Антон Бахарев-Черненок. Рилика.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
Антон
Бахарев-Черненок. Рилика. — Пермь:
Сенатор, 2013.
В крупных
нестоличных городах, обладающих более или менее славными культурными
традициями, литературная жизнь бывает очень интересной и разнообразной, однако
в ее течении с очень большой вероятностью можно установить кое-какие закономерно-сти.
Как правило, в городе окажутся один или два союза писателей разной степени
вменяемости, оппонирующий им, но тесно взаимодействующий с Москвой куратор,
некоторое сообщество, недовольное, в свою очередь, этим куратором, а также
маргинальная тусовка, считающая всех прочих
ретроградами и сугубо местечковыми величинами. Иногда в литпроцессе
участвует также местный университет и равноудаленный от всех Признанный
Автор. Часто, кстати, действительно отменный. Заметим: чего-то действительно
талантливого и значимого отнюдь не только на городском уровне можно ожидать от
любой из перечисленных институций.
Однако время от времени поэты в таких городах возникают будто
ниоткуда. Порой очень бурно, с вулканическим почти грохотом, иногда — точно
выросший за зиму клен на даче: вот его не было, а вот он есть. Случай Антона Бахарева, скорее, промежуточный. В пермском литературном
сообществе он появился лет уж как восемь — девять назад. Был он тогда человеком
совсем молодым, но далеко не мальчиком. Стихи писал давно — это легко
почувствовать. В поэтических мероприятиях, сделавшихся в городе Перми начиная
года с 2006-го весьма обильными, участвовал без
фанатизма. Хотя участвовал, да. Мнений своих относительно стихотворческих
теорий и школ не высказывал, к тем или иным группам не примыкал. Маргиналом,
безусловно, не был, но тем более не стремился и в официоз. Услышав что-либо
поучительное о собственных текстах, чаще всего разворачивался, уходил. Многие
принимали это за хамство. Зря, кстати.
Потом Антон совсем исчез, уехав из города
куда-то на юг (уехал он в Таганрог, но кто ж знал?
Говорили: «Куда-то на юг»). Потом вернулся, и вернулся почти вместе с
собственною славой. По крайней мере — с известностью. В журнале «Знамя»
появилась большая подборка его стихов, расколовшая, как водится, тесный еще
совсем в то время мирок любителей поэзии Антона.
Вскоре появилась и первая его книга — «Живи сюда». Книга та
была более или менее замечена, насколько может быть замечен сборник стихов в
наши времена, не слишком благорасположенные к поэзии, и даже принесла автору
региональную премию «Иная речь». Однако впечатление от дебюта получилось чуть
двойственным. Нет, первый блин не оказался комом. Кое-что в той книге подкупало
сразу и однозначно. Например, сочетание безусловной поэтической состоятельности
с бесхитростностью методов и приемов. Бахарев сам
говорил, например: «По пути в Бахари я увидел село Тохтуево. Но в самом селе не был. Все, что написано о нем,
— поэтический вымысел. Я зацепился за это название. «Тохтуево»
— сочное словечко. У меня оно стало как бы нарицательным, определяющим многие
населенные пункты».
Увы, но наряду с отличными текстами в том сборнике оказались
и проходные. Это вполне понятно: к моменту выхода книги Антон, повторю, был
поэтом хоть и весьма молодым, но однозначно не начинающим, а публикаций имевшим
маловато. Словом, второй книжки приходилось ожидать не только с надеждой, но и
с опаской — что простительно дебютанту, для автора, обретшего некоторую
популярность, нехорошо. К счастью, опасения (по крайней мере — мои) развеялись.
Книга удалась, и удалась именно как цельное произведение.
Построение сборника на первый взгляд может показаться
довольно тривиальным: от стихов о детстве через юношеские похождения к
рефлексии молодого, но состоявшегося человека.
Простота сия, впрочем, обманчива. Да: книжка получилась в
определенном смысле честнейшей — все стихи, составившие ее, а их более сотни,
написаны в 2010—2013 годах, то есть после выхода предыдущего сборника.
Получился своеобразный взгляд в прошедшее из «здесь и
сейчас». Причем взгляд нетривиальный: за редким исключением тексты обращены во
внешний мир, внимательны к деталям, но вдруг камера, только
что легко фиксировавшая спичечные головки и работавшая в режиме bullet time, уезжает на
панорамный план:
Птичка еле видная летит
В вышине, как пулька из рогатки.
Ей, как пульке, не упасть обратно,
У нее такой на землю вид!
А у нас — апрельские ручьи,
Наперегонки несутся спички,
И шумит за лесом электричка,
И копер настойчиво стучит
В бездну, с девяти и до пяти…
Достучится. Свистнет электричка.
Птичка улетит, утонет спичка.
Пулька упадет — но не найти.
Иногда та же самая камера снимает кино в жанре фэнтези. Причем сюжет в этом фильме обращен не в прошлое, а
в будущее. Точно герою сообщили нечто очень важное, но тогда, в момент принятия
этого сообщения, смысл остался для него темен.
Впрочем, он темен и сейчас, разгадать его лишь только предстоит:
И до сих пор жду —
Не то вспоминая, не то придумывая слова,
Которые так явственно и невероятно
Говорила вылезшая из облаков огромная голова,
Говорила громко и непонятно.
Детское восприятие пространства за редчайшим исключением Бахарев передает без стилизаций и попытки имитации. Большей
частью его стихи о детстве — это акварели: чуточку расплывчатые, но яркие и
передающие ту самую, невозвратную и основную нотку детства, по которой, в
сущности, все мы и тоскуем, — нотку единства и единственности происходящего.
Какой-то особой, пусть и страшноватой иногда правильности:
Гроза, огромная, как
остров,
За горизонт, гремя, ползет…
Так все обыденно и просто —
И так невероятно все.
Нет, Бахарев старается не
идеализировать детство. Но вот смысловое ударение в этом предложении падает
именно на слово «старается». Вроде, и пишет автор:
Бегу от пафоса, не смея
Из детства делать истый рай…
Вроде, и приводит какие-то не самые приглядные картины самых
ранних лет, прошедших на севере Прикамья, а картинка
получается нежной. Гораздо, по крайней мере, более нежной, чем наблюдения из
следующих времен, когда
Из песни — по слову, из
дома — по бревнышку.
Садится основа, смыкаются ребрышки…
Наблюдения мира внешнего остаются по-прежнему острыми, даже,
может, более ост-рыми, чем взоры детские, например: «электрички змей двумордый» — змея этого видели все, а про двумордость сказал Бахарев. Между
прочим: взгляд на окружающий мир делается более взрослым не только у
лирического героя, но и у самого автора. Вот это самое село Тохтуево,
бывшее собирательным образом в ранних публикациях и первой книге автора, теперь
исчезает напрочь. Оно было славным и романтичным, это Тохтуево. Вокруг грибы росли, лесопилка, наверное, стояла.
Нет, могли там, конечно, подраться и вдруг даже убить по великой страсти. Романтичненько там было. А реальность чуть иная. Похожая, но точно объектив на кинокамере переменили с
панорамного на портретный:
«Меня по отчеству не
звали,
Я семь десятков просто Любка,
Мы, как приехали с Алупки —
Все на Урале, на Урале…»
<…>
…И четко, словно
фотопленка,
Все, что не схватится душою,
Вмещает черное большое
Глазное яблоко теленка.
Но один момент остается неизменным. Там, где, скажем,
лирический герой Бориса Рыжего непременно б вмешался в деревенскую драку или
любой ценой вернул бы свою любовь, персонаж книги «Рилика»
тщательно наблюдает. Поверьте, это не трусость (ну, помимо прочего, я неплохо
знаком с Антоном), а нежелание рушить так или иначе вы-строенную гармонию мира.
В конце концов, у тебя, дорогой герой, есть песня, а у них нет. Стало быть,
давай снисходительнее относиться к этим смешным человекам:
Ты теперь похожа на
Музыкальный ключ,
Гитаристова жена.
А февраль дремуч.
Скоро-скоро на такси
Увезут в роддом.
До-ре-ми-фа-соль-ля-си!
Соль-фа-ми-ре-до.
Очень похожий взгляд на мир как на хрустальный шар с миллиардами интереснейших граней жил в стихах землячки
Антона, жительницы Перми Дарьи Тамировой. Тут
приходится употреблять прошедшее время, ибо Даша куда-то исчезла с поэтического
окоема города и мира. Ну, какие ее годы? Вернется, конечно. Но да: бифокальное
зрение интересней. Бахарев же говорил в интервью,
избегая гендерных крайностей: «Женская поэзия — это
другое отношение к миру. Есть одно — мужское и другое — женское. Если кто-то
относится к женской поэзии предвзято, — это их проблемы».
Отметим еще один момент из центральной части книги. Там, в
условных «стихах о закончившемся детстве и свершающейся молодости» есть
удивительная мультипликативность взгляда. Автор
отсюда, из продолженного настоящего времени, а стало быть, из своей
безусловной, но еще только-только начавшейся зрелости фиксирует ретроспекцию
иного себя, оценивая, как он, совсем еще юный, глядел в собственное детство.
Получается дивная система зеркал, вроде советского трюмо: каждый ребенок знал
тогда, что, наставив боковые зеркала под некоторым углом, можно увидеть себя,
отражающегося в отражениях бесконечное количество раз. И в каждой копии ты
будешь уменьшаться. У Бахарева то же самое, только
лирический герой становится меньше не ростом, но возрастом.
А потом вдруг ностальгия делается перманентной и довлеющей.
Тоска по детству в финальных стихах книги смыкается с ощущением детства в
стихах, книгу открывающих:
Хоть услышать бы снова,
Где-то очень внутри:
Не гуляй безголовый,
На дорогу смотри.
Это не круг, конечно, но спираль. Получилась
книга-фотоальбом: автор, недавно шагнувший на четвертый десяток лет, подводит
некоторые первые итоги и неявно, но внятно оценивает перспективы, кои, понятное
дело, интересней и важней этих самых итогов. Еще раз подчеркнем особенность
авторской позиции: лирический герой — это, как правило, и собственное альтер-эго, и некто совершенно отдельный. То есть тот, кем
когда-то он был. На самого себя и ситуации, в которых этот самый герой
оказывается, автор смотрит точно в кино, делая, однако, весьма тонкие
наблюдения. Вот кто-то путешествует по Пермскому краю или оказывается в
Таганроге: он — это я или не-я? Восприятие спокойное, без ностальгии и
морализаторства: выжил, никого не подвел, значит, был прав.
Впрочем, главное, конечно, не в эйджистском
или каком ином посыле, но в собственно поэзии. И тут Бахарев
весьма убедителен. Приемы снижения, тотальной почти иронии, демонстративно
несерьезного отношения к миру не обманывают. Говорит нам автор о вещах крайне
важных. И говорит не деликатно, а так, как считает нужным.
Найти у этой поэзии предшественников кажется просто. Анна
Сидякина писала еще по следам первых публикаций: «стихи Бахарева
являют собой тот случай, когда поэтическая реальность отменяет иерархические
табу и историко-культурные закономерно-сти. В них вопреки постмодернизму и
различного рода обстоятельствам действительно живет традиция классической русской
поэзии, и именно по тютчевской линии. Впрочем (…) и Есенин, и Рубцов, и Пастернак, и Решетов, и лагерная
баллада. Звучат даже отдельные мотивы из Кальпиди…».
Ну, да. Звучат. Только, при всем огромном уважении к В.О. Кальпиди,
его мотивы просвечивают в худших стихах Антона Бахарева.
Нет-нет, Кальпиди — отличный поэт, безусловно. И
поэт, на многих чрезвычайно повлиявший. Но вот голоса у них с Бахаревым совершенно разные. Так бывает.
А в остальном — да. И Тютчев, и Рубцов, и Пастернак в «Рилике» звучат вполне отчетливо. Но позволю небольшое
уточнение: влияния этих поэтов играют роль линий силового поля, где движется
поэзия автора. А вот полюса, внутри которых эти линии расположены, суть полюса
современной уральской поэзии. Да, именно в пространстве антиподов — Бориса
Рыжего и Алексея Решетова — движутся стихи этой книги. Не худший вариант,
конечно.
В финале рецензии принято заниматься авгурским
ремеслом. Предсказывать грядущее, то есть. Что ж, я сделаю это с удовольствием,
хотя, конечно же, рискуя ошибиться. Мне кажется, кроме следующего сборника
стихов от Антона можно ждать прозы. И место действия рискну предугадать:
Северный Урал. Опять процитирую автора: «Сам я с Верхней
Губахи — города-призрака, в котором теперь почти
никто не живет». А многие его стихи — о Вишере, где автор часто гостит у отца.
На карте России это совсем-совсем рядом, но бывают такие удивительные локации,
где каждая верста пути что-нибудь да значит. Пока о
тех краях, не раз державших в руках судьбы больших и малых народов, сказано
мало.