Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2014
Бедная Марина Ивановна! Если бы она знала, в какой соблазн введет потомков-пиитов, озаглавив свой очерк — «Мой Пушкин»! Раз Цветаевой можно, почему же и мне бы…
И является на свет «Мой Твардовский» Ивана Савельева (ИПО «У Никитских ворот»), где уже в первом, точно так же названном стихотворении заявлено:
И потому мы с ним
теперь близки,
Что с ним иду,
Хотя идти нет мочи…
Последняя строка озадачивает, но быстро сменяется настойчивыми уверениями пишущего в своей совершенной близости с великим поэтом: «боль его — нет горшей боли! — в мои глаза перетекла… песнь его в мою переливалась… Я, как ты, просчетов не боюсь — я дышу, как воздухом, почетом быть с тобой…»
«Беседую с Твардовским не спеша», — сообщается с первых страниц книги, и при этом автор слышит о себе много лестного, несмотря на не всегда благоприятную обстановку. Например, «в Загорье (на родине Александра Трифоновича. — А.Т-в) у его просторных глаз, что выливались в душу с монумента (курсив мой — А.Т-в) …кругом народ толпился, суета, которая была ему ужасной… И лишь когда остались мы вдвоем…»
Слышу
через годы
Всем нутром своим:
«Ты — Поэт Свободы,
Оставайся им…»
Не этот ли воображаемый, мифический, «его» Твардовский утвердил Ивана Савельева в мысли:
Я — наследник его.
Я смогу удержать
Знамя Слова его…?
В стихах, где говорится о знакомстве с дочерьми поэта, читаешь:
И стала явью взоров
весть —
Я кланяюсь пришедшей льготе:
(Что бы все это значило, думаешь…)
Твардовский здесь.
Гордеич — здесь.
И Митрофановна — напротив.
(То есть поэт и его родители).
Сидим, сродненные судьбой.
Следует добавить, что сродненным автор чувствует себя со всеми великими:
Духовную связь времен
Каждой строкой отстаиваю.
Как Пушкин. Как Блок. Как он (Твардовский. — А. Т-в).
Одни — мы. Но одиночек
Свет никогда не гас.
«Не с кем нынче, не с кем встать мне в ряд един», — печалится Иван Савельев в наши дни, когда, как сказано в его стихах, кто-то «расставив сети, Русь завел в гарем(?!)».
В одной из вышеупомянутых «неспешных» бесед Твардовский говорит с автором книги, по выражению последнего, «глазами дней(?) обдав глаза мои, готовые к отваге». Действительно, в отваге своего рода, как видно, И. Савельеву не откажешь!
Из стихотворения в стихотворение повторяя, что великий поэт «средь всех! — один стоял, один спасал Литературу… был одинок… каждый день — одинокий, один… один — перст», автор поначалу бегло и довольно туманно упоминает, что «вокруг суетился(!) народ — писатели “Нового мира”», а в «Послесловии. Прозаическом» (есть и «Поэтическое») высказывается уже вполне откровенно:
«…Когда я стал погружаться не только в творчество Александра Трифоновича, но и в его обычную человеческую жизнь, в ту самую повседневность, которая кажется уже совсем ясной, как казалась она коллегам Твардовского по “Новому миру”, я вдруг понял, что не знали они Твардовского (курсив мой. — А. Т-в), — он был с ними, но в то же время в своем далеке, имя которому — одиночество.
Он сидел рядом, беседовал подолгу с писателями, читал рукописи, журнальные верстки, — одним словом, жил редакционной текучкой, но, живя этой самой повседневностью, он внутренне считал, что все это еще не было полнотой жизни, а было ее усеченным подобием, чему всю жизнь противилась его душа.
Жизнь настоящая, полная была там, где жил человек, связанный с землей, как дерево своей корневой системой связано с почвой…
А какая почва у них (новомирцев, «коллег» и авторов? — А. Т-в)?
Внешне — почва.
Внутренне — верхний слой».
Винюсь за пространность цитаты, но она необходима, чтобы читатель убедился, что «наследник» великого поэта и редактора не знает или не хочет знать действительной «повседневности» его журнала, той пресловутой «текучки» и «суеты», в которой — во многом стараниями самого Александра Трифоновича — «доспевали», дорабатывались замечательные произведения тех лет.
Одним махом отказано в сколько-нибудь глубокой «корневой системе» — если не буквально всем «писателям «Нового мира» (названы же в стихах «Айтматов, Быков да Абрамов. Еще — десятка два имен»!), то уж внутриредакционным «коллегам» — наверняка. Какая давняя, изрядно поднадоевшая песня и какая подобная же размашистость в некоторых соседствующих оценках, на сей раз «поэтических»:
Ведь кукурузник, мать
его… ушел.
И нет заславских, кажется, в науке.
Уже Хрущев в контексте судьбы великого поэта выглядит совсем не однозначно: без этого «кукурузника» не проглянул бы ни «Один день Ивана Денисовича», ни пробился бы к читателю и «Теркин на том свете»! А употреблять во множественном числе да с маленькой буквы, как некогда в сталинские времена каких-нибудь «черчиллей», имя прекрасного ученого — академика Татьяны Ивановны Заславской просто стыдно!
Иван Савельев широковещателен: он, оказывается, «слава Богу, нашел ключ к его (Твардовского) тайне». Уж не этот ли? —
Он путем, известным
Мне —
Обоим нам! —
Входит
в душу
жестом
Слова. После — сам.
Читаешь: «словно вмиг вобрав в себя зарю родного слова, что глядит с надеждой (на автора? — А.Т-в), по русскому иду я словарю». А рядом:
Я кладу на плаху стих,
Пусть узнает — в исступленье:
Две недели — между них (июньских дат рожденья Пушкина и Твардовского. — А. Т-в), —
Вечность — рядом,
Как мгновенья.
……………….
Когда Смоленск сияньем куполов
Глядит в глаза…
Я…
Душой ему раскланяться готов (курсив мой. — А. Т-в).
………………….
Слезу горячую утру
И том его, слезясь (!), открою.
И это называется — «смогу удержать Знамя Слова его — светоносное знамя»?
Не ближе ли к истине невзначай оказался автор книги, сказав, что кладет стих на плаху?