Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
Об авторе | Олег Хафизов —
прозаик, журналист, постоянный автор «Знамени». Живет в Туле. Предыдущая
публикация — репортаж «Десант под Вязьмой» (2012, № 10).
Для того чтобы я не ослеп раньше времени от чрезмерного
чтения, в нашей семье было принято читать вслух. Эта привычка сохранилась у нас
с сестрой до самого института, хотя зрение у нас было одинаково плохое, и,
читая друг другу по очереди «Смерть героя» или «Триумфальную арку», мы не
экономили зрение, а лишь портили его поочередно. Книги, прочитанные вслух перед
сном, на балконе или на лужайке, запомнились мне гораздо лучше, чем те тонны
литературы, которые я поглотил про себя. Одна из таких книг — трилогия
Льва Николаевича Толстого «Детство. Отрочество. Юность».
Вторую ее часть мы называли «ОтрОчество».
Недавно, на писательских встречах в Ясной Поляне, юная писательница из
Дагестана, делясь своими детскими впечатлениями о Толстом, произнесла это слово
так же неправильно. И напомнила мне мое первое посещение Ясной после нашего
переезда в Тулу.
Над тем местом, где сейчас стоит кафе в виде избы, тогда
располагался дощатый павильон. Наверное, там продавали билеты, потому что под
его навесом выстраивалась очередь и люди суетились по
шатким доскам настила туда-сюда. А мы, ожидая экскурсии, сидели на травке возле
кювета и читали вслух только что приобретенную рыжую книжечку, на которой был
изображен человек в белых лосинах и жокейском кепи в окружении странных собак с
осиными талиями и носами, похожими на закрытые зонтики.
Погода была чудесная, почти летняя, но свежая и бодрая, какая
стояла у нас девятого сентября почти всегда, за исключением редчайших случаев.
Она так соответствовала моему настроению, словно исходила именно от меня.
Вообще я замечал, что в тех случаях, когда я приезжаю в Ясную
Поляну, например, покататься на лыжах в самую дурную погоду и попадаю в лес,
через некоторое время мои нервы успокаиваются, разум проясняется, а вслед за
этим обязательно выглядывает солнце.
Ясная Поляна мне сразу очень понравилась, особенно две белые
башенки у входа, в которых мне ужасно хотелось бы (и до сих пор хочется) жить,
и такой березовый выпуклый мостик в низине, по которому ужасно хотелось (и до
сих пор хочется) пройти.
Книжка была, конечно, не такая интересная, как «Три
мушкетера» или «Кочубей», но чем-то задевала. Речь там шла о том, как некий немецкий учитель по имени Карл
Иваныч мешает мальчику спать рано утром, когда
особенно хочется понежиться в постели, и бьет над его головою мух. При этом
одна подбитая муха даже падает мальчику на лицо, я явственно чувствовал, как
она попадает ему на самые губы. Этот учитель, который почему-то ходил у них по
спальне, а не работал в школе, мне очень не нравился, как отец, который тоже
вставал раньше всех и беспокоил нас даже в выходной день. Но потом я, вместе с
героем книжки, стыдился своей неприязни и вспоминал, что папа вообще-то очень
добрый.
А вот и он, в кремовых брюках, желтых чехословацких ботинках,
трикотажном пуловере и беретке, как у Фиделя Кастро, выбирается из очереди с
билетами в поднятой руке. И мы в густой толпе, как на демонстрации, поднимаемся
по прешпекту вверх.
В музее самыми интересными оказались плоские пыльные кожаные
тапки, похожие на мухобойку Карла Иваныча. Их сам
выбираешь из фанерного ящика и надеваешь поверх сандалий, завязывая на
щиколотке сзади. Ходить в таких тапках следует осторожно и низко, иначе
они соскочат с ноги и будут влачиться за вами. А впрочем, этого не избежать в
любом случае. Что отметить из экспозиции музея? Пожалуй, раскладной походный
стульчик, который можно сложить и использовать в качестве трости. В этом
стульчике особенно интересен острый наконечник, вонзаемый в землю, а, в случае
опасности, и в вашего противника. Позднее этот стульчик в моих представлениях
отчего-то связался с картиной Репина «Иван Грозный убивает своего сына».
Из музея, всем скопом, направились к могиле Льва Николаевича.
Экскурсовод поучительным голосом воспитательницы рассказывала про какую-то
зеленую палочку, которую здесь прятали дети, и о каких-то муравьиных братьях,
но я, если честно, не понял, в чем суть. Вдруг все остановились и замолчали.
Между плащей, рукавов и ног взрослых я увидел зеленый травяной бугорок,
покрытый цветами.
— Это могила Толстого, — шепотом сообщил папа, выдвигая меня
перед собой. — Видишь, какая простая: на ней ничего
нет, потому что о человеке надо заботиться при жизни, а потом ему ничего не
нужно.
Такой точки зрения придерживался мой отец.
Через некоторое время торжественный момент миновал, и все с
облегчением отправились назад, смеясь и болтая. Но на меня произвело сильное
впечатление то, что я сейчас узнал. Мне было не до разговоров и хотелось
поразмыслить в одиночестве, отчего человек исчезает и что происходит после
этого: во-прос этот гораздо более важен для маленьких детей, чем для взрослых,
научившихся его избегать.
И вот мое хмурое, сосредоточенное выражение лица, очевидно,
приглянулось журналисту, снимающему кино при спуске с прешпекта.
Это был, конечно, не современный телевизионщик с цифровой камерой, а, скорее
всего, работник местного филиала Ростовской киностудии документальных фильмов,
снимающий так называемый киножурнал, но суть его действий была точно
такая же, как и у нынешних. С разрешения родителей он
поставил меня поодаль от люд-ского потока, с любопытством глазеющего на
диковинное зрелище, направил на меня свое орудие и стал допрашивать. Как тебя
зовут, мальчик? Зачем ты сюда пришел? Что ты знаешь про Льва Николаевича
Толстого? И все в таком роде.
Я молчал.
— Что же ты? — уговаривал меня отец. — Тебя же в кино
покажут. Скажи, что мы только что читали книгу Льва Николаевича, а теперь
пришли посмотреть, где он жил. Только что ведь был чересчур разговорчивый, а
когда надо — как партизан на допросе.
Я молчал. И чем сильнее на меня налегали со всех сторон, тем
я молчал крепче и даже как-то специально. Такова уж особенность моего
характера.
— Что ты будешь делать? Давай кого-нибудь другого, —
обратился журналист к своему ассистенту.
Отец надулся, но к вечеру отошел и перед сном читал нам
следующую главу — «Maman». Оказывается, до революции
маму называли не «мама», а «маман», а папу, стало
быть, «папан».
Если вы бывали в Туле, то понимаете, что посещение Ясной
Поляны здесь так же неизбежно, как осмотр Эйфелевой башни в Париже. Хотя, к
слову сказать, в Туле есть и Эйфелева башня, высотой примерно метра три.
Приехали к вам друзья из другого города или из-за границы… Что вы делаете? Правильно. Покупаете им тульские
пряники разных конфигураций, ведете их в кремль, музей оружия и Ясную Поляну, а
в крайнем случае дарите самовар. И, несмотря на всю банальность этого
комплекта, не было еще ни одного гостя, который не остался бы
им доволен. Попутно же и вы сами в очередной раз посещаете Ясную и, что удивительно, каждый раз с новым удовольствием.
Школьником вас привозят сюда на экскурсию, и вы, не заходя в виденый-перевиденный музей, прячетесь от классной в кусты и
до позеленения курите с приятелем вонючую сигарету «Шипка». В «художке» вы проходите здесь пленэр и рисуете
пресловутые белые башенки, как будто и без того они не изображены на каждой
открытке и в каждом фотоальбоме. В романтическом возрасте вы приходите сюда с
любимой девушкой, идете по аллее, тиская ее нежную крошечную ручку, и шуршите
ворохами пестрых шипучих листьев, разбрасывая их ботинками. Студентом вы
приезжаете сюда, чтобы живьем увидеть какого-нибудь всемирно известного
режиссера или актера, бесплатно посмотреть модный спектакль, а если повезет, и
показать свою первую рукопись московскому писателю, которого раньше видели
только по телевизору. Наконец, вы исполняете местный обычай и тащите на руках
невесту по увешанному какими-то языче-скими амулетами мосту через реку Воронку
к Ясной Поляне. Обычай гласит, что брак будет неудачным и коротким, если эта
кобыла выскользнет у вас из рук до конца моста. И скоро эта народная примета
блестяще сбывается.
Если же вы работаете много лет журналистом местной газеты, то
вы из Ясной просто не вылезаете. Ведь у нас в городке,
слава Богу, редко происходят исторические события. А в Ясной,
которая от города всего-то в пятнадцати верстах, даже и ощенившаяся собака
Толстых — событие. Вы приезжаете сюда уже с ленцой и как бы нехотя, например,
встретиться с московским приятелем, которого не видели несколько лет. Или
выпить на банкете. Или покататься верхом.
Впрочем, сколько бы раз я ни посещал Ясную Поляну, сто или
тысячу, к могиле Льва Николаевича я старался не приближаться. Провожал туда
гостей и ждал в сторонке.
Я плохо помню дни рождения даже самых близких людей, мне
приходится уточнять их по документам. Я не стал бы спорить на бутылку коньяка,
когда родился Пушкин, Лермонтов, Ленин или Гитлер. Но день рождения Льва Николаевича
Толстого я помню точно. И более того, в отличие от
моего собственного, он вызывает во мне праздничное настроение.
Этот праздник стал особенно приятным после того, как в Ясной
стали проводить так называемые писательские встречи, этакую многодневную писательскую
гулянку, сопровождаемую мудреными разговорами. Или
литературную говорильню с возлияниями. Как газетный
обозреватель я не просто имел возможность, но и в некотором роде был обязан там
присутствовать. Я чувствовал себя в этой стихии настолько свойским, что мог, к
примеру, устроить по блату эксклюзивную экскурсию для какого-нибудь
особенно важного гостя. Или бесплатно пожить в номере яснополянского
пансионата, собирая материал для нового романа.
Однако я, как многие мои коллеги по СМИ, упустил из вида, что
нас ценят не как личностей и уж тем более не как авторов, а всего лишь как
передающие устройства для воздействия на массовую аудиторию. Если такое
устройство отключено от системы СМИ, то оно лишается смысла. Короче говоря,
вскоре после того, как я прервал свою головокружительную карьеру областного
газетчика, произошло не слишком приятное для меня открытие. Как обычно,
накануне Толстовских чтений я позвонил яснополянской секретарше с тем, чтобы
узнать расписание встреч. Эта активная девушка при звуке моего голоса отчего-то
не выказала своего обычного радушия. Она как-то замялась, а затем выдала
примерно следующее:
— Вы, конечно, можете присутствовать частным образом, но
приглашение я вам дать не могу, так как количество питания в этом году
ограниченное.
Она полагала, что я хожу в Ясную Поляну есть.
Не скажу, чтобы после этого я совершенно прекратил посещения Ясной. Зимой я по-прежнему катался здесь на лыжах, летом
смотрел театральный фе-стиваль. Навещал в здешней больнице отца. Не отказывал
себе в романтических прогулках с дамами. Но только не девятого сентября, когда
здесь такая острая нехватка продуктов. Так прошло лет десять. А может,
двенадцать или пятнадцать. Кто считает годы после сорока?
И вот в прошлом году мне пришло в голову, что этой экономной
барышни в Ясной Поляне давно и след простыл, я даже приблизительно не помню,
как ее звали. И ходил я туда вовсе не к ней и даже не к собратьям по перу, без
которых всегда отлично обходился. А ходил я, в общем-то, сам по себе, как ходят
в церковь. Именно частным образом.
И вот я в очередной раз сворачиваю с Симферопольской трассы,
по которой жутко проносятся машины, и спускаюсь мимо больницы к Ясной Поляне.
Навстречу попадается одухотворенная лахудра в пончо,
и в таком месте кажется, что это непременно писательница, поэтесса, иностранная
профессорша или что-то в этом роде. Вдали белеет школа, служебные ворота в
заповедник заперты, но приотворены, так что в них можно было бы без труда
пролезть, если бы, предположим, кому-то в голову взбрело такое. Сторожевая
вышка, на которую не ступала нога сторожа. Школьные автобусы, машины, торговцы
сувенирами. Пресловутые башенки, в которых можно было бы жить, если бы сюда
влез диван. Накрапывает, или, как выражаются в нашем городке, вроде как на
дождь. По-следние годы из-за климатических изменений, что ли, девятого
сентября стоит дрянная погода.
Писатели сбредаются к дому Волконского после бурного вечера.
Писатели не носят униформу или, скажем, лавровые венки, но их каким-то образом
нетрудно узнать или учуять в толпе, как иностранцев среди множества русских,
городских среди деревенских или алкоголиков среди непьющих, даже если эти
алкоголики воздерживаются от вина целый год. Среди этой мирной картины
возникает непристойная сцена. Перед домом Волконского какой-то усатенький мешает проехать телеге, преграждая дорогу
растопыренными руками.
— Малай, будь человеком, отойди, —
умоляет его возница.
— Не отойду! Увидишь, что лошадь меня никогда не переедет.
Меня лошади любят!
Молодая напуганная лошадь шарахается в сторону, телега кренится.
Мучительно хочется врезать пинка этому ухарю. Узнаю в
нем одного из крупнейших деятелей отечественной словесности, из тех, кто
попеременно присуждает литературные премии и получает их, и понимаю причину
странной толерантно-сти деревенского мужика, который в другой раз слез бы с
телеги и отшвырнул усатенького прочь. Лучше погулять.
Иду мимо колодца к ручью по топкой тропинке. Какая-то собака
со следами былого аристократизма на морде радостно
сигает обеими грязными лапами мне на брюки. Обозналась, что ли? Сижу на
мостике, болтая ногами и разглядывая какую-то змеевидную водоросль,
колыхающуюся в коричневатых струях воды. Бревно похоже на затаившегося
крокодила. А что если бы в Воронке водились анаконды? Настроение улучшается,
дождик унимается.
На той стороне ручья пытаюсь найти бревно, на котором так
рьяно тискался со своей одноклассницей, что
перекувырнулся в яму. Вместо этого вдруг узнаю пенек, где однажды зимой пил
чай, обдумывая новый роман, как вдруг меня обдуло ветром и
мимо промчался за пегой кобылой смешной жеребенок, похожий на кузнечика
с беличьим хвостом. Мой ум успокаивается, и тут же выглядывает солнце.
Я поднимаюсь назад, напевая песню «Не для меня придет весна»,
и, как обычно, полностью не могу вспомнить ее слова. Ноги приносят к могиле Льва
Николаевича, где я не бывал приблизительно полвека. «Не для меня придет весна.
Не для меня Дон разольется». Никто, славу Богу, не болтает. Ровный поток
спокойствия идет сквозь мое тело от макушки до пяток. «И сердце девичье
забьется с восторгом чувств не для меня».
Наверное, мое просветленное лицо приглянулось журналисточке, которая ловила
клиента на обочине у пруда. А может, ей было достаточно и того, что я трезвый и
в очках. Уж этот-то выскажет что-нибудь связное. Что-нибудь вроде того, что Ясная — это один из главных духовных центров нашего
Отечества и всего мира, где каждый культурный человек черпает что-нибудь
этакое.
Поймать-то она меня поймала, но чем сильнее она напирала и
задавала свои наводящие вопросы, тем просветленнее я
улыбался и крепче молчал. Такой уж у меня характер.
— Вы же, кажется, писатель? Может, вы все-таки скажете, что
для вас значит творчество Толстого? — нервничала журналисточка,
которой надо было делать материал.
— Творчество Толстого не значит ничего, — подмигнул я.
— Давай уже возьмем кого-нибудь другого, — догадался
оператор.