю из вещмешка шоколадку:
— Держи, Коля, подкрепись.
Коля хватает шоколадку…»
И замечает на ней нерусские буквы. Эту шоколадку он через полчаса отдаст председателю колхоза, и тот помчится звонить в райцентр.
— Спасибо, дяденька. А можно я братика угощу?
Нет, положительно, не все русские такие дикари, каких нам показывали в учебных фильмах.
— Конечно, отнеси.
Драчун гладит мальчика по голове. Если Барон свистнет, Драчун сломает ему шею. Барон молчит…»
У Барона в Таллине ребенок маленький.
«…Ну, бывай, Коля. Привет брату!
Ходко,
ходко…»
16. Пловец
Дневник Драчуна
Надо сказать, что Отто не единственный летописец событий. Попытку вести дневник предпринимают еще двое диверсантов. «Попытку» — потому что в обоих случаях дело заканчивается несколькими листиками занудного бытописательства. Впрочем, как минимум один из таких листиков вполне заслуживает внимания.
«…просто дрожь берет, как иногда хочется раздавить эту сволочь. Все он что-то выискивает, вынюхивает. А зачем он, спрашивается, вообще тут нужен? Дойдем до озер, измерит глубину воды у берега. Никто, кроме него, конечно, на это не способен. Я вообще начинаю задумываться… Взрослый мужик — четверть века уж стукнуло. Не женат. Про невесту рассказывает как-то неубедительно. Занимался плаванием. Фигура тяжелоатлета… Плюс в плавках все время прилюдно… А может, он пидор? Поделился своими подозрениями с Гирей. Поржали. Надо будет у самого спросить.
Нисходит лишь до Звездочета. Да и с тем беседует стерильно. Левая, правда, хорошая. Да и все они в заплечных делах поднаторели, пока нас гоняли в центре. Не знаю, насколько это нам, конечно, пригодится…
Так вот я о Пловце. Скользкий он. Как начнешь с кем-нибудь о чем-нибудь говорить, о бабах ли… О доме. Он тут как тут. И улыбается так противно.
Я все думал, откуда Герцог ну все про всех знает. Кто когда в сортир ночью сбегал — и то в курсе. И начинаю догадываться… Спросил Гирю, тот кивает.
— Набить бы, — говорит, — этому сексоту морду.
Да когда ему морду набивать… И чего он мне сдался…
Я вот что думаю. Здесь красивые места. Под этим небом славно охотиться, славно рыбачить и, наверное, хорошо жить с любящей русской бабой далеко от войны. Но мы сгинем здесь. Загнемся. Помяните мое слово».
Еще
несколько страниц… И везде одно и то же. Ругает Отто.
Хвалит места. Сомневается в благополучном исходе.
17. Истерика средней степени тяжести
Дневник Отто
«Она приходит и уходит внезапно, вспыхивает стихийно. Я видел это раньше. Слава Всевышнему, четвертый раз в деле! Но никогда это не захлестывало так, как здесь, в промозглой северной тайге.
Впервые это кольнуло сразу после приземления, когда выяснилось, что залимонили нас на тридцать километров южнее положенного.
Через неделю это кольнуло опять, гораздо глубже. Мы к тому времени уже успели пресытиться романтическими видами русского севера; говоря определеннее, нас от него просто мутило. Мы ускорились по маршруту. И — наказуемая инициатива! — контейнер с продовольствием какой-то мудак сбросил километров на двадцать за нашими спинами. Тогда мы провели нехитрые арифметические расчеты и выяснили, что милостью Таллина протопали пятьдесят лишних километров только за неделю.
Далее ничего такого особенно страшного не произошло, просто Звездочет начал ныть — не ныть… Поднывать. Этой неизлечимой болезнью заразился Второй Болтун. Через пару дней пришла очередь Стрелка. Правда, клиника там была другая. Стрелок заявил, что я спер его соль и гороховый концентрат. Я смолчал, но слова эти ему припомню. В свое время.
Что касается меня, сегодня ночью я проснулся в общей палатке, повел носом — я сделал роковую ошибку и вылез из-под одеяла, в которое был закутан с головой — и подумал, что если бы сейчас русские пристрелили всех присутствующих, кроме, конечно, меня, то я не очень бы огорчился».
Погоди немного. Через два дня на вашу палатку напорются. Все не все, но двое из вас проснуться так и не успеют.
«Общая брань случилась при переправе. Не найдя ничего лучшего, мы сами сделали паром. Оказывается, плотником быть может далеко не всякий. Паром рассыпался — хорошо хоть, у берега. Того берега. Больше всех досталось мне. Я прыгал у костра в той одежде, которая выше пояса, стараясь подставить ближе к огню и одновременно не опалить мою скукожившуюся морковку…»
Зябличка.
«…Остальные сушили портянки. Вот тут-то и подрались Червячок и Ушастый. Безобразно, с визгом, как бабы, а не солдаты вермахта. Не помню даже, из-за чего началось и было ли из-за чего начаться. Просто они сцепились и как-то сразу упали. Я принялся их разнимать. Второй Болтун хмыкнул. Да… Мой образ, украшенный синюшным корнеплодом, был, наверно, комичен…»
Зябличком.
«…Однако в тот момент я не осознавал комизма, поэтому зарядил Болтуну в глаз. Тут все прекратили возню и почему-то накинулись на меня. Сначала я не понял, отчего стал крайним. И только после слов:
— Ну, конечно, мы ведь для тебя тупицы…
До меня начало доходить. Завидуют мне мужички! Тому, что я проучился два года в университете. Положению отца моего завидуют. И еще чему-нибудь. Например, тому, что у меня носки синего цвета… Стоп-стоп. Успокаиваемся. Это болото. Болото засасывает».
Это
еще не болото. Так, русское мелководье.
18. Болтуны
Дневник Отто
«…есть определенная категория людей, про которых, как они попали в разведку, даже предположить невозможно. Это касается двух наших Болтунов, Первого и Второго…»
Попросту, радистов.
«Притом что люди они совершенно разные, говорить о них отдельно не представляется возможным. Во-первых, подходит к концу запас бумаги. Во-вторых, заканчиваются чернила. В-третьих, нас опять обложили, пришлось топать по болоту и на литературное сочинительство не остается ни сил, ни желания.
Мда… И кому вообще-то надо все это, что я пишу? И зачем я это пишу? И для кого?..»
Считай, что для меня.
«…В-четвертых, они и вправду отлично дополняют друг друга. Когда оказываются рядом, естественно.
Первый Болтун не крепок на слезу. Он воспитывался в приюте. От этого у него осталось уважительное отношение к пище. Несколько выбитых коренных зубов. И природная слезливость. Когда он устроился на работу в швейной мастерской (где были сплошь одни женщины), этот малый сумел там всех разжалобить, и дамы (а было их штук десять) дали ему в долг деньги, и немалые. Это безо всякой уверенности, что он отдаст. Точнее, с полной уверенностью, что не отдаст…»
Эх, Отто, если бы они отдавали ему только деньги…
«…А малый наш их вдобавок обворовал, да и попался. Но вот феномен. То ли рожа его ублюдочная косоглазая разжалобила полицию. То ли, что вероятнее, добрые женщины написали отказную, только его вместо тюрьмы отправили в солдаты. А тут война… А тут немцы…
Первый Болтун оказался настолько большим энтузиастом в пропаганде идей Рейха, что его заметили и позволили ему принять участие в парочке расстрелов (не удивлюсь, если они там рука об руку с Червячком, мать его, орудовали). Ну, видимо, он кого-то очаровал из господ офицеров, вроде как тех швей, и его направили в разведшколу. Выбросили куда-то в среднюю полосу. На убой. Он сжег склад с продовольствием и целую зиму прятался у вдовой русской крестьянки. Потом немцы туда пришли. А первый Болтун, такой герой, уже дырочку на тулупе просверлил. И косые глаза горят подобострастным огнем…
Второй Болтун, родись он женщиной, оказался бы меланхолически-глупой бабой, которая вышла бы замуж за Первого Болтуна и неустанно восхищалась его презренными талантами.
Вы знаете, пожалуй, к этому больше нечего добавить.
Хотя нет! Периодически во время соединения групп и рокировок я наговариваю Второму Болтуну на Первого Болтуна. Второй ужасается и начинает сторониться. Меня. Так-то.
Оба превосходные спецы, знают рации, умеют находить место для эфира. В работе холодны, энергичны…»
При всем лаконизме, Отто, чернил тебе все-таки не хватило. Впрочем, есть еще одна приписка, сделанная через день химическим карандашом.
«…нас
начали убивать…»
19. Жрать давай
Дневник Драчуна
По околице, не таясь и пошатываясь от усталости и голода, идут несколько оборванцев. От солдат их отличает беспечность. От бродяг — оружие. От нечистой силы — ахи да охи.
«Мы влетим в эту деревню. В эту ханыжную древнюю деревню. В эту продажную древнюю деревню. Подбадривая друг друга. Подмигивая друг другу. Оскаливая зубы. Сплевывая бесконечную слюну.
Этттьфуу!
Мы влетим в эту деревню. Мы расправим усохшие чресла. Вспоминая, что мы ведь мужчины. Что мы ведь, мать твою, мужчины.
Мы войдем в эту деревню. Важно, борзо, неторопливо. Напевая нацистские песни. Не от любви к ним, а так, для понта. Ну и что, коль слова мы знаем худо.
Нет, придумал! Придумал-придумал!
Мы войдем в эту деревню, точно бедные старые черти. Словно старые-старые черти. Которые рыщут по болотам. Ха-ха-ха — рыщут по болотам. Мы оскалим пасти вурдалачьи. Они ведь не похожи на волчьи. В них зубов у многих не хватает. Рты окисли, как у шакалов. А для упырей, как их тут кличут, — в самый раз. Цинговьи оскалы. От цинги нам квашеной капусты. От цинги нам девку, чтобы в теле. Мы нажремся квашеной капусты и закусим дымящимся мясом из разорванных девичьих чресел.
Мы войдем в эту деревню. Будет день, преходящий в вечер. А нам плевать. Все равно не догонят. Мы войдем в эту деревню. Мывойдемвэтудеревню.
Постучим тихонько в окошко. Тети Мани или как там ее, шмару. Или как там ее, старую суку. Что жрет по ночам свиное сало. Замотанное в грязную тряпку. Мы ее по матери рявкнем, когда нам она откроет двери.
Мы войдем в эту деревню. В эту Манину вонючую хату. Где ведро с мочой стоит у входа. Где параша в каждом сраном доме.
В этой Маниной вонючей хате отметелим всех ее домашних. И, сняв с предохранителя шмайссер, я заору им в самые уши. Мы заорем им в самые уши. Ты заорать им в самое ухи:
— ЖРАТЬ-ДА-ВАЙ-ЖРАТЬ-ДА-ВАЙ-ЖРАТЬ-ДА-ВАЙ!!!..»
Сухонькая старушка без огляду открывает дверь, видит оборванных людей, крестится и бежит ставить самовар. Оборванцы переглядываются. Передний ставит автомат обратно на предохранитель.
«То ли чокнутые они здесь.
То ли запуганные.
То ли привычные.
Наверное, привычные.
Наверное, здесь всегда так.
Придут, попросят по-хорошему, а если по-хорошему и с улыбкой не дашь, тогда…»
ЖРАТЬ ДАВАЙ.
20. Мушкетер
Из показаний Отто
Далее Отто предстал перед русской контрразведкой.
Именно поэтому характеристики остальных членов группы, которые приводятся здесь и далее вразнобой — ох уж эти бесконечные листочки! — столь лаконичны.
«…он же Мушкетер. 1918 г.р., ветеринарный врач. В 1936—1939 служил в эстонской армии в артиллерии. В 1940 сбежал в Швецию».
Грыз
ногти, назойливо матерился, толкался во сне, воровал продукты. Да и
санинструктором был так себе.
21. Рыбник
Дневник первого Болтуна
Первый Болтун, расположившись в уголке огромного, вполкухни стола, чиркает в дневнике.
«Стрелок сидит в сортире, хоть и зимнем, но приближающем его к цивилизации лет на миллион. Барон беседует с бабкой, повторяя после каждой фразы, что мы разведчики, красные эстонцы. Бабка лукаво улыбается, кивает и все пытается уяснить, кто такие эстонцы. Драчун дерется с рукомойником. Кажется, это приспособление его забавляет, словно погремушка ребенка. Бабка кряхтит и поглядывает на Драчуна. Тот понимает (месяц в лесу кого угодно заставит понимать такие взгляды), идет выносить ведро. Потом отправляется на колодец за водой. Мушкетер, Гиря и Бомбардир тупо сидят на лавке и смотрят на стену. На стене фотографии. Сын бабки в красноармейской форме. Если бы он оказался теперь здесь, то заколол бы нас штыком или расстрелял из пальца.
Бабка вынимает из русской печки пирог. Называет его по-особому (она говорит «на особицу») — рыбник. Мы сидим и смотрим на него, как бараны. Бабка еще сильнее укореняется в своих подозрениях. Но режет рыбник. Объясняет: это, мол, верхняя корка, ее так едят, вместо хлеба. Дальше — рыба, основное. Под ней самое вкусное — сулой. И пропитанная соком нижняя корка.
У стены кипит самовар. Мы тоже выставили на стол что было. Консервы, галеты. Я сказал: «Трофейное». Одно меня беспокоит… Сейчас спрошу… (не могу оторваться от этого… рыбника… амамаммм). Ха! Драчун подавился. Надсадно кхекает простуженным горлом, пытаясь испортить нам аппетит. Но это уж дудки. Пожрать хоть между двумя большими неизвестностями. Двумя большими знаками вопроса. Так вот… Спрашиваю:
— Где старик-то твой, бабка? Помер, что ли?
Вышло грубо. Бомба морщит нос. Ну да ладно.
— Мой-то блядун? В соседню деревню утопал. Т куму…
М-да. Не только немцев бывает сложно понять. Кто такой блядун? Вроде колдуна? Спрашиваю. Бабка смотрит на меня как на полоумного:
— Совсем вы, робя, в лесу одичали. Может, мово тожо в лес отправить на месяцек?
Ясно. Блядун — это прорицатель, ведун.
Квашеная капуста тоже ничего себе. Пованивает, конечно. С рыбником не сравнить. Пьем чай. Где же дед, фантазер и мистик?..
Тихонько спрашиваю у Бомбы:
— Бабку убьем или так оставим?
Бомба смотрит на меня укоризненно. Я не унимаюсь:
— Были инструкции всех допрошенных убивать.
— Хер я положил на эти инструкции, — комментирует Бомба.
— Мы же диверсанты.
— Лично я просто усталый путник, стремящийся домой, — качает головой Бомба.
— Ты слуга фатерлянд, — полушутя роняю я.
Но Бомба серьезен. Он не принимает игривости моего тона.
— Знаешь, я долго думал, на кой ляд поперся сюда. И понял.
— ??
— Я больше не слуга фатерялнд. Не хочу больше в компанию этих мальчиков из колледжа. Я сам себе теперь и хозяин и слуга.
Понарошку замечаю, что вынужден буду доложить о его словах Герцогу…»
Ну не так уж и понарошку, милейший. В разведшколе ты ему полгода обо всех понарошку докладывал. Вообще, складывается впечатление, что вы все на всех…
«…Бомба посылает меня подальше…»
И правильно делает.
«…Продолжаем есть рыбник…»
Не подавитесь.
Эй, а на хрена вы у бабки-то последнее забираете, господа красные эстонцы!
Ушли…
Меня, помню, покоробил рассказ немолодого уже таксиста, который однажды подвозил вашего покорного слугу со станции.
— Диверсанты? О! Да бабка моя их привечала. Рыбником кормила. Они ей все заливали, кто да что. А она просто пожалела их.
Полдороги я не разговаривал с потомком вражеских прислужников. Заговорил он сам, подумав и, наверное, вспомнив былое (в речи у северян паузы куда как длинны).
— Бабка-то их привечала, а дедка в район скакал — за истребительным батальоном. Успеть наши не успели, но хоть знали, где их потом прижучивать, в каком, как тогда говорили, квадрате.
— Бабку не тронули?
— Еще
сорок лет после войны прокыршала. Вековину
успела спраздновать.
22. Гиря
Из показаний Отто
«…он же Гиря. 1918 г.р., мастер спорта по тяжелой атлетике, младший унтер-офицер эстонской армии, член националистической организации «Кайцелите».
Добродушный
увалень. Вечно пер за всех боеприпасы. Спецы
застрелили его спящего в палатке.
23. Дурачок
Ранние страницы из дневника Отто
«Слишком поздно вижу заброшенную с берега донку…»
Это удочка такая. Леска натянута, грузило тяжелое. Наживку не сносит по течению.
Драчун вытаскивает из кустов мальчишку. Приходится писать сценарий по ходу пьесы.
— Тебя как зовут?
— В-в-вася.
Парень-то, кажется, дурак.
— Вася, какой сейчас год?
— Ы?
— Год, спрашиваю, какой?
Мушкетер смотрит на Барона.
— Н-не знаю.
— А кто вождь ваш?
— Дяденька председатель.
— Понятно.
Барон мимолетно качает головой. Мушкетер отходит в сторону, проверяет донку. На крючке сидит средних размеров окунь.
— Смотри-ка, Вася, рыбка.
— Ры-ыбка…
Снимает окуня с крючка. Окунь выскальзывает из рук. Вася вместе с Мушкетером ловит рыбину в пожухлой, прихваченной инеем траве. Мушкетер хохочет, как будто на минуту снова стал мальчишкой. А было такое? Наконец, окунь пойман. Разговор возвращается на круги своя.
— Вася, мы ищем диверсантов. Ты их здесь не видел?
— Когой-то?
Устало вздыхаю.
— Куришь, Вася?
Кивает, уже тянет ко мне ручонку, всю в цыпках, с обгрызенными ногтями.
— Держи.
Даю Васе папиросу. Он закладывает ее за ухо и опять тянет ручонку. Дурак-дурак, а… Даю ему вторую папиросу. Чиркаю спичкой. Вася глубоко и с удовольствием затягивается…»
Через десять минут его будет неудержимо рвать от первой в жизни затяжки, от ужаса. В школьном драмкружке он занимался не напрасно.
«Слушай, Вася, а ты других красноармейцев не видел? Мы-то из НКВД. Истребительный батальон ищем. Заплутали. Впервые тут у вас.
Вася кивает.
— Тама. Я с-сы-э-лышал.
И машет рукой на восток.
Пожелав мальчику удачной рыбалки, поспешно ретируемся. Через пару минут действительно слышим собак…»
Через полчаса ваши преследователи выйдут к озеру, и Вася даст детальное описание группы. Скажет, что на вас нет формы красноармейцев, что все вы заросли бородами до глаз, худы, как скелеты, и глаза у вас злее, чем у овчарок.
«…Итак,
у нас остается только один путь. Путь к спасению».
24. Бомба
Из показаний Отто
«…он же Бомба. 1918 г.р., резчик по металлу, унтер-офицер финской армии, добровольцем воевал на стороне финнов в 1939—1940 гг. В феврале 1941 г. бежал из русского плена. Вошел в контакт с финской разведкой. Окончив разведшколу, в июле 1941 г. забрасывался с диверсионным заданием в тыл советских войск в районе г. Нарва. Специалист-сапер».
Когда
первый раз попадал в плен к русским, пытался подорвать себя гранатой. Когда
попадал в плен во второй раз, гранатой подорвать себя не пытался.
25. Барак на берегу озера
Рассказывает Некто
Уже за полчаса дозора Калямин перебрал все способы борьбы со сном. Отчаявшись, он просто щипал себя под шинелью. Через неделю в бане остальные будут дивиться и спрашивать, кто же его, Калямина, так напинал под жопу. Уж не диверсанты ли? Но это будет через неделю. Через неделю после того, как ему пригрезилось, что старший брат наклоняется над его кроватью и спрашивает:
— Показать тебе, как лошадь кусается?
Маленький Калямин кивает. И брат всей правой пятерней больно щиплет его. Калямин-ребенок всхлипывает, пинает обидчика и проваливается в бездну.
— Калямин, вставай, сукин кот, — тормошу его я. — Под трибунал пойдешь, суконец!
Но Калямин улыбается во сне, и слюнка тонкой-претонкой струйкой тянется с его нижней губы.
Чу! Успеваю откатиться в сторону. Появившиеся из темноты не видят меня. Стрелок показывает на спящего Калямина. Барон машет рукой. Дескать, не надо, не проснется. Осторожно заглядывают в барак. Барон считает и тихонько присвистывает.
— …!
Стрелок снимает с пояса гранату, но Барон останавливает его жестом.
— А когда самолет прилетит? — знаками спрашивает Барона Стрелок. Предлагает: — Две гранаты и аллес.
Барон морщит свой аристократический нос.
«Недоумок», — думает Стрелок.
«Псих», — думает Барон.
«Через три часа сваливаем отсюда», — думают оба.
Двое отходят от темного проема и в снежном свете продолжают говорить жестами.
— Может, выход заминировать? — показывает Стрелок на барак.
— А если поссать кто-нибудь раньше времени пойдет? — раздражается Барон.
Стрелок, подумав, кивает…
Калямин вздрагивает во сне и просыпается.
— Кто здеся? — хрипит он.
Тихо шумят ветви. С неба летит снежная пыль. Когда рассветет, рядом с тем бревном, на котором задремал Калямин, еще можно будет различить следы. Но, когда рассветет, никому до этих следов уже не будет дела. Так, отметят походя. И кто-то запишет это в своей памяти для анналов.
Калямина
не зря считают везунком. Его могли бы прирезать
спящего. Он мог бы пойти под трибунал. Да и на фронте. В первом же бою ему
оторвет ногу. Он прослужит еще десять лет в нестроевой части. Потом будет
военруком в школе. «Заснуть на посту — преступление, за которое расстрел на
месте!» — будут хором повторять за ним ученики.
26. Ушастый
Из показаний Отто
«…он же Ушастый. 1915 г.р., заведовал инвентарным отделом общества «Динамо» в Таллине. В конце 1941 г. добровольцем вступил в карательный отряд, состоящий из эстонцев. Отряд оперировал на острове Эзель, вылавливая советских активистов и военнослужащих Красной Армии».
А еще
— офицер энкавэдэ… Естественно, до войны.
27. Истерика так истерика
Ранние страницы из дневника Отто
«Только что Барон отдал концы прямо у меня на руках. Летчик, которого я даже не узнал, как зовут, орет благим матом, того и гляди потеряет сознание и выпустит штурвал. Вся надежда на запасного пилота. Хорошо, что он вообще есть. В этом чертовом летающем гробу до хрена и больше мест для пулеметчиков, а вот пилот предусмотрен только один. Благодарю Всевышнего, что не в нашем случае. Болтун тщетно пытается выйти на связь с Таллином. Самолет кренится…
И кажется, что уже достаточно дерьма и что ты уже не влетишь, но ты влетаешь. В нашем случае влетаешь в прямом смысле слова…
— ТВОЮ МААААААТЬ!!! — орем мы сквозь рев мотора.
Страшный удар. Я хрястаюсь всем телом о борт и, кажется, теряю сознание. Прихожу в себя от крика. Орет Стрелок:
— Нам не выбраться с ними… Нам не выбраться с ними…
Раненый летчик вяло машет рукой. Весельчак без сознания. Ушастый смотрит всем поочередно в глаза с видом побитой собаки. Хорошо, что смотрит он, а не Весельчак. Если бы смотрел Весельчак, я бы не смог выстрелить.
Итак, я стреляю в голову Ушастому. Стрелок добивает летчика. Мушкетер пускает пулю в Весельчака. Выбираемся из самолета. Как мы не разбились, ума не приложу. Березку вон, ту сломало пополам. Рвем когти. Через какое-то время, час или десять часов, валимся без сил на землю. Стрелок пьет воду из болотной лужи прямо у него под носом.
На этом самом месте Звездочет начинает тоненько поскуливать. Бью его в челюсть. Он падает на мох и начинает биться в истерике. Его рвет. Я понимаю, если бы рвало Стрелка, нахлебавшегося воды из болота. Но рвет Звездочета. А хрен ли его рвет? Грязи не пил, своих не добивал. Романтик… Проблевавшись, он снова начинает скулить. Тем временем открывается рот у Червяка:
— Гребаные суки, — орет он, — гребаные таллинские суки…
Я пожимаю плечами. Они-то здесь при чем? Сделали что могли. Даже больше. Ну, суки, конечно. Штабные — всегда суки.
— Гребаная война, — орет Червячок.
Он достал меня, поэтому я бью его ногой в грудь. Он падает и уже бесшумно трясется от рыданий. Рядом со мной присаживается на корточки второй пилот.
— Че делать будем? — спрашиваю у него по-немецки.
Он
пожимает плечами. И длинно сплевывает кровью. Самое хреновое,
что нет рации. Барон уронил ее у самого борта. Ту, что в самолете, прошила
очередь. Вот порадовались бы русские, если бы сейчас увидели нас».
Думаю, не порадовались бы. Тут другое.
28. Драчун
Из показаний Отто
«…он же Драчун. 1905 г.р., мастер спорта по боксу…»
Далее неразборчиво.
На этом
обрываются и казенные показания Пловца. Впрочем, пару более ранних страниц для
вящей ясности картины придется еще привести.
29. Оборонец
Дневник Драчуна
А вот как обрывается еще один дневник.
«Второй самолет так и не сел. Первой группе повезло. Нам не повезло. Добираемся до фронта своим ходом.
Встретили в лесу бабку. Допрашивать не стали. Взяли у нее хлеба пожрать.
Встретили в лесу охотника. Убегал. Догнали. Набил ему морду, чтоб не бегал. Взяли у него хлеба пожрать.
Встретили в лесу лося. Не попали. Свой глаз — король. Руки от голода дрожат. Жалко. Пожрали бы.
Вчера парня встретили. На дороге. Окликнули. Он побежал. Тогда я ему по ногам вмазал. Парню. Попал. Он уползти пытался, но тут уж мы его догнали. Парня. Подросток лет четырнадцати.
— Ты почему, — спрашиваю, — бежал?
— Испугался, — отвечает.
— Что убьем?
— Нет, — говорит, — что хлеб отберете.
Мы и отобрали. Надо было добить, да неохота. Катись оно все. Сам сдохнет…»
Не сдохнет.
«Или доползет…»
Доползет-доползет.
«Не важно».
Ничего себе… Непрофессионализм, батенька. Добить надо было мальчика-то.
«…Из Таллина спрашивали про погоду. Болтун им ответил: «Север, хрен ли».
Ну, это неправда. Это понты. Болтун передал по уставу.
«Призывали отставить панику. Да какая там паника. Просто жрать охота. Интересно, если сдаться, сразу расстреляют или пожрать дадут?»
Дадут-дадут. Еще и сфотографируют на память. Вообще кормить будут хорошо. И ты им про все расскажешь. И про Таллин, и про Петрозаводск, и про школу разведывательно-диверсионную. Чего не сделаешь за тарелку-то жратвы. А ваши вон преследователи, которые взрослые, а не дети, еще и толкануть успеют кое-что из таллинских посылочек. Эх, лучше бы военным курсантам отдали. Вот кто пожрать толком не успеет, так это они.
Училище.
Фронт. Царствие Небесное.
30. Странный дед
Рассказывает Фриц
— Свалили с дороги, лохи зассатые!
Потрепанная «Мазда» сердито сигналит двум то ли пьяным, то ли безумным пешеходам, рвется вперед и окатывает их веером брызг.
«Дедушка! Я нашел этого старика в самом неожиданном месте: на перекрестке, посреди проезжей части. Он почему-то сразу посмотрел на меня и протянул мне свою руку с большой и как будто не старой кистью. Пару минут я не мог вырваться из этого рукопожатия.
— Мы их… — сдавленно выговорил старик, и я понял, что он сильно пьян.
Светофоров здесь не предвидится, переходить дорогу нужно быстро и вертя головой по сторонам. Мы мешаем движению. Несколько обогнувших нас легковух сердито сигналят. Наконец, я выдираю свою ладонь из рачьей клешни.
— Мы их… — повторяет старик.
Иду рядом с ним в сторону восточной части городка.
Я нашел его, дедушка. Я нашел этого человека. Теперь мне остается найти тебя, исполняя последнюю волю отца.
— А ты похож на него! — говорит мне старик.
Я потираю онемевшую правую руку и молчу.
Немеет не только рука. Немеет внутри.
Он узнал меня, дедушка, через шестьдесят лет после страшной встречи с тобой. Узнал даже не меня, а наш общий с тобою образ. Наше подобие.
— Ишь, прикатил! — хохочет старик и толкает меня в плечо так, что я отлетаю в сторону.
— Мы их… — добавляет он через минуту, но уже не ожесточенно, а спокойно и даже лирично.
— Как, говоришь, твоя фамилия? — интересуется старик еще через пару минут.
Я снова вздрагиваю. Он трезв как стекло.
Мы подходим к вековому, но крепкому деревянному дому с недавно отстроенной верандой.
У ворот лежит дохлая кошка. Старик страшно ругается и грозит кулаком невидимым соседям, а потом всему белому свету. Исчезает в калитке и возвращается через минуту с мешком и лопатой. Поддевает кошачий труп, бросает его в мешок и кивает мне в сторону дороги.
Мы продолжаем путь.
Метров через двести, на пустыре, старик быстро выкапывает могилку, кидает в нее мешок, присыпает землей и наваливает сверху гнилой обломок бревна.
Так же, без слов, идем обратно.
«К чему балаган?» — спрашиваю у себя.
И вдруг понимаю, что страшный старик тоже чего-то ждал все эти годы.
И до
сих пор продолжает ждать».
31. Знакомство с Морозовым
Рассказывает Некто
— Морозов Анатолий? — раздается из мрака.
— Так точно.
— Морозов Анатолий Васильевич? — повторяет все тот же голос.
Из темноты появляются контуры человеческой фигуры.
— Так то…
— Да расслабься ты.
Фигура обретает вид сутуловатого человека в офицерской форме.
— Закурить не найдется? — спрашивает Морозов первое, что приходит ему в голову.
— Эх, ну что с тобой поделать. Кури! Присядем?
Человек медленно приближается к Морозову. И смотрит на него странными и страшноватыми из-за круглых очков глазами.
— Никак нет. Постою.
— Угощайся.
— А документики предъявите-ка.
Человек машинально делает шаг назад.
— Толь, ты чего?
— Документы!
Курсант Морозов снимает с плеча винтовку, передергивает затвор.
— А хрен-то тебя знает…
Бормочет человек и лезет в карман.
Сердце Морозова ухает в пятки. Неожиданно для самого себя он орет:
— Отставить! Прекратить разговоры. Лечь на землю лицом вниз.
— То-ля! — укоризненно протягивает человек, но руку из кармана убирает.
Курсант вскидывает винтовку. Тоненький голосок соединяется в единое целое с неумолимым предикатом высказывания.
И собеседник лежит в грязи лицом. У церкви Рождества Богородицы, которую сторожит Морозов.
…Военное училище, в котором учился Толя, за трое суток перебросили из одного северного города в другой. Курсантов и разместить еще толком не успели (вот и пригодилась местная церковь), а уж стращали новым броском.
«Неужели учения такие?» — шептались пацаны. И не успевали придумать ответ на этот вопрос ни друг другу, ни самим себе, проваливаясь в бездну послемаршевого сна. И снился им разве что путь в полторы сотни километров, пройденных пехом. Или не снилось ничего…
Из церкви раздается похрапывание-постанывание-попукивание. Курсант Морозов обшаривает карманы лежащего.
— Это что?
— Записная книжка, Толя. Но ты ее, пожалуй что, не читай.
— Там разберемся.
— Эх, То-ля, меня-то не обманывай. Парень ты добрый, деревенский. Парное молоко, наверное, любишь.
— Животом с него маемся…
— Да ну?
— Разговоры! — спохватившись, звенит голосом курсант Морозов.
А потом самым натуральным образом вдавливает лежащего кирзовым сапогом в грязь.
— Голову не поднимать, — заботливо замечает он.
— Э-э…
— Стрелю-у, — доверчиво бормочет Морозов.
Через пару минут из церкви выползает заспанная смена.
— Дуб, — гундосит простуженно Серебряков.
— Береза, — бодренько отвечает Морозов.
Да, пацаны, заметно, что старшина у вас казах.
— Вольно. Это кто еще… Морозов, твввою мать… Товарищ капитан, прощенья просим… — орет Перов, разводящий.
— Ой, приблазнило, приблазнило мне… — верещит Морозов.
Капитан, сбивая с шинели ошметки грязи, расправляет затекшие ноги.
— Отставить. Курсанту Морозову благодарность. По училищу. И увольнительная.
— Есть!
— Есть!
Два
курсанта вытягиваются в струну.
32. Патефон сломался, а гармонист заболел
Рассказывает Некто
На сороковой секунде увольнительной курсант Морозов стоит возле церкви Рождества Богородицы и не знает, куда кинуть свои юные кости. А тут и я приспел.
— Здорово, Толя!
— Здравствуйте.
Робеет.
Я как-никак ему в отцы гожусь. Сороковник за плечами.
— Куда пойдешь?
— Да вот… Не знаю, по правде.
— Приглашаю в гости.
— А вы… кто? Я вас вроде уже где-то видел?
— Да я местный. Мелькнул, видать, где-то.
— А-а… Ну не знаю…
— Пойдем!
— Ну пойдемте.
Шагаем по улице имени Ленина.
Нас обгоняет «Мазда».
Морозов шарахается.
— Машина… того… трофейная. Таких не видал еще.
— Ясно. Сам привыкнуть не могу.
Сворачиваем на улицу Гагарина.
— А кто это — Гагарин?
— Гагарин — герой такой. Космо… В общем, летчик.
— М-м… А я вроде видел, что улица эта по-другому называлась.
— Не заморачивайся. Город для тебя новый. Ты тут всего сутки. Послезавтра дальше потопаешь.
— А вы почем знаете?
— Я, брат, все знаю.
— Это же военная тайна.
— Невелика, Толя, тайна. Да брось ты. Весь город диверсантов ловит. Вы к шапочному разбору поспели.
За спиной остается Дом пионеров.
— Ты Павлику Морозову не родственник? — сурово интересуюсь я.
— Хы-хы, — смущается Морозов. — Не. Однофамильцы мы. С героем пионерии.
Двигаем дальше.
— А может, и нет никаких диверсантов? — роняет наконец Морозов.
— Есть, Толя, есть.
И хочется соврать. И успокоить. Да только нехорошо это.
Навстречу попадается компания подростков.
Из мр3-плеера читает рэп какой-то недоносок.
Морозов напрягается.
Подростки со знанием дела оглядывают его с головы до ног.
— Ретро, мля, — роняет один из них.
Компания идет дальше.
— Сам дурак, — кричит вслед подростку Морозов.
От греха подальше тащу его за рукав к дому.
Морозов таращится на спутниковую тарелку.
— Чтой-то?
— Антенна такая.
— Радио слушаете?
— Радио — нет. Телик смотрю по ночам.
— А чего это — телик?
— Пойдем, узнаешь.
Заходим в дом. Морозов приглядывается, принюхивается.
Бросаю в микроволновку какую-то еду.
— Печка, — объясняю Толе.
— Эх, всю жизнь в деревне, — в сердцах роняет он.
Мне почему-то не смешно.
Усаживаю гостя в кресло.
Включаю телевизор.
Cоmedy Club жжот.
Морозов шарахается от экрана.
— Это ж изменники Родины!
Я задумчиво пожимаю плечами.
— А хрен их знает.
— Предатели, — убежденно кивает Морозов. — Говорят по-русски, а сами…
Звучат фаллические шутки. Звенят фаллические песни.
Курсант недоуменно смотрит на меня.
Мне становится стыдно перед Морозовым. И я выключаю телик.
— Эх, техника, — вздыхает Толя.
— Говно сраное, а не техника. Оккупация.
Морозов с подозрением присматривается ко мне, однако кивает.
Ужинаем на кухне.
— Сами готовили? — спрашивает Морозов про фастфуд.
— Не, магазинное.
— М-м… А у меня мамка стряпает только по праздникам. А так в колхозе занятая.
Курсант рубает со скоростью света, однако от добавки отказывается.
— Я пойду? — спрашивает он после ужина. — Погуляю еще маля.
— Час у тебя еще. Где гулять-то собрался?
— Может, на танцы…
Представляю Морозова на местной дискотеке.
— Знаешь, танцы сегодня отменили. Патефон сломался, а гармонист заболел. Давай в баньку напоследок?
— Это можно. Жалко, что танцы-то…
— Да что, брат, поделать.
Отвожу Морозова в душевую кабинку. Сантехнику гость осваивает минут десять.
— Не сложнее трехлинейки, — пробую шутить я.
— У меня автомат, — супит бровь Морозов.
Даю ему полотенце, сменку — и оставляю в покое.
За пять минут до конца увольнительной привожу курсанта к храму.
— Спасибо, дяденька.
— Да какой я тебе дяденька?
— Спасибо.
— Бывай, курсант…
Грач не может заснуть, ворочается, таращится на иконы, не выдерживает одиночества — и толкает Морозова в бок:
— Что, в увольнение завтра?
Морозов не отвечает, вспоминая странный сон, в котором видел меня.
Повторяет привычное: «Приблазнило». Думает об увольнительной.
Но в
увольнение Морозов сходить не успевает.
33. Письмо маме
Рассказывает Некто
Курсанту хочется спать. Курсант клюет носом. Курсант почти заснул у самого входа в алтарь.
— Морозов, не спи.
Это я, аки тать в нощи, подкрадываюсь к молодому, усталому, девятнадцатилетнему.
Толкаю в бок:
— Мамка ждет.
Морозов недружелюбно смотрит на меня. Потом понимает, что я говорю ему. Вытаскивает из кармана химический карандаш. Сую лохматый, вырванный из тетради листок и ухожу почти к самому притвору. Минут через десять возвращаюсь к Морозову и — эх, знаю ведь, что нехорошо, — читаю милые глупости, которые он вывел на листке и теперь перечитывает с непонятной улыбкой.
«Здраствуйте мама. Все у меня хорошо. Кушаем хорошо. Только когда марш-броски немного нехватает. Завтра тоже маршбросок. Небойтесь учебный».
Врешь, Морозов, ну да ладно. Нельзя по-другому написать.
«А как вы спитанием? Увас, то все хорошо? Как вколхози? Костя што пишит изармие? Хорошо, что он поваром. Давно неполучал отвас писим. Жду ответа как соловей летом».
Морозов сворачивает бумагу в треугольник. Выводит адрес. «Вологотская область, Тотемский район…»
Подумав, приписывает: «Ну и все». Добавляет: «Жду». Не довольствуется этим: «Ну и все пока». Резюмирует: «Досвидания». И дописывает постскриптум: «Сприветом».
Все,
Морозов, теперь спать. Пара часов крепкого здорового сна.
34. Самолет, которого не было
Ранние страницы из дневника Отто
«Мальчишки прошли так близко от нас, что я подслушал их разговор».
— Да хрена ли мы ищем? — горячо шептал Чегесов Иванову. — Хрена ли мы здесь ищем? Нету никаких диверсантов. И никакой самолет сюда не долетит.
— А кто тогда… того… это все? — не поверил Иванов, который, чувствовалось, прилично уступал Чегесову в красноречии.
— Кто… Хрен в пальто. Кожаном. Учения это.
— Да не похоже. Вон, говорят, двоих-то укокошили.
— Вот и начали учения из-за этих двоих мудаков, — резюмировал Чегесов.
«Курсанты замолчали, крайне недовольные друг другом, а я не имел счастья дослушать, чем закончился их спор.
Но когда над сараем, в который набились мальчишки…»
Гумном, Отто, гумном.
«…прогрохотал «Хенкель», они поняли, что если мы и призраки, то эти призраки имеют свойство иногда материализовываться. Пока мы пробирались через камыши к самолету, за спиной кто-то, наверно, командир, орал:
— Не стрелять, парни, не стрелять, мать-перемать, у них крупнокалиберные на борту, щас всех здесь ухерачат!
Тут, признаться, мы расслабились. А делать этого было не надо. Потому что, когда Барон занес ногу на поплавок, из-за туч предательски вышла луна. Я оглянулся и понял, что и крик, и бестолковая беготня были не более чем отвлекающим маневром. Берег песчаной косы, которую камыши отделяли от нас метров на пятьдесят, ощетинился штыками допотопных винтовок.
— Быстро на борт, — заорал сзади Барон.
Тут по нам дали залп. Но луна побоялась окончательно стать изменницей вермахту и за секунду до залпа ушла за тучи. Впрочем, Барону это оказалось до лампочки. Все, что я смог сделать для него через пару минут, это заклеить пластырем дырку в спине.
С берега непрерывно щелкали одиночные выстрелы. Но в тот момент, когда самолет стал разворачиваться, сука-луна опять сыграла с нами злую шутку. С берега холодно, жестоко, расчетливо заработал пулемет. Кабина превратилась в решето. Первым срезало нашего пулеметчика, поэтому «Хенкель» не огрызнулся ни разу. Да мы уже и отворотились от берега, быстро унося ноги. Или что там еще от них осталось…»
Кстати, когда самолет взлетел, те двое курсантов, которые все спорили, переглянулись и продолжили свой разговор.
— Что, деревня, есть диверсанты, на хрен? Есть самолет, на хрен? — затанцевал на месте Чегесов.
— А только что дак будто бы и были. А теперя снова как будто бы и нет, — пожал плечами Иванов.
Пулеметчик, молоденький местный участковый, тем временем с восторгом рассказывал, как он расстреливал фрицев. Тут капитан почему-то рассердился и заорал:
— А ну отставить веселье!!!
Словно бы он знал, что назавтра за второй группой с «Хенкелем» прилетят два «Мессера». И будет не до смеха. Не до шуток. Потому что «Хенкель» так и не сядет, а всего лишь послужит приманкой. Потому что расстреливать из пулемета — никогда не повод для веселья. И чем ты старше, тем в большей степени — не повод.
Вдобавок
вермахт заботится о своих солдатах, а если спасти их невозможно — вермахт
мстит. Не от особенной какой-то любви, а скорее для порядка.
35. Сплавщицы
Рассказывает Некто
— …А я вам говорю — это немцы в лагере сидят.
— Откуда знашь?
— Говорят не по-нашенски.
— Уж мы-то в деревне опилок едим да с голоду пухнем, а оне-то, бедные, как живут?
— Как… хорошо. Я намедни бегала к склада┬м, выглядела. Ботинки у них. Штаны таки… Для работы. Куртки. И еда.
— Еда-лебеда?
— Шиш с маслом! Морква. Попросила дяденьку повара — он в подол мне насыпал. Следушший раз, говорит, приходи. Привезут эти… Пони…
— Понидоры!
— Ах, девки, кабы понидоры попробовать…
Сплавщицы замолчали, пытаясь представить себе, какие они на вкус — эти «понидоры».
— Ой, девки, самолет летит! — радостно прокричала Василиса.
Самолет был красивый, хотя и с трудом угадывался в темноте. Но они сразу все вместе и не сговариваясь решили, что самолет красивый.
— Германию бонбить ездил, — предположила Лялька.
— На Гитлера бонбу бросил, — хмыкнула Верка.
Надька, самая старшая, ей летом стукнуло четверть века, и она уже была вдовой — мужа убило на фронте, — и Любка, самая младшая, ей было четырнадцать, но шестнадцать по паспорту, — молчали. Слишком вымотались, чтобы говорить. У одной силенок было еще маловато — окатывать лес. Другая надорвалась в слезах. Поэтому и молчали. Просто и даже тупо смотрели на самолет.
— Как праздник, девки, — простуженным голосом вывела наконец Надька.
Любка, не по годам взрослая, вспомнила про костер, забыла про усталость и заторопилась подкинуть сучьев.
Самолет начал снижаться.
— Эй! Э-эй! — закричали девки и замахали руками невидимому пилоту.
Любка
первой заметила кресты на крыльях. И присела. И заголосила. Остальные изумленно
обернулись на нее. И тут заржали лошади. Заржали лошади…
36. Прелюдия
Рассказывает Некто
Морозов, шагавший рядом с подводой, на которой лежали мертвые Верка, Надька и Любка, был угрюм.
— Тяжело? — понимающе спросил я.
Морозов не ответил.
— Знаете, что давит? — спросил он через пару минут.
— Что?
— Лошади. Двух постреляли, одна еще живая была. Одна из всех осталась. Так смотрела!
— Добили?
— Сам стрельнул. Из автомата в голову.
— Что поделать. Война.
— Да это не война еще, понятно. Так…
— Прелюдия, — подсказал я.
Морозов кивнул.
— Война дальше будет. Потом, глядишь, и не вспомню, что из-за лошади разнюнился.
Не вспомнишь, Морозов. Не вспомнишь.
Впереди завыли деревенские бабы.
Лялька и Василиса
вернулись домой первыми.
37. История искупителя
Рассказывает Некто
Незаметно подхожу к Морозову.
Шагает маленький такой, щуплый и в то же время необъятный мальчишка. Того и гляди, с головой в плащ-палатку от озноба залезет. А плащ-палатка зазвенит от его закоченевшего тела.
Шепчу:
— Хенде Хох!
Он устало отмахивается:
— Охота вам шутить.
Видно, переживает первый бой.
— Вы из истребительного? — спрашивает он, чтобы поддержать разговор.
— Да вроде того.
Шагаем дальше.
— Как же так? — поднимает на меня Морозов глаза, полные слез. — Ведь при нас прямо: сели и полетели. Как дома у себя.
Недалеко они вспорхнули. Грохнулись через тридцать километров. Но об этом, Морозов, знать тебе не положено.
— А я, дяденька, особенный, — шепчет мне Морозов.
— Это как?
Прислушиваясь к каждому шороху, Морозов рассказывает мне свою нехитрую и в то же время мудреную историю. И странно, что нас никто не прерывает, даже командир отделения, который шагает с пистолетом метрах в двадцати и, кажется, весь превратился в слух.
— Со мной… Как бы сказать. С людьми, какие со мной. Случалось что-то. Вот взять мамку. Она ведь у меня ого! Идейная! И раскулачивала. И зуб на нее, чего греха, многие точили. Но ведь как вышло… Работала она в Питере, до леворюции еще дело было, приехала домой родителей навестить. Батьку моего встретила. Ну и… бес попутал. Так ведь она из-за меня насовсем домой вернулась. Замуж вышла. А тесно ей, дяденька, в нашем колхозе. Ей бы, мамке моей, полком командовать — это да. Самое то.
Ну что там, по мелочам не буду.
А отправили меня на лесоза┬готовки.
И мужичок там один. Из пензенских, значит, стал меня привечать. А мне егонные же друзья острастку дали. Оне ведь ссыльные все. Нехороший, говорят, человек. За убийство сидел и в лагере еще кого-то убил. А мужичок этот, понимашь, ко мне как к сыну. Хлебом последним делится. Фуфайку мне зашил… На сучок я, значит, напоролся. Я молоденький, мужики на меня покрикивать — он защищать меня… Ждал я ждал подвоха… Ждал-ждал. Да й не дождался┬. Так и расстались. Он все рядом с телегой шел, провожал меня в деревню и плакал, плакал, сердешный. А чего плакал? Не поняли мы.
Что еще вам рассказать… Старик у нас один в деревне. Тоже нехороший… Его все стороной обходили. А он меня раз по немощи своей попросил дро┬ва переколоть. Ну мне что? Долго ли. Хрясь-хрясь. И все он потом в гости меня зовет. Мне уж и мамка говорит: не сболтни лишнего. А уж мамка! Черта не боится. А я, понимашь, приду к нему. Он самовар поставит. И все мне рассказыват, все рассказыват… Как он за старухой своей, ныне покойной, ухлестывал. Как парня какого-то на вечерке ссадил… Как в армии служил и у поляков яблоки воровал. Разное. Так помер — и зла мне не сделал. Ну и я ему подмогнул малость. Сын у него был. Поругались… Сын в город уехал — и ни ногой в деревню, и ни строчки отцу. А старик неграмотный. Так он письма к сыну мне диктовал, а от сына я сам писал, когда почтальоном работал. И читал ему письма эти. Он плакал. Горько плакал. Жизнь у него, вишь, не заладилась. Он и стал злым.
Да и в училище с парнем скорешились. Вон-вон идет, на грачонка похож. И фамиль — Грач! Со всеми в роте переругался, а ко мне пристал. Понимашь, дяденька? Просто вот — Толька Морозов друг — и все. Такой я человек, наверно. Особенный.
Он
хотел еще что-то сказать, но тут Грач каркнул вороной, и цепь замерла.
38. В цепи на левом фланге
Некто, в рассказ которого вмешиваются ранние
страницы
из дневника Драчуна
Морозов идет крайним. Повезло парню, нечего сказать. Кузьмичевы горы. Десять кэмэ от Колокола. Десять — пятнадцать кэмэ — излюбленное расстояние драпа, после которого передышка или новый эфир. Повсюду в радиусе Колокола курсанты прочесывают лес. Для этого их сюда и согнали. Чтобы все везде прочесывать. Но не абы где, а в месте вероятного появления противника.
(А если этого противника добавится воздушным путем, то надо встретить его достойно.)
Впереди опушка. Морозов переглядывается с Петровым и Серебряковым. По инструкции надо бы сместиться к лесному массиву. Но это по инструкции.
(Пробовали когда-нибудь проходить в темноте через страшную комнату? Когда есть вероятность, что стальные пальцы вот-вот сожмут ваше горло? И возникает слепое желание: ближе к свету, ближе к свету. А свет — это центр опушки.)
Идут. С левого края Морозов. Через десять метров Петров. После — Серебряков. Далее — Пермилов. Еще правее — командир отделения Перов…
И тут в тишине ухает очередь. Именно ухает, хотя обычно очередь прошивает тишину. Падает Морозов. Петров падает. Шатаются Серебряков и Пермилов. Перов твердо стоит на ногах и первым начинает отстреливаться. Через минуту бой уходит в глубину леса. Через пять минут обрывается. Еще полчаса курсанты лупят в лесной мрак, попадая в белый свет как в копеечку…
Морозов лежит на земле. Голова покоится у меня на руках.
— Как… это…
Как это случилось, Морозов? Точно не знаю. Да и никто никогда уже не узнает. Можно лишь предполагать. Например, они уходили от цепи. Бежали-бежали — и не смогли ее обойти. Это маловероятно. Ты шел последним, следовательно, никто не мог наткнуться на них, если они прятались в лесу.
Еще могла быть засада. Это в кино несколько человек падают от одной очереди. На войне такого не бывает. А в одного человека надо еще попасть. Даже из пулемета. Вы все лупили в диверсантов, когда они садились на самолет. А попали только двое. И самолет взлетел. Ох и нагорело же за это вашему начальству. И я, грустный дух всезнания, предполагаю, что…
«У нас не осталось выбора. Бой этот должен был случиться уже давно. И вот он случился. Сработали чисто. Цепь курсантов шла прямо на рацию. И мы не успевали предупредить.
Рация — наше все. Рация… Плевать уже на это задание. Рация — билет обратно. Или не билет…»
Пожалуй, что и не билет. И тем, что без рации в тридцати километрах грохнулись — не билет. И вам. Судьба такая.
«Бомба знаками распределяет, кто в кого целится. По знаку даем залп. Кажется, парня, который шел ближе всех, я положил наповал. Остальные шли дальше. В них было попасть труднее…»
Передаю
Морозова Иванову. Кажется, Толя не замечает, что на смену одной грубоватой
сиделке пришла другая. Кажется, он ничего уже больше не замечает.
39. Разговор в почетном карауле
Рассказывает Некто
Актовый зал педучилища. Первый этаж. Война. Серость. Окна затемнены. В гробу лежит осунувшийся и побелевший Морозов. Народу много. Люди стоят на крыльце. В коридоре. В зале народу — не протолкнуться. Но толкаются. Одни входят. Другие выходят.
По проспекту налево и направо от бывшего купеческого дома люди выстроились на тротуарах. Стоят по обе стороны дороги. Снег. Ранняя октябрьская метель.
В почетном карауле у гроба двое. Ночью шли с подводой из леса в город — тридцать километров. Тело друга везли. Торопились сильно. Из сил выбились. А вечером уже обратно двигать. Но стоят. Один — Иванов — ничего — держится. Он до пехотного училища повоевать успел. И не такое еще видал, как прилично прошитый очередью товарищ. Второй — Чегесов — хлюпает носом. В толпе шепчутся, многие — плачут. Незаметно останавливаюсь рядом.
— Чего ты хлюпаешь носом, Чегесов? Ладно бы Иванов хлюпал! Ему еще жить и детей творить. Не грех и всплакнуть на перепутье. А ты-то чего разнылся? А, Чегесов? Тебе и осталось-то полгода. Через месяц отправят тебя на фронт. Сразу ранят. Ты из госпиталя сбежишь обратно в свою часть. Повоюешь маленько. Потом контузят тебя. Очнешься у немцев. А немцы злые будут. Очень злые. Много их у той высотки ляжет. И высотку твои бойцы к тому времени оставят. Ты будешь страшно умирать, Чегесов. Тебе выколют глаза. Вырвут язык. Потом прикладами будут долго бить по голове, пока череп твой не превратится в осколки.
Что молчишь? Тебе еще жалко его, Морозова? Тогда дослушай.
Повар. Представляешь? Твой повар возьмет остатки людей. Повар… Да потому что не останется ни одного командира и никого другого, кто мог бы стать командиром. И вместе с горсткой контуженных, раненых, больных он вышибет немцев с той высотки. И уже не отдаст ее обратно. Да и некому будет ее отдавать. А повар, твой повар, Чегесов, найдет тебя… То, что останется от тебя. И собственноручно, Чегесов. Слушай! Собственноручно расстреляет тринадцать пленных. За это пойдет в штрафную. Страшным калекой вернется с войны. Протянет еще лет двадцать. И до конца, до самого конца, будет просыпаться по ночам от собственного исполненного жалости, укора и ужаса крика:
— Свои… Свои… Свои…
А вдовая мать, которая переживет так и не женившегося сына — будет гладить его в эти минуты по голове и прижимать к груди.
И все
же не плачь, Чегесов. Живи настоящим. Еще совсем
немного — живи.
40. Письмо матери
«Благодарим
вас и ваших товарищий захорошие
похороны нашево любимаго
сына как не вилико гори мы всеже
не падаем духом и охвачины неновистью
к призренным гадам мы удиситирим
свои силы на выпалнение хозяйственых
ипалитических задачь
стоящих перид кол хозом дадимъ болше фронту прадукцие»
41. Вторая группа
Рассказывает командир отделения Перов
«На просеке я увидел следы недавно прошедших людей. Через 800—900 метров следы парашюта, некоторые мелкие вещи. У перекрестка дорог след потерялся. Собаки-ищейки тоже сбились со следа.
Тщательно осмотрели мост. На берегу речонки заметили следы. Очевидно, один из диверсантов отделился и пошел в район безымянного озера. Я пошел по следу. И метров через 700 заметил, что кто-то двигается впереди меня по лесу. Уже стемнело. Я осторожно побежал в сторону, скрылся за сосну и дал очередь из автомата. Диверсант упал. На мой выстрел сбежались участники нашей группы. У убитого нашли карты, компас, оружие, патроны и другие вещи.
Ночью продолжили путь. Сильно устали, промокли, промерзли.
Шли еще два дня, делая короткие остановки в маленьких селениях. Лишь на 3-й день мы заметили, что группа людей движется по просеке.
Диверсанты, их было 5 человек, тоже заметили нас и подняли руки.
Кто-то из них крикнул: «Не уничтожайте нас».
Через несколько минут оружие у диверсантов было отобрано.
У них оказалось
5 автоматов, снайперская винтовка, пистолет, более 2000 патронов, радиостанция
и другое вооружение».
42. Еще один дневник, еще одна граната
Обрывок из дневника Серебрякова
«Как-то даже не верится, что совсем еще недавно мы сами ловили диверсантов в северной тайге. Ловили плохо. А как еще мы могли их ловить? Нас ведь этому учили уже на месте. И мне, как и прочим, долго не верилось, что эти вот бородатые не то парни, не то мужики — и есть те самые «духи странствий» или как там они себя еще называли.
А сейчас вот я сам бреду по лесу средней полосы. Нас ищут, и вероятнее всего, что найдут. Самолет за нами не прилетит. У нас ведь нет родственничков там, наверху, в отличие от этих… Один из них проговорился, что его фатеришка знается с самим Гиммлером. Наврал, наверно, чтоб не пристрелили, пока вели. Да и не надо мне таких знакомств. Сами пробьемся. На этот свет или уж хоть на тот.
Радует, согревает душу только одно. Задание свое мы выполнили. Пустили под откос фрицевский эшелон. И значит, все не зря. Мы — герои. Только вот героям теперь, словами литературного персонажа, «как бы умереть поприличней…».
Мой настоящий герой! Тот персонаж, о котором ты говоришь, высокомерный тип с губами-полосками, много чего утверждал. Например, что Рафаэль гроша медного не стоит. И любовь до поры до времени признавал только в ее анатомическом варианте. Как тебе понять его? Ведь все, что было у тебя до войны, — это школа. Голый идеализм. И не так уж это в конце концов плохо. И не так уж это страшно, как называется, если приводит в мир таких людей, как ты и твои товарищи.
Один из них, Перов, уже умер. Но вы с Пермиловым и Петровым, меняясь через каждые пять минут, все тащите и тащите его на самодельных носилках. В шести километрах за вами идет облава. Через час вы услышите хруст веток под ногами, нарастающий регот овчарок, немецкую ругань и русский, впрочем, уже нерусский мат. Через полчаса Пермилов, отдав тебе жерди носилок, скажет: «Прикрою».
И вы с Петровым пойдете дальше, без громких слов и навсегда расставшись со своим другом. А он примет бой, выиграет несколько минут и продлит ваши жизни на несколько часов. Но закончатся и эти часы. За секунду до того, как ты подорвешь себя и своего друга гранатой, ты вспомнишь, что так и не решился поцеловать свою соседку по школьной парте.
Ведь даже тот холодный персонаж, который ближе тем, кто идет за тобой по следу, чем тебе самому, даже тот персонаж успел полюбить женщину.
А ты? Или дело совсем не в том, что ты так и не успел полюбить и познать женщину? А в том, что ты стал мужчиной, настоящим мужчиной, который, отбросив лишнее, последнее из которого — жизнь, — познал себя — и женщины здесь ни при чем?
«Эта запись будет, наверное, последней.
Мы слышим, как за нами идут. Андрюха умер. Я взял себе его дневник. Мы забросали друга ветками, еловыми лапами. Надеюсь, его не найдут и он обретет уютное пристанище в русском лесу, под родным небом. А мы…
К
черту. Не пристало ныть, когда у тебя есть еще автомат, два магазина патронов,
добрый друг, который прикроет тебя и при необходимости — закроет собой, так же,
как ты не задумываясь отдашь свою жизнь за него.
Граната. Фляжка с водкой. Дневник. Еще один дневник. Еще одна граната…»
43. Второе письмо матери
«Дорогие рибята 7 б класа я очинь рада што вы ухажеваете замогилой моево сына большое вам
спасибо всево вам хорошево здаровья и щастья успехов вучебе папа толи умер я жеву в
городе Архангельске роделась я в 1904 жила в
Ленинграде до 1919 работала на патронном заводи видила
В.И. Ленина сичас жеву у
сына у нево нет правой руки и наги больше уминя
нет никаво лежала в больницы делала операцию наглазу
плоховижусостоювобществеслепывмолодосте10днейходилаврядахзасавецкуювлась»
44. Дед Дионис
Рассказывает Фриц
«Мы их»… — повторяет страшный дед.
У буфета шумит самовар.
Это только кажется, будто все русские пьют чай из самовара. Самовар теперь пережиток или антиквариат, который барыги скупают за тысячу рублей штука. Однако у деда Диониса на столе шумит именно самовар.
Через десять минут пью крепкий душистый чай, который словно бы противоречит угрюмости хозяина и серости жилища.
— Я был у Аполлона, — осторожно начинаю я. — И он рассказал мне про то, как в войну через его деревню вели двух диверсантов. И еще сказал, что вы были среди военных, которые вели тех двоих.
— Мы их… — кивает Дионис. — В первый год войны дело было…
— Во второй… — пытаюсь я возразить.
Но заржавелая разговорная телега катится с горы, с хрустом переезжая веточку моего замечания, и летит дальше.
«Они прятались на Колоколе. Место такое, не деревня. Берег очень большого озера. Говорят, однажды это озеро переплыла лошадь. У ней на шее висел колокольчик. Переплыла. Да и упала замертво. Такое большое. Потому — Колокол. И эти двое прятались именно там.
Их приметил старик Прохор. Жадный был дед. Все стяжал. Как его не раскулачили — пес знает. Надо было. Хитрый был, хрыч! Знал, если сразу сообчит, куда нать, ему шиш с маслом. Приедут, постреляют — и хрен возьми. Так он решил их прикормить, сам заарканить, да и привести таким макаром в сельсовет. За это причиталось двадцать пять рубчиков.
Там, на Колоколе, гумно было. Эти двое в гумне прятались. Объявилси, значит, Прохор. То се. Познакомились. Как-то оне его признали. Пообещал он им што-то, видать. Да. И Прохор их стал прикармливать, как собак диких. День одно принесет. День друго. Оне привыкли. А время август. Прохор им и скажи… Чего, мол, вы, робяты, заведете тут делать дальше. Уборочная начнется, люди тут появятся. И так цельный день в сене закопамшись. А давай я вас у себя спрячу. Живу один, дом большой… Оне подумали… А, давай. И повел их Прохор. Но он же не дурак был. Соображал, что одному с двумя здоровыми мужиками не совладать. И подговорил племяша свово. Павел, молодой парень был. Женатый и с робенком. Мать у него хороша баба! Самолутши рыбники в деревне пекла. А батька — второй Прохор, да еще и по бабам ходок. Но ладно. Не о том сейчас… И стал Павел караулить у дядькина дома. Видит, идут оне трое. Прохор впереди. Зашли. А Прохор вороты не запри. Павел следом во двор. Смотрит, сени открыты. А эти двое, видать, что заподозрили. Ну что вороты не закрыты. Заоглядывались. Павел видит, что доле ждать нельзя, и заскочи в сени. Тут один, который за Прохором шел, пистолет из рукава выдернул, да как даст Прохору напрямки в сердце. Зароботал Прохор четвертной, неча сказать. А со второго разу в Павла. И бежать.
Ну что. Павлу легкие пробили. Помню, как его на носилках несли, а кровь с носилок на землю текла. Вылечили ведь! И чего? Из больницы в военкомат. С военкомата — на войну. И убили в первом бою. Тако вот.
А я товды участковым был. Ну мне сказали, что, мол, Прохор на Колокол ходил т кому-то. Я туды. Собачку взял. Не овчару. Лаечка была у меня. Зашел в гумно. Вроде никово, а собака у меня заливается… Ну, думаю, в сене схоронились. Один туды не полез. В деревню вернулся, вестового в район отправил. На следущий день спецы прикатили. Я с ними на Колокол. Там понятно что никово, но по горячим следам с собачками мы их в тот день и нашли. Оне далеко не уходили. Все у деревни крутились.
Один молодой. В красноармейской форме. Солдатика оне, что ли, где по дороге тюкнули. Второй под деревеншину одет. На ногу хромал. Подранили, видать. Откуда пистолет, не знаю. Спецы допрашивали. Я так, караулил.
Ну чего… Поссать молодого сводил. У нас под горой нужник стоял. Народ смеется. В нужник под стволом…»
Мою голову пронзает догадка:
— Так это были не диверсанты?
Дионис хохочет:
— Де-вирь-сам-ты… Не-е. Это зека беглые были. Девирьсамтов через год ловили.
— А на кого же я тогда похож?
— А?
— Ну, мы, как встретились, вы сказали, что я — вылитый он.
— Да шут тебя знат, на кого ты похож. На отца, сталбыть.
— А вы что, не знали… Я думал… Я ведь внук одного из… из диверсантов. Вернее, внук одного из летчиков, что прилетели за ними. Думал… Думал, вы их видели, запомнили… И…
— Не видел, не знаю, — роняет Дионис, глядя в сторону.
Я молчу.
Дионис сокрушенно вздыхает, машет рукой и ползет в буфет за бутылкой…
— Мы
их… А я так с пулемета — та-та-та… Товды
весело было, а щас и вспоминать тьфу…. Но взлетели оне. Взлетели. И низко пошли над озером, пока не пропали из
виду…
45. Документы для краеведа-любителя
Рассказывает Некто
История с диверсантами стала постепенно заглушаться другими буднями Великой войны.
Настала вторая военная холодная и голодная зима. Курсантов пехотного училища бросили на Карельский фронт — отбивать партию аэросаней, взятую финнами в тройное кольцо. Сани отбили. Но половина из пацанов так и осталась лежать в двух сотнях километров от городка. Половина обмороженных, израненных, вернулась обратно.
Приходили похоронки и на местных мужиков. Болели и умирали бабы и дети. В госпиталь непрерывным потоком шли и шли раненые. И в городке открыли еще один госпиталь, для инфекционных, которых тиф с туберкулезом косили не меньше пуль и осколков.
На работу брали и вчерашних школьниц, и девчонок, бросивших школу из-за войны… И женщин постарше, на время войны оставшихся без работы.
Вот и Клавдия Петровна, когда-то младший научный сотрудник местного музея, вернувшись домой с сестринской смены, обнаружила, что ее жилец, капитан, в буквальном смысле сидит на чемоданах.
— Уезжаю, Петровна, — коротко обронил он.
— На фронт? — выдохнула хозяйка.
Капитан кивнул.
Клавдия Петровна всполошилась, собралась сказать что-то, да так и замерла с руками, молитвенно сложенными у груди. Ведь сказать-то, по большому счету, было нечего.
С улицы посигналили.
— Все, пора.
Капитан обнял Клавдию Петровну. Взял чемодан. Потом спохватился, поставил чемодан на место, взял со стола какую-то папку и протянул хозяйке.
— Война когда-нибудь да закончится. Вернетесь вы в музей. И вспомните через много лет про нас, про мальчишек, про то, как мы шпионов ловили…
Голос капитана дрогнул так, словно с Клавдией Петровной говорил не военный, разведчик…
— И кто-нибудь захочет про все это написать…
Тут капитан протянул хозяйке папку.
— Вам, страстному краеведу, оставляю, но с уговором: пока не кончится война, никому не показывать. Здесь хоть и копии, но мне голова с плеч, если кто узнает, что оставил. Пока о папке знаете только вы и я…
Через минуту хлопнула дверца машины и капитан растворился во мраке военной ночи…
…Самолет, в котором капитан вылетит из городка, через час будет подбит и сгорит в воздухе…
…Клавдия Петровна убрала папку с документами от греха подальше в сундук…
…Капитан закурил на заднем сиденье трофейного «виллиса»…
— Папку отдал? — негромко поинтересовались спереди…
…Там сидел старше, чем капитан. Он тоже полетит в самолете…
— Так точно.
— Все по легенде?
— Все по легенде…
…Так и осталась жить в народе красивая легенда о блестящей спецоперации в северной глуши, где всем народом осенью сорок второго поймали чертову дюжину фашистских диверсантов — и сделали это так ловко, так бойко, что потеряли только одного человека — курсанта Морозова, да и того, говорят, сразила шальная пуля.
Легенде верили, особенно ею не интересовались, и лет через двадцать после того, как она появилась, прочно забыли все, кроме старожилов.
Да и
те уже умерли.
46. Саморазоблачение рассказчика,
который мешал плавному повествованию
и был раздражающе всеведущ
Так кто ж я, наконец…
Чтобы говорить с Морозовым, Отто… Поучать вас…
Часть той самой силы?
Пожалуй, нет.
Все проще.
Я — кладбищенский сторож. Местечковый алкоголик, который слоняется между оград и крестов, подбирает корки, допивает стопки, подслушивает, подсматривает, грезит. Иногда поет. Но чаще трясет кулаком, изрыгая пьяные проклятия кому-то невидимому и могущественному. А в прошлом я был, например, учителем истории.
Я — лесной дух, который вселяется во всякого, прямо или косвенно вторгшегося в его, то есть в мою, вотчину.
Чудом доживший до наших дней участник тех событий, которые описаны в этой повести…
Журналист, избравший художественную форму для документального исследования…
Эстонский диверсант…
Сетевой тролль…
Мистификатор…
Некто…
Никто…
Имхо…
Хоим…
Добропорядочный немецкий бюргер, решивший со скуки освоить русский язык и поупражняться в его художественной разновидности…
Но кто бы я ни был…
На улице.
Не важно какой.
Не важно когда.
Меня тормознул Ленчик.
Он был нетрезв. Я решил, что он хочет сшибить у меня на бутылку, и даже приготовил ответ.
В санках ерзал двухлетний сын.
— Ты, говорят, интересуешься диверсантами? — с места в карьер рванул Ленчик. — Мне тоже эта тема интересна. Мать помнит, как их выводили с баржи на пристань…
По
небу плыли причудливые облака. Сын смотрел на них и не слышал, о чем говорили
мы с Ленчиком. Или только делал вид, что не слышит.
47. Уважаемый Фриц!
Рассказывает курсант Грач
Ваш комфортный европейский покой решил-таки побеспокоить Грач. Это не только птица, но и один старпер в глубокой отставке и на последнем издыхании.
Насчет отставки я, конечно, загнул для понта. Из-за некоторых особенно-стей моего характера в 46-м из армии я ушел. Впрочем, навыки сапера-взрывника не пропали даром. Окончив горный институт, четверть века отбарабанил на шахтах под Воркутой. Дабы вы не навыдумывали чего, поясню, что под Воркутой инженер Грач не сидел, а работал и даже какое-то время был женат.
Почти семьдесят лет никто не интересовался моей службой в армии. Я считал эти годы попавшими коту под хвост, затянутыми склерозом, а вы своим письмом, на которое я имею счастье отвечать, всколыхнули воспоминания, хотя в этих годах нет ни эмоций, ни романтики.
На кой-то черт посылаю вам фото из 1942 года. Пять человек, которые стали свидетелями последних минут жизни вашего деда и косвенно причастны к его судьбе. Четверо из них уже «откинули копыта». Один в том же 42-м. Двое в следующем. А военрук по кличке Каляма год назад.
Слева, остроносый, — это как раз я, Грач.
Читайте
хоть сначала, хоть с конца. За грамматические ошибки извините…
48. Летчик
Рассказывает курсант Грач
«А наш капитан был человечище!
Помню, когда он первый раз появился на занятиях, мы над ним смеялись.
Но по-доброму, конечно.
Такой гражданский весь. Форма сидит мешком. Очки эти круглые…
И все извинялся при каждом случае.
Это потом выяснилось, что он разведчик, хотя когда-то в прошлой жизни был профессором, в МГУ лекции читал. Математик!
А у меня с математикой лады. Он меня из всей роты на занятиях выделял!
И вот что случилось вчера с нами и капитаном.
Выходим к избушке. Она как-то сама по себе из лесу вывалилась, словно в сказке. Капитан сослепу не сразу заметил, так я его в плечо толкнул. Калямин с Чегесовым подтянулись. За ними Перов. Заняли мы позицию. Смотрим на избушку. А она как чужая. Веет от нее… Нерусским духом. И тут дверца — хлоп. И выходит, значит, по нужде. В форме летчика.
Нужду справил на угол — и обратно скорее заскочил.
Холодно!
Мы пока шли, ничего еще. А встали — и задубели.
Тут наш капитан очки протер и говорит шепотом, от которого мы и согрелись, и вспотели разом:
— Слушай боевой приказ. Вы, Грач, остаетесь на месте. В случае боя предпримете усиление огнем. Если нас убьют, успейте отступить и доложить обстановку на сборном пункте. Перов, Калямин, Чегесов — занимаете позицию у окон. Я вбегаю внутрь и приказываю сложить оружие. И сразу стреляю в потолок. По моему выстрелу Перов, Калямин, Чегесов разбивают окна и на пару секунд показывают в проемах стволы автоматов. Головы в окна не совать ни в коем случае. Далее, по ситуации. Вы, Грач, если все пойдет как надо, быстро перемещаетесь к дверям. Я начинаю выпускать их из дома по одному. И тут важно, чтобы первый не успел понять, что нас всего четверо. Валите его на землю. Если что-то пойдет не так, сразу стреляйте в голову. Только в голову! И еще, очень важно. Когда вы уложите первого на траву, кричите: «Взвод, цельсь!». Это будет условным сигналом. Как только Грач укладывает на траву первого и кричит: «Взвод, цельсь!», Калямин, Чегесов — оставляете свои позиции, подбегаете к тому, который лежит, обыскиваете, изымаете оружие. Вяжете, как я учил! И не даете поднять головы! Понятно? Потом кричите: «Готов!». Так же и с остальными. Они должны зарыться мордами в снег. И так и лежать. Перов! Перебегать от окна к окну, орать, отдавать команды взводам, батальонам, ротам… Хоть армиям! Если полезут, бить короткой в голову. Только в голову! Запомните, каждый из них взвода стоит. Не уповать на чудо. Или мы их, или они нас. Запомните! Если что-то пойдет не так, убивать их. Только убивать! Не давать ни единого шанса. Готовность…
Летчик вышел шестым. Пятеро к тому времени лежали колодинами. А мы расслабились. Все было хорошо. Все было как-то слишком хорошо.
А потом летчик резко нагнулся, выхватил из сапога пистолет и пустил себе пулю в висок…
По дороге к пункту сбора один из пятерых, замыкающий в их обвязанной веревкой колонне, заплакал. Громко, со всхлипами. И пробурчал что-то по-своему.
— Что он сказал? — спросил я у капитана.
— Очкарик и четверо сопляков, — перевел капитан и впервые за все время, пока я его знаю, улыбнулся.
Тут в голове моей случилось затмение.
— Сами вы суки сопливые! — взвизгнул я и наподдал замыкавшему под зад. — Получи очкарика, падла. Надо было всех вас за Толяна… Чтобы лежали, как этот…»
Поставят и без тебя, Грач. Аккурат через три месяца и поставят. В Москве, на Лубянке. Стенка будет самая обычная, серая, с выбоинами.
«А летчик так и остался лежать у лесной избушки. Один-одинешенек. На белой от раннего снега русской осенней земле. Без знаков отличия и документов.
И
смотрел неподвижными голубыми глазами в пасмурное бегущее небо».
49. Некто
Заканчивает повествование
А
караван все шагал и шагал над облаками. Двигался то плавно, то быстро, то размеренно,
то рывками. И последние не отставали от первых. И
первые всегда помнили о тех, кто шел позади. В этом караване смешались народы и
нации. Военные и гражданские. Друзья и враги. Мужчины и женщины. Взрослые и
дети. Никто не звал их в этот караван. Никто не отправлял в путь. Они приходили
сами. И становились большим, чем одна душа. Караваном душ. И дальше незримо для
живых плыли по небу. И нет конца этому пути. И не было ему начала.
50. Послесловие автора
Все было не так! Все было так…
Повесть «Караван душ» создавалась по следам и через поколение.
По следам участников спецоперации в северной тайге осенью 1942 года. Ни одного из них, к сожалению, не осталось на данный момент в живых. Лишь старики, которые во второй год войны были детьми и что-то видели. Но то, что видели, помнят смутно. Воспоминания жизни наслаиваются одно на другое и затуманивают глаза.
Написана внуком, подчеркиваю — внуком — двух участников Великой Отечественной войны. И племянником еще одного участника. Первый служил в обозе, но имелась в семейном архиве грамота за подписью маршала Рокоссов-ского. Разными путями дошел обладатель грамоты до Германии. Второй — возил снаряды на передовую Волховского фронта. Был ранен. Награжден. Водил «Катюшу»… Третий был разведчиком на Карельском фронте…
Но повесть написана не ими, героями, дважды героями, а дважды внуком, и племянником…
По этим причинам многие моменты ее: сюжетная основа, язык (особенно это касается языка врагов), да и сама фабула повествования могут показаться читателю не то чтобы недостоверными, но какими-то неочевидными.
Ну на самом же деле… Не может быть, чтобы разведчики, вдобавок участники диверсионной группы, вели дневники. И не один, а целых три. Это если брать фашистов, которые в повести не немцы, за исключением двух, а эстонцы.
И чтобы вели дневники наши разведчики.
Совершенно очевидно, что враг, обнаруженный на территории, где каждый пятый (или, например, каждый четвертый) житель — охотник, грибник или рыбак, так вот, чтобы обнаруженный на такой территории враг смог скрываться и уходить от преследования более двух месяцев.
Чтобы все враги были на одно лицо.
Чтобы неуязвимый «Хейнкель» сбивали из какого-то пулемета.
И по мелочам.
Чтобы в Архангельской области (ладно бы еще на Дальнем Востоке) в октябре выпадал снег, заставляющий персонажей думать о Рождестве.
Чтобы персонажи попадали из прошлого в наше время. (Кинематограф пока активно использует обратную возможность — «Мы из будущего», «Туман»…)
Чтобы среди наших курсантов присутствовал Некто (или некто), знающий все наперед, но упорно не вмешивающийся в ход исторических событий.
Чтобы персонажи «по-киношному», при неочевидных (опять — неочевидных) обстоятельствах гибли один за другим.
И стоит ли вообще создавать усиленную фабульность путем сложения нескольких дневников, нескольких документов, нескольких писем?
И не хватит ли, мол, писать произведения, в которых бойцы и командиры Красной Армии, а также советские граждане не всегда предстают в самом лучшем свете?
И, с другой стороны, не вчерашний ли день — показывать фашистов добивающими собственных раненых, а русских — благородно вытаскивающими товарищей из-под огня?
И почему речь персонажей так напоминает современную?..
И как три человека смогли обезвредить превосходящую численностью группу, в которой почти все были мастера спорта?
И хочется сказать: все было не так! И растолковать автору все недостоверные места. И наставить на путь истинный. И показать, как же все было на самом деле. Или уж хоть могло быть при соблюдении исторической правды и даже с сохранением права на художественную условность.
Мол, 22 июня 1941 года…
И все это правильно, и все это очевидно, однако…
В сентябре 1942 года в район Коноши (Архангельская область), действительно, были выброшены одна за другой две диверсионные группы общей численностью в тринадцать человек: Артур Рягастик, Артур Вебель, Петер Роотс, Оскар Рооберг, Рюрик Палло, Оскар Люттер, Вольдемар Рандмяе, Хуго Тарту, Энн Кармо, Рудольф Тяхесте, Арнольд Тедер, Харальд Петерсон и Освальд Кривайн1. Все они были прекрасно подготовлены к операции физически и так же прекрасно оснащены. Например, в арсенале диверсантов были шумоулавливатели, реагирующие на любой звук в радиусе километра. В контейнерах, которые систематически сбрасывали диверсантам, помимо оружия, провианта и жизненно необходимых вещей, были, к примеру, чернила и комбинированный шоколадный напиток.
Целью операции под кодовым названием «Гамбит парашютиста» была разведка местности для подготовки к выброске массированного десанта. Следом за чертовой дюжиной разведчиков приземлились бы сотни десантников. Пошла бы в прорыв через Карельский фронт и далее — через Каргополь на Няндому — танковая группа. Таким образом была бы перерезана железнодорожная ветка на Архангельск и Мурманск, обесточена помощь фронту сразу с двух направлений. Дальнейшие действия группировки врага сейчас предполагаются туманно, да и та часть плана, которая рассекречена, представляется несколько авантюрной. Впрочем, инициатива в Третьем рейхе, как известно, ценилась.
Однако серьезность операции подтверждается тем, что с «той» стороны ее курировал адмирал Канарис, а непосредственно возглавлял тоже небезызвест-ный фрегатн-капитан Целлариус. А с нашей — курировал нарком НКВД Берия, возглавлял «Начальник 3 Управления НКВД СССР тов. КУПРИН».
Трое из диверсантов, Рандмяе, Тарту и Палло, наплевав на меры безопасности, вели дневники (сохранившиеся, рассекреченные, переведенные, опубликованные), подробно описывая свою курсантскую жизнь.
…30 августа 23.30 старт… Нас 7 плюс семь. Прячемся в облаках. Ни одного выстрела из зенитки. Ни одного ночного истребителя. Скоро уже озеро Лача. Раздается сигнал. Тяхесте прыгнул первым. Едва я успел занять удобную позу, как оказался на земле. Самолет над нами делает новый заход…
…2 октября приметили огонь на берегу реки. Это грелась у костра охрана моста. К счастью, она нас не заметила. Таллин спрашивает: «Все ли в порядке? Как самочувствие?» Пусть сами придут и посмотрят. Облавы русских слышны повсюду: они идут широким строем, стреляя для ориентировки…
…На озеро сел самолет, и по нему русские открыли огонь. Самолет поднялся, но вынужден был сделать посадку. Дальше он лететь не мог. Мы пристрелили тяжелораненых и выбрались на берег. Двигаемся по направлению к фронту. Еще идти 250 километров…
И фраза «страшнее, чем смерть, — русские» тоже взята из реального дневника.
Огонь же по самолету велся именно из ручного пулемета.
Дневники наших воинов — авторский вымысел. Однако вымысел этот опирается на документальную повесть участника событий, о которых идет речь, Я. Тихонина «Становились мальчишки солдатами», дневники еще одного участника — С.Ф. Голикова, заметки исследователей этой темы С. Кононова, Н. Сергеева и др.
Надо признаться, что при ликвидации диверсантов далеко не все русские были на высоте. И группа «парашютистов» два месяца уходила от преследования и добралась до озера Лаче близ Каргополя (по прямой от Коноши километров сто) не только за счет своего мастерства.
Однако чего стоит факт, что один и тот же человек (фамилию позвольте упустить: при желании уточнить ее по документам, отчасти выложенным даже в Интернете, не составляет труда) был приговорен к трибуналу за халатность в ходе спецоперации, но перед трибуналом предстать не успел, потому что получил тяжелое ранение в шею при столкновении с диверсантами — и в конечном итоге был награжден?!
Что одни и те же люди — местные охотники и егеря, которые не были «охотниками на человеков», — безуспешно гонялись за диверсантами по тайге, но как только в дело вмешались специалисты и заменили тактику «прочесывания цепью» тактикой «устраивания засад в месте вероятного появления противника», именно простой русский мужик, не военный, а всего лишь «боец истребительного батальона», убил первого и смертельно ранил второго диверсанта, снабдил «спецов» захваченной рацией и пакетом документов с ключами и кодами, тем самым практически обеспечив успех операции.
И надо же такому случиться, что один из руководителей операции, человек с удивительно писательской фамилией Куприн, действительно погиб в воздушном бою по возвращении из окрестностей Каргополя.
И чтобы у человека, который с двумя подчиненными обезвредил последнюю группу диверсантов, была фамилия Мищенко. Напомню, такую же фамилию носит один из персонажей (правда, отрицательных) повести В. Богомолова «Момент истины».
И чтобы эстонцы, которые, на самом деле, пустили под откос товарный состав, убили машиниста и стрелочницу (возможно, это было сделано, чтобы запутать погоню, не выдать истинного назначения своей миссии), окончательно провалились, когда не стали убивать русского ребенка, попавшегося на пути…
Но это уже лирика. В том смысле лирика, что разговоры для коротких злых боев на Лаче-озере излишние.
А те разговоры, которые все-таки вели враги, если перевести их с эстонского на русский, странно похожи на теперешние. Что ж тут поделать? Это факт. Может быть, автор увлекся тем, что искусствоведы называют «стилизацией», но, поверьте, стилизация здесь незначительная.
Однако в любом деле главное — результат.
«Получилось хорошо, надо заполучить подробности и проинформировать членов Правительства. 9/11/42 г. Сообщение послано т. Сталину и т. Молотову 10/11/42 г.» Берия.
Главное — результат…
Для которого (на случай отражения массированного десанта) из Великого Устюга в Каргополь было переброшено офицерское пехотное училище.
Для которого на Кузьмичевых горах, близ Колокола, в Святой Роще (послед-нюю деталь автор сознательно упустил, чтобы не нагнетать и без того христианский, православный характер события), погиб один из курсантов, Толя Морозов, что родом из-под Тотьмы.
И девчонки-сплавщицы.
Главное — результат.
Для которого один за другим погибали другие участники этой операции — в том же 42-м, последующем 43-м, 44-м, 45-м годах. В разведке, артиллерии, пехоте. При оборонительных боях и слепых прорывах. Сраженные пулей, осколками. Забитые до смерти на допросах, как прототип одного из персонажей повести — Чегесова. С «реально» выбитыми глазами, «реально» вырванным языком, «реально» раздробленным черепом.
Для которого оставались калеками такие, как брат Толи Морозова, «реально» вернувшийся домой с войны одноруким и одноногим солдатом; как мама Толи Морозова, сильная полуграмотная женщина, старая большевичка, «реально» ослепшая от непосильных сражений трудового фронта и беспросветной жизни.
Что же касается путешествий во времени, а также других недокументальных моментов. И фабулы. И каравана душ…
Никто не отнимет у автора права по-своему понимать эту победу, доставшуюся ему в наследство от трех фронтовиков — и еще миллионов фронтовиков, выживших и погибших.
И что же теперь делать с этим наследством?
Повесть изложена в том порядке, в котором автор над ней работал.
И может быть, это не столько повесть о войне, сколько индивидуальный путь ее постижения, чтобы спустя шестьдесят восемь лет говорить: «22 июня 1941 года в 4 часа утра… Нет! Стоп. Все было не так! Все было так…
41-й — был очень холодный год.
Не менее холодным оказался и год 42-й.
В 42-м снег выпал удивительно рано.
В октябре».
Декабрь 2012 — декабрь 2013.
Каргополь — Москва — Каргополь
При написании повести автор также частично использовал данные, предоставленные ему Региональным управлением ФСБ России по Архангельской области и Каргопольским государственным историко-архитектурным и художественным музеем: фонды КГИАХМ КП 5508; КГИАХМ КП 9866.