Публикация, вступительная заметка и комментарии П.Л. Вахтиной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
О публикаторе | Полина Вахтина родилась и живет в Санкт-Петербурге. Работала архивистом и библиографом в Российской национальной библиотеке, автор многочисленных статей об истории Библиотеки. Член редколлегии, составитель и комментатор нескольких книг, в частности: Ефим Эткинд. Здесь и там (СПб., 2004); Публичная библиотека в годы войны (СПб., 2005); Чечулин Н.Д. Русская провинция во второй половине XVIII века (СПб., 2010); Ефим Эткинд. Переписка за четверть века (СПб., 2012) и др.
По словам одной мемуаристки, Ахматова называла Всеволода
Николаевича Петрова «distingue (изысканным.
— П.В.) до потери сознания». И действительно, он был
совершенно необыкновенным человеком, «несоветским», как сказали бы теперь.
Старомодность и интеллигентность — вот, пожалуй, слова, наиболее точно
характеризующие его стиль поведения, манеру письма, отношение к людям. С
фотографий и с хранящегося в Русском музее живописного портрета Петрова работы
художницы Т.Н. Глебовой на нас смотрит человек совсем иной эпохи, каких нынче
даже в Петербурге редко встретишь на улице или в метро. Такие лица еще
попадаются на музыкальных вечерах в Филармонии или в Мариинском театре, на
вернисажах или на прогулке в излюбленном пригороде петербургской интеллигенции
поселке Комарово. Вместе с тем, его привлекало все новое, живое, острое,
талантливое.
Всеволод Николаевич Петров происходил из семьи ярославских и
новгородских Петровых, давших России знаменитых инженеров, ученых, государственных
деятелей. Он родился 13 апреля 1912 г. в семье хирурга, известного онколога
Николая Николаевича Петрова, чьим именем назван Институт онкологии в поселке
Песочном недалеко от Петербурга. Мать, Любовь Владимировна, была домохозяйкой.
В 1929 г. Петров поступил на историческое отделение
факультета языкознания и истории материальной культуры Ленинградского
университета, который в 1930 г. был выделен из университета и преобразован
сначала в Ленинградский государственный историко-лингвистический, а затем в
историко-философско-лингвистический институт (ЛИФЛИ). Еще студентом второго
курса он пришел на работу в Русский музей и ко времени начала войны был
последовательно сотрудником Отделения рукописей, Отдела советского искусства,
секции гравюр, секции рисунков и, наконец, в 1939 г. назначен старшим научным
сотрудником Отдела скульптуры. В июле 1941 г. Петров был мобилизован, дошел до
Берлина, а после окончания войны вернулся в Русский музей старшим научным
сотрудником Отдела живописи.
В конце 1940-х годов развернулась кампания по борьбе с
космополитизмом и формализмом, которая затронула и Русский музей. Главным
объектом травли стал выдающийся искусствовед Н.Н. Пунин, но имя Петрова нередко
соседствовало с именем его старшего друга и учителя. 7 марта 1949 г. после
унизительного рассмотрения его «дела» на общем собрании сотрудников Петров был
уволен из Русского музея. Через полтора месяца мытарств и безнадежных попыток
устроиться на какую-нибудь иную работу, оказавшись в безвыходном положении, он
написал в местный комитет Русского музея заявление о восстановлении на службе.
Протокол заседания месткома от 28 апреля 1949 г. —
единственное свидетельство преследования Петрова, хранящееся в архиве музея. Как и следовало ожидать, за пустой трескотней выступавших стоит лишь
страх и желание угодить начальству.
Из выступления Г.Е. Лебедева (заместителя директора Русского
музея по научной работе): «Всеволод Николаевич основывается на моих лично
положительных отзывах, но он умалчивает в своем заявлении то обстоятельство,
что я часто указывал и на формалистические тенденции в его работе. Последнее
обстоятельство имеет существенное значение. Дело в том, что старший научный
сотрудник, деятельность которого связана с обслуживанием зрителя, должен
отлично владеть марксистско-ленинской идеологией, ведь музей —
культурно-просветительское учреждение, а формалистические тенденции т. Петрова
ограничивали возможность использования его в работе с массами».
Невзирая на то, что специалист по русскому художественному
фарфору и одновременно секретарь месткома П.З. Мельцер
предложил понизить Петрова в должности и восстановить на работе
(беспрецедентная храбрость для того времени!), апелляция не была удовлетворена.
Следует отметить, что до конца жизни Петров так и оставался на вольных хлебах.
В этой короткой заметке не место рассказу об
искусствоведческих работах Петрова, поэтому ограничусь лишь ссылкой на толстый
том, дающий представление о его исследованиях в этой области: Петров В.Н.
Очерки и исследования. Избранные статьи о русском искусстве XVIII—XX веков (М.,
1978). На последних страницах дан список важнейших научных сочинений Петрова.
Книга готовилась автором совмест-но с Д.В. Сарабьяновым,
который написал фундаментальную вступительную статью. К сожалению, книга вышла
из печати уже после смерти Петрова.
Еще студентом Петров сблизился с кругом ленинградских
писателей и поэтов, группировавшихся вокруг М. Кузмина, и под их влиянием начал
писать художественную прозу. Поступив на службу в Русский музей, он обратил на
себя внимание Н.Н. Пунина, который привел его в Фонтанный дом и познакомил с
А.А. Ахматовой. Накануне войны завязалась близкая дружба Петрова с Д. Хармсом и
другими обэриутами.
Из опубликованных прозаических произведений Петрова отметим следующие: Из «Книги воспоминаний» [о М. Кузмине, Н. Тырсе, с сокращениями] // Панорама искусств. Вып. 3. М., 1980; Калиостро: Воспоминания и размышления о
М.А. Кузмине // Новый журнал. Нью-Йорк, 1986. Кн. 163; То же (отрывки) //
Панорама искусств. Вып. 3. М., 1980; Фонтанный Дом //
Наше наследие, 1988. № 4; То же (отрывки) // Воспоминания об Анне Ахматовой.
М., 1991; Даниил Хармс // Панорама искусств. Вып. 13.
М., 1990; Воспоминания о Хармсе // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинс-кого
Дома на 1990 год. СПб., Академический проект, 1993; Турдейская Манон Леско. История
одной любви // Новый мир, 2006. № 11.
Всеволод Николаевич Петров умер 20 марта 1978 г.
В 1939 г. в жизни Петрова произошло важное событие, на долгое
время изменившее его жизнь. Он познакомился с
Екатериной Константиновной Лившиц (в девичестве Скачковой).
На счастливо начинавшуюся жизнь Екатерины Константиновны
российский XX век обрушился всей своей мощью. Она родилась в Киеве в 1902 году
в благополучной офицерской семье. В 17 лет поступила в балетную школу сестры
Вацлава Нижинского Брониславы, недавней солистки
Мариинского театра, открывшей свою студию в Киеве.
Надежда Яковлевна Мандельштам, знавшая Екатерину
Константиновну еще по Киеву, дает следующий ее портрет: «Всех, кто лично знал
Екатерину Константиновну Лившиц, поражала ее удивительная цельность, открытость
и не зависящая от возраста грациозность. Общение с ней, вне
зависимости от ее физического состояния, всегда было по-особому насыщенным и
праздничным, в ее безукоризненных речах, способе мыслить и осанке вживе являла
себя непредставимая уже эпоха» (Мандельштам Н.Я. Анна Ахматова. М., 2007).
В 17 лет Екатерина Константиновна вышла замуж за Бенедикта
Константиновича Лившица — поэта, переводчика и исследователя футуризма. В 1922
г. молодая семья переехала в Петроград, где родился их единственный сын Кирилл.
Невысокого роста, худенькая, миловидная женщина боготворила мужа, брала на себя
все домашние заботы, хлопоты по воспитанию ребенка, делала подстрочники для
переводов французских поэтов. Вот что пишет об этом периоде жизни Екатерины
Константиновны ее подруга Ида Наппельбаум: «Помню его (Б. Лившица. — П.В.) первое посещение наших
«литературных понедельников». Молодежь с удивлением и смущением знакомилась.
Старшие литераторы, как Ф. Сологуб, В. Ходасевич, А. Ахматова, М. Кузмин, с
радостью приветствовали приехавшего в Петроград уже известного им писателя,
собрата по перу. Б. Лившиц и его очаровательная жена сразу же
включились в атмосферу нового общества и стали его членами» (Наппельбаум И.
Угол отражения. СПб., 1995. С.
73).
Идиллия длилась недолго. В октябре 1937 г. Бенедикт Лившиц
был арестован по обвинению в участии в антисоветской правотроцкистской
террористической и диверсионно-вредительской писательской организации» и в
сентябре 1938 г. вместе со своими друзьями Ю. Юркуном,
В. Зоргенфреем и В. С#9;{mso-style-name:Зв;
теничем
— расстрелян. Вскоре в эту мясорубку попала и сама Екатерина Константиновна.
Об обстоятельствах этого дела дает представление жалоба Е.К.
Лившиц, поданная 3 декабря 1955 г. в Главную прокуратуру. Привожу ее с
небольшими сокращениями:
«Я, Екатерина Константиновна Лившиц, была арестована 31
декабря 1940 г. и 18 апреля 1941 г. предстала перед Военным трибуналом
Ленинградского военного округа по обвинению по ст. 58/8, 58/10 и 58/11. Военный
трибунал признал меня виновной по ст. 58/8 и 58/10 и приговорил к 7 годам
трудовых исправительных лагерей. По моей кассационной жалобе
дело рассматривалось Военной коллегией Верховного суда Союза, и последняя
исключила из приговора обвинение по ст. 58/8, снизив наказание до 5 лет (плюс 2
года высылки в отдаленные районы Сибири. — П.В.).
Срок наказания мною отбыт, и в силу акта об амнистии от 27
марта 1953 г. с меня снята судимость. Я считаю, что никакого государственного
преступления не только не совершала, но у меня и в мыслях не было совершать, и
все преступления, которые мне приписывались, являются плодом досужей фантазии
авторов предварительного следствия.
Я сама происхожу из трудовой семьи. Моя мать всю жизнь была
домохозяйкой, а отец, Константин Яковлевич Скачков, до последнего дня своей
жизни работал в финансовых органах и умер на служебном посту во время блокады
Ленинграда в период Великой Отечественной войны.
С 18 лет, с момента моего замужества, я работала совместно с
мужем, переводила художественную литературу, целиком посвятила себя этой работе
и воспитанию сына. Мне были чужды какие-либо антисоветские
настроения, ибо и в материальном, и в бытовом, и во всех других отношениях я
жила прекрасно. <…>
Следствие возводило на меня очень тяжелые обвинения.
Следователь Ефимов, добиваясь моего признания, обливал меня потоками самой
отборной брани, заставлял меня стоять целую ночь, бил меня (главным образом
кулаками по переносице) и, стоя со своим помощником против меня, они долго по
очереди плевали мне в лицо. Три месяца я сидела в сырой и холодной одиночной камере
№ 2 тюрьмы на улице Воинова при синей лампочке и так
была терроризирована следователем, что даже на судебном заседании не могла
говорить свободно, ибо Ефимов присутствовал на суде, и я была уверена, что
нахожусь в его власти. Еще накануне суда он угрожал мне расстрелом,
шантажировал меня моим сыном и отцом и уверял, что если на суде я буду отрицать
свою вину, он даст мне такую характеристику, что меня все равно сгноят в
лагере! Я подтвердила на суде, что всегда считала своего мужа невинно
осужденным, но я и до сих пор убеждена, что он не мог быть государственным
преступником. <…>. Я была так запугана и замучена следователем, что не
посмела заявить на суде о побоях и других издевательствах, которым меня
подвергал Ефимов, чтобы вынудить у меня признание в несовершенных
преступлениях. <…>
Я не могу примириться с тем, чтобы мое “преступление” было
покрыто актом амнистии, так как я не виновата и имею право на реабилитацию.
Прошу Главную прокуратуру о затребовании дела и принесении
протеста на предмет отмены приговора и прекращении дела производством за
отсутствием состава преступления» (ОР РНБ. Ф. 1315, ед. хр. 2).
Что тут добавить? Разве что еще то, что следователь
уговаривал Екатерину Константиновну отказаться от мужа и получил в ответ: «Я с
мертвыми не развожусь».
Екатерина Константиновна отбывала лагерный срок в
Северо-Уральском исправительно-трудовом лагере (Севураллаг),
который находился в поселке Сосьва Свердловской области. Заключенные
использовались при строительстве Целлюлозного комбината, в деревообрабатывающей
промышленности, в обувном и швейном производствах. Екатерина
Константиновна работала медсестрой в лагерной больнице.
О ее дальнейшей судьбе дают представление публикуемые письма.
В 1955 г. Е.К. Лившиц была реабилитирована, жила в Ленинграде,
работала машинисткой и занималась переводами. Умерла в 1987 году.
*
* *
Предлагаемые читателю письма Вс.Н. Петрова к Е.К.
Лившиц хранятся в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки в фонде
№ 1315 (Е.К. Лившиц), ед. хр.81 (52 письма) и 82 (44 письма). Первое письмо
датировано 7 июня 1942 г., послед-нее — 5 октября 1970 г. Между последним и
предшествующим ему письмом — промежуток более чем в 20 лет. И это естественно:
Е.К. Лившиц и Вс.Н. Петров жили в это время в одном
городе, они могли встречаться, а средством связи стал телефон.
Из всего корпуса писем отобрано для публикации 24 письма,
представляющих общественный интерес. Некоторые сокращения допущены
публикатором, чтобы избежать повторов (Вс.Н. Петров
не всегда был уверен, что письма доходят до адресата) и из нежелания излишнего
вторжения в частную жизнь корреспондентов.
Среди лиц, упоминаемых в письмах, есть немало известных,
находящихся на слуху имен. В таком случае комментарии к ним сведены к минимуму.
Писем Е.К. Лившиц к Вс.Н. Петрову
публикатор не обнаружил.
Архив Вс.Н. Петрова хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома,
его научное и беллетристическое наследие опубликовано далеко не полностью.
__________________________________________________________________________________________
Ф. 1315, № 81
24 мая 1942 г.
Любимая милая всегда и навсегда любимая душенька,
Сегодня я держал в руках листочек, исписанный Вашей рукой, а
потом пошел на Бассейную1,
в Вашу комнату, и видел стены, в которых был когда-то с Вами, где видел Вас в
последний раз перед разлукой. Милая, любимая моя, весь мир для меня полон Вами,
так же как и все мои мысли и вся моя жизнь и все мое будущее. Ваше письмо,
посланное 10 марта Константину Яковлевичу, сегодня получил я. Константин
Яковлевич скончался 2 апреля2. Эмилия Федоровна3
жива, но неузнаваема. Я думаю, что и она недолговечна.
Кика жив и здоров4, нарочно пишу эти слова большими буквами, чтобы они сразу
бросились Вам в глаза. В конце февраля Кика уехал в Череповец. На днях Конарев5 получил от него письмо, к сожалению,
без подробного адреса. Сегодня напишу в Череповец знакомым и буду просить
разыскать Кику и помочь ему, если нужно. Он там где-то служит.
Алексей Матвеевич уехал, а куда — не знаю6,
Анна Андреевна тоже уехала, еще в октябре7. Бедный Данила умер 5
февраля, и после его смерти уехала Марина, кажется, куда-то на Урал8.
Ольга Николаевна и Глафира Викторовна живут у своих в Нижнем Тагиле с мая
прошлого года9.
Вот и все, что я знаю о наших друзьях. Мои родители и мои
сестры здесь10, я с ними вижусь время от
времени. С ноября я призван в армию, служу по интендант-ско-канцелярской
части. Жизнь у меня очень одинокая, тихая, может быть, печальная, но я не
замечаю печали, потому что весь полон Вами, больше даже, чем во времена нашей
близости. Милая любимая моя, я люблю Вас еще нежнее и еще преданнее, чем
раньше, Вы стали для меня всем, Вы самый верховный абсолют и самая большая
истина моей жизни. Милая, помните ли наши новгородские дни, когда мы каждое
мгновение были вместе, помните ли, как на темном церковном полу я собрал
семьдесят две горошины Вашего рассыпавшегося ожерелья, помните ли нашу комнату
возле Волхова и прогулки вечерами на Волхов? Вся моя жизнь — это Вы, я ничего
не могу вспомнить, что бы не было Вами. Вы — вся моя
память. Я и живу только тем, что каждая минута приближает нас обоих к какому-то
неизвестному дню, когда мы снова и навсегда будем вместе. С бесконечной
нежностью и любовью обнимаю и без счета целую Вас, моя ненаглядная милая
любимая. Напишите мне по городскому адресу (Кирочная,
41), мои домашние найдут случай передать мне Ваше письмо. Еще раз целую Вас,
мой милый-милый друг.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
7 июня 1942 г.
Милая моя ненаглядная любимая душенька, снова пишу Вам и для
верности повторю главное, что было в первом письме, и печальное и хорошее.
Кика благополучен, жив и здоров, живет в Череповце
Вологодской области, служит, кажется, на железной дороге, но мне не пишет, и
адреса его я не знаю. Сведения о нем идут через Конаревых,
жена Конарева проездом через Череповец виделась с
ним.
Константин Яковлевич скончался 2 апреля. Его похоронили на Волковом кладбище. Исполнить его
желание — похоронить его рядом с Леониллой Павловной11
было нельзя.
Даня умер 5 февраля12; не могу выразить, как
тяжела мне его смерть. Марина теперь уехала, не то к Антону Шварцу в Пермь13,
не то к Арбениным в Нижний Тагил.
Алексей Матвеевич тоже куда-то уехал вместе с матерью, а
Владимир в армии.
Вот и все, что я знаю о наших близких и друзьях.
Я писал уже, что с ноября служу в армии. Мне живется хорошо.
Мои домашние живы и здоровы. Я с ними вижусь время от
времени. Но все-таки это разлука, двойная разлука — с Вами и с ними. А
настоящая жизнь у нас в будущем, когда мы будем вместе, когда я каждую минуту
буду рядом с Вами. Сейчас еще не жизнь, а просто существование, приготовление,
ожидание. Милый мой, любимый друг, перед нами еще целая жизнь, которую мы
проживем, никогда не разлучаясь. Знаете ли Вы, с какой нежностью и безграничной
любовью я помню и думаю о Вас. Милая моя, любимая, я люблю Вас так сильно и так
преданно, и так жду с Вами встречи, что она не может не прийти. Я верю, что
останусь жив, и в какой-то неведомый день приеду за Вами. Ждите меня, моя
милая, хорошая и любимая. Целую Вас крепко и нежно.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
5 июля 1942 г.
Милая моя любимая ненаглядная душенька!
Вчера получил Ваше письмо и так разволновался, что даже не
смог Вам сразу ответить. Прежде всего — Кика найден.
Посылаю Вам его письмо. Само собой разумеется, что я в тот же день
телеграфировал ему Ваш адрес и думаю, что он Вам уже написал. Ведь он так
близко от Вас. Нужно еще Вам сказать, что ранен он не был, так как по молодости
лет не участвовал в боях, да и не будет в них участвовать
по крайней мере до будущего года. Драматическая часть его рассказов (а следовательно, и того, что Вы о нем знаете) не
подтверждается и должна быть отнесена за счет фантазии.
Должен Вас успокоить, хотя бы отчасти, по поводу Ваших вещей.
Во всяком случае целы секретер и кровать. Я просил
Антонину14 иметь о них попечение. Также цел посудный шкафчик (тот,
который поновее) и, кажется, даже кое-какая посуда.
Шубку, кулон, серебряные ножи и вилки, новое платье
(апельсиновое с черным,
которое шила Елизавета Алекс.) и еще кое-какую мелочь взяла на сохранение моя
мама; у нее же и все Ваши фотографии, кроме одной, которая всегда живет у меня
в кармане. Сундуки стоят, но вряд ли в них осталось что-нибудь; часы украдены,
остальное продал Кика15.
Должен сказать, что я нисколько не сердит на него за это и
считаю правильным, что он продавал, потому что в декабре и январе, то есть в
самое тяжелое время, я ничем не мог помочь ему, а мальчик должен был чем-то
жить.
Я знаю, мой милый-милый друг, что и Вы отнесетесь к этому так
же, как и я: что жалеть о вещах! Слава Богу, что жив наш мальчишка! Только бы
нам соединиться и никогда не разлучаться. Милая моя душенька, Вы все-таки и
теперь не знаете, как я Вас люблю. Вы в письме пожелали мне счастья, а счастье
для меня — только Вы, значит, Вы мне желаете себя. Бывает, что я вижу вас почти
реально рядом, говорю с Вами, но это случается наяву, а во сне никогда Вас не
вижу, как и Вы меня. Только раз, еще в марте прошлого года, видел очень сложный
сон, где были Вы. Радость моя, мне не найти слов, чтобы выразить всю мою любовь
и нежность, не сумею написать, как я жду Вас.
Знаю, что мы увидимся и будем счастливы. Не говорите мне, что
Вы опустошены, я Вам не верю, потому что знаю Вас, может быть, лучше, чем Вы
сами. Когда я читал Ваше письмо, я узнавал в нем Вас и себя. За те два
счастливых года мы стали так близки, как это только возможно, мы как-то
продолжаемся друг в друге. Такая близость бывает в жизни только один раз и
остается на всю жизнь. Сейчас и Вы, и я почти не живем, жизнь у нас стала
какой-то отвлеченной. Поэтому не запрещайте себе мечтать, мечта, как и
искусство, могут быть реальнее и значительнее всех событий жизни. Вот видите, я заговорил с Вами так же, как раньше, как можно
говорить только с собой, и сейчас, когда я пишу, я вижу Ваше лицо, как Вы
сначала спорите (я не знаю, знаете ли Вы сами, какое бывает у Вас лицо, когда
Вы спорите), а потом соглашаетесь, и когда Вы молчите, я смотрю в Ваши
милые-милые глаза.
Жду и люблю Вас, моя любимая, навсегда любимая Катенька.
Пишите мне много и часто.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
17 июля 1942 г.
Милая моя душенька,
с нетерпением жду от Вас письма. До сих пор получил только
одно, от 17 июня. Надеюсь, что Вы получили мое письмо с вложением Кикиной открытки. На всякий случай пишу еще раз Кикин адрес: Свердловск. Уктус, п/я 1060/23. Кика жив и здоров. Я
послал ему телеграмму с Вашим адресом и надеюсь, что Вы уже получили от него
письмо.
В моей жизни нет пока никаких перемен. Служу
все в той же части; много читаю, а зимой довольно много писал: готова целая
серия новых рассказов, несколько философских диалогов, начата большая вещь
вроде повести, а задумано еще больше: книга о творчестве Филонова
(он умер нынешней зимой), очерки о современной живописи (вернее, о нескольких
современных живописцах, таких, как Чекрыгин, Бруни, Басманов), трактат о сущности искусства и истории
романтизма16. Но заниматься искусствоведением в условиях
армейской жизни слишком трудно, и я обречен на беллетристику. Простите, мой
милый друг, что пишу Вам об этих, может быть, не очень интересных вещах. Но мне
совсем некому рассказывать. Я очень одинок. Мои родители еще в городе. Но они,
наверное, скоро уедут, по всей вероятно-сти, в Среднюю Азию. Тогда я останусь
совсем один. Моя жизнь, как и Ваша, складывается теперь из воспоминаний и
надежд. Мои самые дорогие воспоминания — о Вас, и самые большие надежды тоже на
Вас. И я верю, что мы будем вместе. Вашим новым друзьям передайте, что я люблю
их за любовь к Вам.
А Вас люблю навсегда.
С нежностью целую Вас и обнимаю.
Навсегда Ваш
Всеволод Петров.
22 июля 1942 г.
Сегодня пишу Вам шестое или седьмое письмо, а от Вас получил покуда только одно, писанное 17 июня, т. е уже больше месяца
назад. Каждый день жду от Вас письма с подробным описанием всей Вашей жизни.
Скоро я останусь совсем один: мои родители и мои сестры должны уехать в Алма-Ата. Тогда только и останется жизни, что в письмах.
Получили ли Вы что-нибудь от Кики? Мне он не пишет, несмотря
на мои просьбы17. На днях постараюсь
послать Вам немножко денег. Больше пока ничего не могу, т.к. посылки не
принимаются. Ни от Алексея Матвеевича, ни от Марины ничего не получаю. Не знаю даже,
живы ли они. Месяц назад уехали мои последние знакомые — Яков Семенович18
и Т.Н. Глебова19. Все прежние мои знакомства и дружбы рассыпались и
исчезли, даже следов не осталось. Живу среди совсем непохожих новых людей. Но
живется мне все-таки совсем не худо: у меня превосходные отношения с
начальством, с товарищами и с подчиненными. Вообще, военная служба мне очень
подходит. В одном из следующих писем постараюсь послать Вам свою фотографию в
военной форме.
Милый друг, люблю Вас и жду. Время ведь идет очень быстро.
Когда кончится война, приеду к Вам. Пишите мне так часто, как только можете.
Целую Вас и обнимаю без счета.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
30 августа 1942 г.
Милая любимая моя душенька!
Вчера, наконец, пришло от Вас письмо. За это время Вы, наверное,
получили немало моих писем и открыток. Впрочем, всегдашняя пропорция в нашей
переписке была такой: пять-шесть моих писем на одно Ваше. Не думайте, мой
дружок, что я Вас упрекаю. Я хорошо знаю, что Вы пишете, когда можете. Но так
бы хотелось получать Ваши письма чаще! Я теперь совсем одинок: папа, мама и
сестры уехали. Ихspan style=’font-size:12.0pt;line-height:115%;font-family:
адрес: Северный Казахстан, Курорт Боровое.
Санатория Академии наук.
Они также имеют Ваш адрес и, если я буду убит, напишут Вам и,
я не сомневаюсь, отнесутся к Вам, как к родной.
Напоминаю, что маму зовут Любовь Владимировна, а старшую
сестру (у нее-то и находится Ваш адрес, и все мои поручения по отношению к Вам
в случае моей смерти исполнит она) — Анна Николаевна.
Милый мой любимый друг, очень тревожусь о Вашем здоровье.
Берегите себя сколько возможно и помните, что перед
нами еще целая счастливая жизнь. Нет сомнений, что война кончится полным
разгромом врага, и мы с Вами будем всегда вместе и неразлучны.
Пишите мне по старому на городской
адрес… — я найду способ получать Ваши письма. А почтовый ящик моей части
может измениться, и тогда Ваше письмо пропадет.
От Кики пока ничего не получаю.
Крепко и нежно целую Вас, моя любимая.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
18 октября 1942 г.
Милая любимая моя душенька,
давно не писал Вам писем (открытки и маленькие записочки
посылал все время), потому что немножко хандрил и плохо себя чувствовал. Теперь
это прошло, и первым делом принимаюсь за письмо Вам.
Прежде всего о делах:
От племянника Эмилии Федоровны до сих пор не имею ответа. Не
знаю, чему приписать это обстоятельство. Что же касается папки с Маяковским, то
я не могу получить ее без доверенности от Вас, так как она находится в
запечатанной комнате, которую придется вскрывать в присутствии управдома и с
составлением акта. Поэтому лучше будет, если Вы напишете доверенность не только
на папку, но и вообще на все (портативные) вещи, чтобы я мог перенести их к
себе.
Теперь расскажу о себе. Вы ведь совсем не знаете, как я живу.
У меня есть отдельная комната (она же — и канцелярия,
начальником которой я состою). Я в ней могу читать и писать в свободное время,
а в последние недели у меня его довольно много. Поэтому я много пишу и еще
больше читаю. Занимаюсь философией и историей, главным образом античной, читаю
Платона и скоро собираюсь перейти к гностикам. После собираюсь заняться
Востоком, а потом — Средними веками. Но не думайте, что я стал от этого
несносным педантом и книжным червем. По крайней мере, я надеюсь, что этого не
произошло. Мне думается, что Вы узнаете меня при встрече, потому что главное во
мне осталось и останется неизменным. А что главное — Вам известно.
Главное — Вы.
По наружности я, кажется, не очень сильно изменился. Во
всяком случае, меня узнают на улице, несмотря на форму. Недавно я встретил
нашего адвоката Гуревича. Он узнал меня (я бы его никак не узнал), окликнул, и
с такой симпатией спрашивал и говорил о Вас, что я даже пошел его провожать.
Милый мой друг, я так люблю Вас, а поговорить о Вас совсем не с кем.
От Ольги Николаевны до сих пор не получил ответа. Не знаю
ничего ни о Шадриных, ни о Марине. Думаю написать еще раз — может быть, первое
письмо затерялось на почте.
Очень обрадовался, прочитав в Вашем последнем письме, что Вы
стали поправляться. Милая моя душенька, целую Вас крепко и нежно. Пишите мне
чаще и думайте обо мне.
Ваш навсегда
Всеволод Петров
25 ноября 1943 г.
Милая любимая моя душенька,
Пишу Вам все еще со старого места — как видно, отсюда не
так-то просто уехать; все же не теряю надежды выбраться отсюда дней через пять
или через неделю. Пишите мне по-прежнему в Брянск до востребования, но Бог весть когда я туда приеду — может быть, впрочем, и скоро:
теперь нельзя представить и невозможно планировать будущее.
Живу пока без перемен и почти без дела, в каком-то
затянувшемся ожидании отъезда. На днях наступила зима, какая-то степная, с
буранами, метелями и волками: о последнем пишу не в шутку — вчера сам видел
волчьи следы возле своей избы. По вечерам сижу с
крошечным светильничком и пишу, а также читаю. В
здешней сельской библиотеке, среди всякой книжной завали, разыскал несколько
неожиданных книг: «От романтиков до сюрреалистов» Бенедикта
Константиновича20, драмы Кюхельбекера21, томик
«Сочинений» Веселовского со статьями о романских сказках22 и один
номер «Литературного наследства» с необычайно интересной исповедью некоего Кельсиева, одного из сотрудников Герцена. Этот Кельсиев, как написано в предисловии, послужил прототипом
Шатову из «Бесов»23 В этом же номере вообще
много сведений о Герцене и его помощниках. Один из них, Долгоруков, очень меня
заинтересовал. В нем были какие-то черты Хармса24. Я надеюсь
когда-нибудь написать о нем.
Милый мой друг, мне очень скучно без Ваших писем. В Брянске я
надеюсь получить сразу несколько их. Люблю Вас и целую с бесконечной нежностью.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
Без даты (Конец 1945 г. или начало 1946 г.)
Милая любимая моя душенька <…>
Вы не представляете себе, какой радостью был для меня
спокойный и бодрый тон Вашего письма. Я очень ясно представил себе Вашу
комнатку и всю Сосьву25; я постоянно думаю об этом и постоянно вхожу
в Ваш дом, может быть, иногда Вы чувствуете это мое мысленное присутствие.
<…>
Вы пишете, мой милый любимый друг, что хотели бы уехать
куда-нибудь поближе к Ленинграду. Это составляет предмет моих постоянных
помышлений. Я думаю, что до лета, может быть, стоит остаться на месте, а я, тем
временем, буду искать какие-нибудь возможности и варианты. Ярославль отпадает,
конечно, там теперь нет никого из знакомых26, а сам по себе город не
лучше любого другого.
Осташков — может быть, имеет некоторые плюсы: он ближе к
Ленинграду, но я не уверен, что там можно будет найти приятную для Вас работу.
Напишите мне, какие специальности Вы предпочли бы: я думаю, что можно все-таки
надеяться на сочетания в Вашем лице чертежницы, медицинской сестры, машинистки,
библиотекарши и переводчицы — а, следовательно, и преподавательницы
французского языка, — что значительно облегчит возможность подобрать работу получше.
Мой милый, милый любимый друг, в этом месте — как это всегда
бывало в наших разговорах (ведь они и раньше иногда бывали деловыми) — я опять
хочу сделать неожиданную остановку, чтобы обнять и поцеловать Вас со всей
нежностью и любовью, для которых не существует слов.
О себе почти ничего не умею сказать. После армии я еще как-то
не очнулся и не начал жить. По-прежнему много читаю, пишу трактат о романтизме
в русской живописи, сочиняю рассказы — все в той же серии, посвященной Вам;
начал роман, но, кажется, не очень удачно, и пока его забросил27.
Мои домашние, слава Богу, здоровы. Они все — особенно мама —
крепко целуют Вас. Кланяются Вам — Анна Андреевна и Лева28, а также
Осмеркин29. Он очень хорошо к Вам относится и при каждой нашей
встрече спрашивает, не было ли от Вас письма.
Еще раз обнимаю и целую Вас, моя чудесная любимая ненаглядная
милая.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
12 августа 1946 г.
Милый мой любимый друг,
Ваше письмо из Осташкова30 (пришедшее одновременно
с письмом из Москвы) было для меня безмерно неожиданным и, конечно, безмерно
радостным. Теперь мы совсем близко друг к другу и увидимся очень скоро — даже не
надо ждать для этого отпуска, я всегда смогу вырвать 5—6 дней для такой
недалекой поездки. Я приеду очень скоро, вероятно, еще в августе — как только
подготовлю все нужное для Вас. Досадно только, что я уже заслал в Сосьву деньги
— 500 рублей, и теперь их раньше, чем через месяц, не получить. Посылаю Вам
пока очень немного, вскоре надеюсь начать продажу кое-чего из Ваших вещей, и,
вероятно, не пришлю, а сам привезу Вам эти деньги. Если же у Вас есть
необходимость получить их раньше, немедленно телеграфируйте, я всегда смогу
достать столько, сколько понадобится.
С комнатой, я надеюсь, Вам поможет Лидия Александровна Бирова; она живет на Ленинском,
24, наискосок от почты. Папа послал ей телеграмму, а я пишу письмо о Вас. В
смысле службы я возлагаю надежды на заведующего городской больницей доктора Цирулика31, если только Вы захотите быть
медицинской сестрой. Прилагаю письмо к нему от папы. Однако,
если есть возможность, со службой не торопитесь.
Вы не должны сердиться на меня за долгое молчание. Оно было
связно с папиной болезнью, выбившей всех нас из колеи и спутавшей все наши
планы. Слава Богу, теперь папа поправляется.
Я послал письма знакомым в Саратов и Рыбинск с просьбой
выяснить условия жизни там, с тем чтобы Вы могли туда
перебраться, если Осташков не устроит Вас. Особенно я думаю о Рыбинске, т.к.
это почти так же близко к Ленинграду, как и Осташков, а сам город больше, и, я
думаю, в нем разнообразнее возможность службы32. Там живет Ольга Верховская33.
Милый любимый мой ненаглядный друг, целую Вас без счета и жду
встречи, теперь уже близкой.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
11 октября 1946 г.
Милый мой любимый друг,
от Вас уже очень давно нет писем. Не заставляйте меня
волноваться и пишите поскорее и поподробнее. Я знаю только, что Вы получили
работу, но совершенно не в курсе ее подробностей, и не знаю, как Вы с ней
справляетесь34. Одновременно с этим письмом посылаю Вам репертуарный
сборник, но очень прошу Вас иметь в виду сложность этого материала в связи с
последними постановлениями ЦК. Очень прошу Вас, прежде чем пользоваться
сборником, проверить его со стороны идеологии в партийной организации Вашего
учреждения35. А еще лучше было бы, мне кажется, если бы Вы
ограничились танцевальным и рукодельным кружком, отказавшись от драматического. Пусть будет меньше денег, но зато больше
уверенности и спокойствия. Впрочем, Вам на месте все это виднее, и мои советы,
лишенные точных сведений и ситуации, не должны Вас связывать.
Ел. Ал. все
еще здесь. Мы с ней завтра пойдем вместе к Эмилии Федоровне. Ел. Ал. привезет Вам шубу и пиджаки
Константина Яковлевича, а также маленькую съедобную посылочку от меня. Пока
посылаю Вам 400 рублей и надеюсь, что в будущем месяце смогу прислать не
меньше, а может быть и больше, если оправдаются мои надежды на один заказ для
Союза художников.
Люблю Вас все так же нежно и преданно, очень жду большого
обстоятельного письма. Ни в коем случае не ограничивайте себя в еде, и, в
случае нужды (хотя бы и не очень острой — не нужно ждать крайности)
телеграфируйте — я всегда найду денег.
Целую Вас и обнимаю.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
Ед. хр. 82.
Февраль 1947 г.
Милый любимый друг,
Пишу Вам только что вернувшись из командировки и найдя Ваше
пролежавшее десять дней на моем столе письмо от 7 февраля, как видно,
разошедшееся с моим, писанным около того же времени и, конечно, давно Вами
полученным. Вы уже знаете, что мой приезд к Вам, не состоявшийся из-за денег,
вероятно, осуществится в марте.
Сейчас издательство «Искусство» предлагает мне написать книгу
о рисунках Верейского36; это довольно
скучно и даже не совсем почтенно, но может принести тысяч восемь — все же это
деньги. Для себя теперь пишу поневоле очень мало, хотя планы у меня есть, и
даже довольно обширные. Мне очень нужно было бы поговорить и посоветоваться с
Вами, т.к., может быть, буду писать роман, общие контуры которого у меня почти
сложились. Мне очень трудно и сейчас не разболтаться с Вами об этой вещи
(кое-что уже написано), но лучше отложить до нашей встречи. Напишите мне опять
такое же подробное письмо, какие писали в начале пребывания в Рыбинске37:
как проходит день, кого Вы видите, в каждый ли день обедаете, что случается на
работе, а то мне кажется, что я совсем туманно представляю себе Вашу жизнь.
Очень жду от Вас письма и целую и обнимаю Вас с неизменной любовью и нежностью.
Непременно напишите, если можно, сегодня же. Снова целую Вас.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
Здоровы ли Вы? Мне вдруг представилось, что Вы больны.
Помните, что я всегда всем сердцем с Вами.
19 марта 1947 г.
Любимая душенька!
Нежно и крепко Вас обнимаю и прошу прощения за свое
отвратительное молчание. Конечно, я всегда Вас не стоил, даже тогда, когда был
лучше, чем теперь — я хочу сказать, когда я не был еще мерзким неврастеником,
способным тупо и мрачно неделями ни с кем не видеться, неизвестно за что
ненавидеть весь мир и так далее. Должно быть, со мной происходит что-то
неладное. Вы, может быть, даже не суме-ете представить себе, каким я бываю;
когда мы были вместе, я таким не был.
Для образца расскажу Вам, например, что Анну Андреевну,
которую я продолжаю любить и уважать, я не видел четыре месяца. Я неделями не
улыбаюсь. Вместо того, чтобы писать, вообще заниматься
тем, что я люблю, я бессмысленно часами высиживаю у себя за столом, уставившись
в стену. Вообще, я стал похож на какого-то страшного персонажа из моих
собственных рассказов, и хоть очень хорошо понимаю, что необходимо как-то
встряхнуться и перестать, все же не всегда могу заставить себя это сделать. Все
это происходит без каких-либо внешних причин. Должно быть, существуют
внутренние причины; в чем они — я не знаю.
<…> Вот я написал об этом и понял, что все это
страшная и недостойная слабость и что я обязан жить иначе.
Больше у меня не будет мрачности, апатии, праздности,
болезней и прочего. Если Вы любите меня, пожелайте мне этого!
Любимая душенька, я часто думаю о том, что у нас есть теперь
новые общие воспоминания: комната в осташковской
гостинице, прогулка в деревню, тетка-Плюшкин, дождь на осташковском
базаре, наши ночные разговоры, поезд. Ведь это целый мир, замкнутый и
совершенный. Что, если бы я написал это! Вы бы были моей героиней. Напишите,
что Вы думаете об этом.
Нежно и крепко целую Вас.
Наш навсегда
Всеволод Петров.
24 апреля 1947 г.
Любимая душенька,
Давно не получаю от Вас никаких известий. Здоровы ли Вы, все
ли у вас хорошо? Дошло ли до Вас поздравление, которое я послал Вам к Пасхе
вместе со 100 рублями? На днях пошлю Вам еще 300. Простите меня, что делаю это
так неаккуратно, и верьте, что дело тут вовсе не в недостатке внимания. У нас
внезапно холодные снежные дни сменились настоящей весной. Утром и днем солнечно
и жарко, а по вечерам — сегодня уже второй раз — сильные грозы. Представляю,
какая теперь страшная грязь должна быть на улицах Рыбинска. У меня за войну накопился
опыт провинциальной жизни, и я знаю, как трудно бывает весной выйти со двора. У
меня, может быть, появится возможность купить (сравнительно недорого в
академическом магазине) обувь, поэтому напишите мне, какой номер туфель Вы
носите (я только знаю, что очень маленький, а какой именно — боюсь спутать) и
какой фасон предпочитаете (в смысле размера каблука)! Это нужно сделать скоро,
не позднее 15 мая.
Простите меня за такие практические ассоциации с погодой и
грязью. Но ведь туфельный вопрос наверное для Вас
важен.
С нервами у меня, кажется, становится лучше. Впрочем, такое
внезапное наступление весны немножко выбило меня из
наметившейся было колеи, и я два дня ничего не мог писать. Речь идет не
о писании для себя, а о заказных статьях. Завтра обязательно должен снова
писать. Чтобы дать Вам представление о том, что мне заказано, перечислю: 1.
Путеводитель по музею (одна треть общего текста — живопись второй половины XIX
века — остальное пишут другие) — размер 1 1/2 печатных
листа. Срок 1 мая. Впрочем, это уже только немного дописать осталось38.
2. Доклад о Врубеле39. Срок 10 мая, а я еще не приступал. 3.
Предисловие к книге воспоминаний художника Лапшина, страниц 7, срок июнь40.
Я уже написал приблизительно половину. Текст маленький, но писать его трудно. 4.
Монография о Верейском. 4 листа. Срок 1 августа. Написано еще очень мало, и я в отчаянии, что взялся писать
об этом бездарном и совершенно неинтересном художнике.
Это еще не все, но многое уже написано. Впрочем, раз уж
столько заказано, значит, будут деньги, а в этом три четверти смысла моего
писания.
Обнимаю Вас и целую крепко, как люблю. Жду письма и снова
нежно Вас целую.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
7 июня 1947 г.
Любимая душенька! Ваше письмо страшно поразило меня. Что же
могла сказать Вам Н. — «больше, чем я нашел нужным сообщить»41.
Разве я не сказал Вам всего, что только есть? И разве Вы не
почувствовали и не поняли при этом, что никакая сила в мире — даже новая
любовь, как бы она ни была сильна — не может сделать нас чужими друг другу?
Должно быть, просто Вы услышали какие-то неприятные, жестко сказанные слова,
которые Вас ранили — но Вам ли, только что видевшей меня, сомневаться во мне? Я
сейчас же послал Вам телеграмму, а теперь ночью пишу, чтобы еще раз сказать
Вам, что как бы ни повернулась судьба и что бы ни случилось,
я всегда буду рядом с Вами.
Нежно Вас обнимаю и с бесконечной и неизменной любовью целую.
Как бы ни был я виноват перед Вами (если тут есть вина), я никогда не перестану
любить Вас, и Вы сами хорошо чувствуете и знаете это. <…>
Ваш навсегда
Всеволод Петров
3 октября 1947 г.
Любимая душенька,
Уже после вчерашнего телефонного разговора получил от Вас
письмо. Спасибо за поздравления — в письме уже повторные, так как Владимир
Васильевич42 их передал мне после первого телефонного разговора.
Мама Вас очень благодарит и крепко целует. Впрочем, именины были не очень
веселые, потому что папа не совсем здоров. <…>
Больше всего меня порадовал Ваш бодрый и веселый тон в нашем
разговоре. Так и должно было в конце концов
получиться. Напишите мне подробно о всех условиях
Вашей работы (в Луге!). Много ли Вы заняты, приходится ли куда-нибудь ходить
или больше работать дома?
Краски Вам посылаю, а сиккативы43 нигде не мог
найти, так же как и заменителя. Даже в музее, в реставрационной мастерской, его
не имеется, и нигде не могут отыскать.
Буду его караулить по москательным лавкам и при первой
возможности куплю.
Всем сердцем буду с Вами все эти дни. Я надеюсь, и даже не
сомневаюсь, что визит Стерлиговых будет Вам приятен.
Вы там будете вместе читать и подолгу разговаривать; ведь и я мог бы принять в
этом участие. Наверное, Вы будете вспоминать меня.
Я попросил Татьяну Николаевну сделать с Вас рисунок в подарок
мне. Надеюсь, что это не будет Вам неприятно.
Крепко обнимаю Вас и целую.
Ваш навсегда Всеволод Петров.
19 октября 1947 г.
Любимая душенька,
Не писал Вам, так как ждал Вашего приезда в воскресенье: Вы,
однако же, не приехали и ничего не написали. Это меня несколько встревожило, да
и не меня одного. Стерлиговы тоже очень волнуются.
Они Вас очень полюбили, особенно Владимир Васильевич. Должно быть, несмотря на
Вашу занятость, Вы очень хорошо и интересно прожили с ними эти десять дней.
Я теперь почти их не вижу, т.к. здоровье папы постоянно
требует моего присутствия дома. Да и музейные и литературные дела слишком много
берут у меня времени. Однако же, Владимир Васильевич и Татьяна Николаевна
постоянно по телефону справляются, нет ли от Вас писем. Согласитесь, что я
правильно сделал, когда познакомил Вас с ними. А Вы ведь почти неохотно к ним шли.
Мой милый друг, Стерлиговы говорили
мне, как Вы не спали ночами с Вашей работой, и я уверен, что по-прежнему
небрежно относитесь к еде и своему здоровью. Помните, что оно нужно не Вам
одной, и всегда знайте, что я всем сердцем с Вами.
Крепко и нежно целую Вас, моя ненаглядная душенька, и жду от
Вас подробного письма и Вас саму.
Ваш всегда
Всеволод Петров.
15 февраля 1948 г.
Милый любимый друг,
ждал Вас к четырнадцатому и очень огорчился, узнав, что Ваш
приезд откладывается. Боюсь, что Вы мерзнете, скучаете и грустите в Луге, и как
можно скорее хочу Вас видеть здесь.
Спасибо за то, что Вы написали о рассказах; я покуда ничего нового не сочинил и только брожу мысленно
вокруг замыслов, все еще не совсем определенных. Конечно, очень мешает и
отвлекает необходимость писать заказные статьи. Все наши друзья вспоминают Вас
и ждут. А я постоянно и нежно думаю о Вас и мечтаю
увидеть Вас спокойной, веселой и ласковой — такой, какой больше всего Вас
люблю. Обнимаю Вас и целую с нежностью.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
29 марта 1948 г.
Милый и любимый друг,
Владимир Васильевич говорил мне, что Вы звонили ему по
телефону и сказали, что недовольны мною и, кроме того, что Вы не приезжаете по
каким-то непонятным причинам, несмотря на то, что никакие серьезные дела не
удерживают Вас в Луге. Не могу сказать, до чего все это меня огорчило. Если бы
Вы больше верили Вашим друзьям и помнили об их преданности и нежности, Вы,
наверное, не стали бы их огорчать и приехали бы туда, где Вас любят и ждут. И наверное не имели бы повод быть недовольной.
У меня нет никаких важных новостей, кроме некоторого развития
музейных неприятностей, о которых Вы знаете44. Впрочем, это не очень
серьезно, и, я надеюсь, обойдется без последствий.
Занят я по-прежнему выше головы, устаю безмерно и чувствую
себя, временами, совсем больным. Жду от Вас письма и хочу думать, что слова,
сказанные Владимиру Васильевичу, были наполовину шуткой. А больше всего жду Вас
саму.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
31 мая 1948 г.
Любимая душенька,
Спасибо, что наконец написали мне.
Ваше письмо почему-то шло страшно долго — я только вчера получил его. А до тех
пор был просто парализован в отношении писем к Вам, потому что Вы забыли
сказать новый адрес, а Стерлиговы, помогавшие Вам
переезжать, ухитрились забыть его вообще.
Почему Вы так упорно сидите в Луге? Судя по Вашему письму,
это совсем не нужно в деловом смысле. А здесь, Вы сами знаете, что Вы всегда
желанная гостья. Надеюсь, что в начале июня Вы приедете. Очень хочу этого и
очень жду Вас.
У меня ничего важного не происходит. Немножко холодно,
довольно много, но вяло работаю, для себя почти не пишу, с людьми очень мало
вижусь. У Стерлиговых ни разу без Вас не был, хотя и
виделся с ними в Союзе художников, где проходили очередные, довольно забавные
бури в стакане воды в связи с перевыборами правления45.
Мои домашние часто уезжают на дачу, и я остаюсь в городе
один. Обычно я в таких случаях начинаю писать, но нынче этого почему-то пока не
произошло. Впрочем, надеюсь, что музы рано или поздно обо мне вспомнят, так как
я придумал нечто вроде маленькой повести и даже пробовал начинать ее, пока без
большого результата.
Наступление лета радует меня из-за Вас, так как Вы его
любите, а я уже начинаю немножко страдать от жары. Днем, от 12 до часу, хожу в
Михайловский сад и очень полюбил его, хотя в последние дни там стало слишком
людно.
Крепко обнимаю и целую Вас, моя чудесная душенька, и жду
Вашего скорого приезда.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
[сентябрь 1948 г.]
Любимая душенька,
Вы опять будете говорить, что я пишу Вам «алиментные» письма.
Но, право же, это не так. Вы сами знаете, как трудно писать, когда нет ничего
радостного в жизни, а у меня теперь какой-то период застоя и даже огорчений.
Единственным приятным было Ваше письмо, особенно его спокойный и уверенный тон.
Но я этому боюсь верить — не лукавите ли Вы со мной и не
обстоят ли дела хуже, чем Вы написали. Главное — не находитесь ли Вы в
слишком нервном и нехорошем состоянии.
Я видел Ольгу Николаевну. Она передала мне для Вас несколько
книжек футуристов — должно быть, Вы ей отдали когда-то раньше. Дела самой Ольги
Николаевны еще не определились — нет ни комнаты, ни службы. <…> Общее
впечатление от Ольги Николаевны очень жалкое.
О Стерлиговых Вы, вероятно, знаете
— они говорили мне, что пишут Вам. Владимир Васильевич выздоравливает, но
как-то слишком медленно; я все больше убеждаюсь, что лечат его неправильно.
Папа думает так же: оказывается, способ «блокады» вовсе не нов и очень редко
дает хорошие результаты. Но легкомыслие и упорство Татьяны Николаевны настолько
сильно, что я не могу даже сказать ей то, что думаю.
Мне как-то вообще невесело и не хочется ни с кем видеться.
Понемногу пишу своего Рябушкина46, и тут даже
кое-чем доволен. Но мне было бы необходимо поехать за
материалами в Москву, а сделать это пока еще нельзя.
Крепко целую Вас и люблю. Думайте обо мне так же, как я о Вас думаю и помню.
Приезжайте скорее.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
[зима 1948 г.]
<…> У меня ничего приятного не происходило.
Очередные, все нарастающие неприятности на службе, самое скверное настроение,
да вдобавок очень противная болезнь (гайморит), мучившая меня больше двух
недель.
Пишу Вам в надежде, что Вы получите письмо <…>
заблаговременно, и к праздни-кам будете здесь.
Крепко целую Вас и люблю неизменно.
Навсегда Ваш
Всеволод Петров.
7 марта 1949 г.
Вы, наверное, догадались уже, почему я так долго не писал
Вам. Может быть, Вы даже читали в газетах статьи, где говорится обо мне. Мои
дела настолько нехороши, что нет возможности говорить о них подробно, и Бог
весть, когда все это уладится47. С Музеем, во всяком случае,
придется расстаться.
Все это держит меня в чрезвычайном состоянии. Мне трудно видеть кого бы то ни было и трудно писать. Но не заставляйте
меня сидеть без всяких известий от Вас. Напишите хоть два слова, даже если Ваши
дела не более утешительны, чем мои.
Люблю и целую Вас.
Ваш навсегда
Всеволод Петров.
5 октября 1970 г.
Дорогая Екатерина Константиновна!
Только сегодня я узнал о Вашей болезни — и, к счастью, о ее
благополучном исходе. Желаю Вам поскорее совсем выздороветь, чтобы не осталось
и следов от перелома. В ближайшие дни буду звонить Вам по телефону
и просить разрешения с Вами увидеться.
С благодарностью возвращаю переписку Пастернака с Цветаевой,
а также Ваше замечательное описание похорон Ахматовой. Позволяю себе напомнить,
что Вы обещали мне — потом, когда будет возможно — подарить экземпляр Вашей
рукописи.
Над. Ал. расскажет
Вам, что в последние дни я превратился в старого деда: моя дочка произвела на
свет сына. Я его, впрочем, еще не видел.
Желаю Вам всего доброго
Искренне Ваш
Всеволод Петров.
Примечания
1 Бассейная улица —
улица Некрасова в центре Петербурга.
2 Константин Яковлевич Скачков (1870—1942) —
отец Е.К. Лившиц, офицер, до 1917 г. занимал видный пост в Государственном
банке. После революции работал рядовым служащим в сберкассе Московского района
Ленинграда.
3 Эмилия Федоровна Скачкова
— мачеха Е.К. Лившиц.
4 Кирилл Бенедиктович Лившиц (1925—1942) — сын
Е.К. Лившиц. Погиб под Сталинградом.
5 Конаревы —
по-видимому, речь идет о Василии Григорьевиче Конареве
(1915—2006) — видном ученом-генетике и о его жене литераторе Иде Адольфовне Лихтнер (1918—?). В начале войны И.А. Лихтнер
была выслана в Казахстан как немка.
6 Алексей Матвеевич Шадрин (1911—1983) —
ленинградский переводчик, филолог, редактор переводов, друг Вс. Петрова и Е.
Лившиц. В феврале 1938 г. Шадрин был арестован и два года находился под
следствием. В мае 1940 г. освобожден и реабилитирован.
Во время заключения тяжело заболел и вышел из тюрьмы инвалидом 2-й группы.
Война застала Шадрина в Ленинграде, где ему пришлось пережить все ужасы
блокады. В феврале 1942 г. вместе с матерью эвакуировался в Ярославль, а по
возвращении в Ленинград в июле 1945 г. вновь арестован по нелепому обвинению и
осужден по 58-й статье на 7 лет лагерей. Отбывал срок в Иркутской области на
строительстве Брат-ской ГЭС. В 1956 г. полностью реабилитирован.
7 В конце сентября
1941 г. Анна Ахматова уехала из Ленинграда в эвакуацию сначала в Чистополь, а
затем в Ташкент.
8 Даниил Иванович Хармс (наст. фамилия Ювачев; 1905—1942) —
поэт, участник объединения ОБЭРИУ. 23 августа 1941 г. арестован за
распространение «пораженческих и клеветнических настроений». Умер от истощения
в ленинградской тюрьме 2 февраля 1942 г. Петров познакомился с Хармсом в 1938
г. О Д. Хармсе см., например: Кобрин-ский А. Даниил Хармс. М.: Мол. гвардия, 2009; Марина
Владимировна Малич (во втором браке Дурново; 1909 или
1912—2002) — жена Хармса. После его смерти эвакуировалась из Ленинграда на
Кавказ, откуда ушла с оккупационными войсками за Запад. После окончания войны
жила в Германии, Франции, Венесуэле, США. В середине 1990-х годов литературовед
В. Глоцер разыскал М. Малич
и записал ее воспоминания. См.: Глоцер В.И. Марина
Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М., 2000.
9 Актриса и театральная художница Ольга
Николаевна Гильдебрандт-Арбенина (1897—1980) и ее
мать, актриса Глафира Викторовна Гильдебрандт-Панова
оказались в это время в Нижнем Тагиле, где в 1940—1950-е гг. в местном
драматическом театре работала сестра Ольги Николаевны актриса Мария Николаевна
со своим мужем режиссером Николаем Соломатиным. Петров познакомился с О.Н. и
Г.В. Гильдебрандт у Кузмина и стал их близким другом.
О дружбе Е.К. Лившиц с О.Н. Гильдебрандт-Арбениной
см.: Гильдебрандт-Арбенина О.Н. Девочка, катящая
серсо. М., 2007.
10
Сестры Вс.Н.
Петрова: Анна Николаевна (1903 — конец 1970-х) — филолог-испанист, переводчик;
Елена Николаевна (1914—1996) — врач-онколог.
11
Лионилла Павловна Скачкова
— мать Е.К. Лившиц.
12 После раскрытия архивов КГБ—ФСБ стала известна точная дата
смерти Хармса — 2 февраля 1942 г.
13
Антон Исаакович Шварц (1896—1954) — эстрадный артист, декламатор, друг Хармса,
Петрова, Лившиц и Гильдебрандт-Арбениной.
Неоднократно упоминается в письмах Д. Хармса как «Шварц Невский» (жил на
Невском проспекте) в отличие от жившего на Литейном проспекте «Шварца
Литейного» — драматурга Евгения Львовича Шварца.
14
Антонина Ивановна — соседка по коммунальной квартире Е.К. Лившиц.
15 В письме Марине Николаевне Чуковской Е.К. Лившиц пишет:
«Мои родители основательно снабдили меня ценностями. Представьте себе, у меня
еще силой счастливых обстоятельств до сих пор сохранились остатки, и они
помогли мне пережить горькие годы “жены врага народа”, когда меня из-за анкеты
никуда на работу не брали. Кончилось это горемыканье
с реабилитацией Бена. А сохранилась часть этого до сих пор потому, что я тогда
поехала в Москву хлопотать о Бене и, не желая оставлять драгоценности
безнадзорными, отдала их Петрову, долго не собралась их забрать и вдруг меня
самое взяли. Вещи остались у Петровых, они эвакуировались, квартиру опечатала
Академия наук, и печать сохранилась вплоть до их возвращения. Отец Петрова-то
известный академик-онколог. Когда подошел срок моего
освобождения из лагеря, его сын Всеволод Николаевич (Петров) приехал за мной и
все мне вернул» (Ф. 1315, ед. хр. 21. Л. 2—3, без
даты).
16 Этим замыслам
Петрова не суждено было реализоваться.
17 В это время Константин Лившиц был еще жив. Он погиб в боях
за Сталинград 18 октября 1942 г. Об этом сообщила в письме Екатерине
Константиновне ее мачеха Э.Ф. Скачкова. Письмо
написано карандашом и совершенно стерлось от частого прочтения. Многие слова
обведены чернилами, по-видимому, Екатериной Константиновной. К.Б. Лившиц
похоронен на Мамаевом кургане.
Э.Ф.
Скачкова — Е.К. Лившиц
Барнаул
22
января 1943 г.
Дорогая
Катюша!
Только
что получила присланное на имя Вашего папы извещение о героической смерти Кики,
последовавшей 18 октября 1942 г. в районе Сталинграда.
Вы
не можете себе представить, дорогая, как мне тяжело быть вестником несчастья,
но кто-то вынужден это сделать, и в данном случае жребий пал на меня.
Примите
от меня горячее соболезнование в постигшем Вас горе, теперь Вам надо думать о
своем здоровье, которое, судя по Вашим письмам, здорово
пошатнулось. Пока пишите мне: Барнаул, Алтайский край, 2-е почтовое отделение.
Мне.
18
Яков Семенович Друскин (1901—1980) — философ,
литератор. Участник объединения ОБЭРИУ, сохранивший литературное наследие своих
друзей. О Друскине см.: Машев-ский
А. Послесловие // Новый мир. 1993, № 4; Сажин В. Жизнь в присутствии Бога //
Там же.
19
Татьяна Николаевна Глебова (1900—1985) — художница, книжный иллюстратор,
ученица П. Филонова. Жена В.В. Стерлигова.
Иллюстратор произведений обэриутов. Автор хранящегося
в Русском музее довоенного портрета Вс.Н. Петрова. Оставила воспоминания о жизни блокадного
Ленинграда: Глебова Т.Н. «Рисовать, как летописец»: (Страницы блокадного
дневника) // Искусство Ленинграда. 1990, № 1. С. 28—40; № 2. С. 14—28. См.
также упоминания о Глебовой в блокадных воспоминаниях П.Я. Зальцмана:
http://magazines.russ.ru/znamia/2012/5/za12.htm
20
Лившиц Б.К. От романтиков до сюрреалистов: Антология французской поэзии.
Л., 1934.
21 По-видимому, Петров читал второй том
Собрания сочинений Кюхельбекера под редакцией Ю. Тынянова (Л., 1939).
22
Можно предположить, что речь идет о 16-м томе Собрания сочинений А.Н.
Веселовско-го «Статьи о сказке» (М.; Л., 1938).
23 В 1941 г. вышли 41-й и 42-й тома
«Литературного наследства», посвященные А.И. Герцену. В числе прочих материалов
там опубликована «Исповедь» В.И. Кельсиева
(1835—1872) — историка церкви и этнографа, русского эмигранта, сподвижника
Герцена, сотрудника лондонской Вольной русской типографии. К концу жизни Кельсиев вернулся в Россию и раскаялся в своей
революционной деятельности.
24
Петр Владимирович Долгоруков (1816—1868) — князь, публицист, историк,
специалист в области генеалогии. Одно время считалось, что именно Долгоруков
являлся автором пасквиля, послужившего причиной дуэли Пушкина с Дантесом. С
1859 г. в эмиграции, сотрудничал в Герценом. В «Былом
и думах» Герцен дает следующую характеристику Долгорукова: Князь Долгоруков…
делал всякие проказы в Петербурге, проказы в Москве, проказы в Париже. На это
тратилась его жизнь».
25
31 декабря 1945 г. закончился срок заключения Е.К. Лившиц, но оставался
двухлетний срок поражения в правах. Она выбрала поселок Сосьва и до 23 июля
1946 г. работала там техником-конструктором по вольному найму.
26 В Ярославле был в эвакуации А.М.
Шадрин, но ко времени написания письма он уже вернулся в Ленинград, где в июле
1945 г. арестован и осужден по 58-й статье на семь лет лагерей.
27 В Отделе
рукописей РНБ сохранился небольшой отрывок из прозаического сочинения Петрова
«Зимняя ночь» (Ф. 1315. Е.К. Лившиц, № 148) с дарственной
надписью: «Екатерине Константиновне Лившиц — самому дорогому и близкому
мне человеку с безграничной преданностью и любовью. 1948 г. Всеволод Петров».
28
Лев Николаевич Гумилев (1912—1992) — сын А. Ахматовой и Н. Гумилева, этнолог.
29
Александр Александрович Осмеркин (1892—1953) — художник, ученик Н. Рериха и И. Машкова, участник группы «Бубновый валет», профессор
ВХУТЕМАСа, Академии художеств в Москве и Ленинграде.
30
Е.К. Лившиц приехала из Сосьвы в Осташков в июле 1946 г. В своих незаконченных
воспоминаниях она так пишет о своем возвращении: «Видели бы
меня мои предусмотрительные родители, когда вернулась я с Урала без паспорта,
не имея права жить в Ленинграде, с соответствующей справкой, в бушлате,
перешитом из старой шинели, верно служившей неизвестному мне русскому солдату
все военные годы, и с семнадцатью рублями в кармане, заработанными за пять лет»
(ОР РНБ. Ф. 1315, ед. хр. 7. Л. 10).
31
Григорий Львович Цирулик (1909—1957) — гинеколог, в
1931—1957 гг. хирург Осташковской больницы.
(Благодарю сотрудницу Осташковского архива И. Белову
за биографическую справку о Г.Л. Цирулике.)
32
Осенью 1946 г. после недолгого пребывания в Осташкове Е.К. Лившиц переехала в
Рыбинск (в то время — город Щербаков).
33
Ольга Николаевна Верховская (1906?—1964) — ближайшая
подруга и кузина М. Малич, жены Хармса.
34 С 1 декабря 1946 г. Е.К. Лившиц работала внештатным
руководителем кружков самодеятельности в ремесленном училище № 12 в городе
Щербакове (Рыбинске). Согласно трудовому соглашению она «…обязуется проводить
занятия танцевального коллектива 2 раза в неделю по 2 часа, драматического
коллектива 2 раза в неделю по 2 часа и рукодельного кружка 2 раза в неделю по 2
часа». Согласно тому же соглашению, ее зарплата составляла 600 рублей в месяц.
35
Подчеркнуто Вс. Петровым. 14 августа 1946 г. вышло «Постановление Оргбюро ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его
улучшению». Опасение Петрова вызвано тем, что Екатерина Константиновна
руководила драматическим кружком ремесленного училища и могла попасть под это
«Постановление».
36 Книга об О. Верейском
не была написана.
37 В это время Е.К. Лившиц смогла
переехать ближе к Ленинграду в Лугу. С конца 1947 г. по май 1948 г. она
работала в артели «Красный трикотажник» разрисовщицей по пластикату, а затем
устроилась художницей в подобную артель в соседнем Толмачеве. В течение
1951—1952 гг. работала в Сиверском лесхозе.
38
Русский музей. Живопись XVIII—XIX вв.: Путеводитель / В.Н. Петров и др.
Л., 1948.
39
Врубель и символисты в системе экспозиции Русского музея: доклад,
прочитанный на заседании ГРМ 12.05.1947, черновой автограф. (Рукописный
отдел Института русской литературы. Ф. 809 (Вс.Н.
Петров), оп. 1, № 6).
40
Воспоминания художника опубликованы только в 2005 г. См.: Лапшин Н.Ф.
Автобио-графия. Записи сделанные 1—21 ноября 1941 г.
// Николай Лапшин (1891—1942). М.: Скорпион, 2005.
41 Кто скрывается за литерой «Н»,
установить не удалось. Из дневника О.Н. Гильде-брандт-Арбениной
следует, что в конце мая или в начале июня «Она (Е.К. Лившиц. — П.В.) была в Ленинграде. Видела Ахматову,
Глебову, Люшу (возможно, Е.И. Кршижановская?).<…>
Преданность Всеволода безгранична. Екатерина Константиновна плачет о молодости.
Господи! Это главное в жизни — молодость, которую гадили,
коверкали, отравляли. И которой больше нет». Далее, вероятно, речь идет о
романе Вс. Петрова и инженера-кораблестроителя, родственницы
М. Малич Марины Николаевны Ржевуской
(1915—1982), на которой он женился в 1950 г.
42 Владимир Васильевич Стерлигов (1904—1973) — художник, книжный иллюстратор,
ученик Малевича. Муж Т. Глебовой. Петров высоко ценил творчество Стерлигова. В 1974 г. на вечере, посвященном памяти Стерлигова, после открытия его небольшой выставки, Петров
сказал: «Он [Стерлигов. — П.В.] предстает на выставке как художник
редкостного разнообразия, как художник-мыслитель и художник-поэт.
Его живопись и графика отличаются не только острой оригинальностью
художественной формы, но и глубоким поэтическим содержанием. <…> Но
Владимир Васильевич был поэтом и в более прямом и непосредственном смысле этого
слова. Он писал прекрасные стихи, к которым с глубоким вниманием и признанием
относились большие поэты его поколения и его круга: Д.И. Хармс, А.И.
Введенский, Н.А. Заболоцкий. <…> Когда-то он принял
горящий факел искусства из рук великого мастера Малевича и пронес этот факел
сквозь всю свою жизнь» (ОР РНБ. Ф. 1315, № 150).
43 Сиккативы — специальные
вещества, которые смешивают с масляными красками для скорейшего высыхания.
44 См.
вступительную заметку.
45 На
очередных выборах в Ленинградском союзе художников председателем правления был
избран Я.С. Николаев вместо В.А. Серова.
46 Этот
замысел не был осуществлен.
47 В это
время на страницах газет все сильней и сильней раскручивалась кампания,
направленная против интеллигенции. Не проходило недели, чтобы в очередном
номере центральной или ленинградской газеты не появлялись статьи и заметки,
посвященные разоблачению антипартийных группировок формалистов и космополитов в
тех или иных видах искусства: музыке, кино, театре, архитектуре, литературе,
изобразительном искусстве. Обычно такого рода статьи становились сигналом к
травле упомянутых в них лиц, которая нередко завершалась арестом. Такая судьба
постигла, в частности, учителя и старшего друга Петрова Н.Н. Пунина. В
постановлении на арест Пунин обвинялся в преклонении перед буржуазным западным
искусством, и в качестве доказательства вины подшита подборка вырезок из газет,
где его называли буржуазным эстетом, злобным врагом реализма в искусстве и т.д.
Зачастую в этих статьях упоминалось имя Вс.Н. Петрова. Так 27 февраля 1949 г. в газете «Ленинградская
правда» появилась статья К. Джакова «Формалисты и
эстеты в роли критиков», в которой автор «прорабатывает» Петрова: «Петров
систематически поддерживал и восхвалял работы художников
эстетско-формалистического направления. О явно формалистическом и далеком от
жизни советского народа творчестве Н. Тырсы Петров
пишет: “Что оно — лирично, трагично, эпично? Ни то, ни другое, ни третье — оно
живописно”. Это буржуазный взгляд, это прославление “чистого” искусства и не
имеет ничего общего с партийностью в искусстве» и т.д. В конце концов Петров был уволен из Русского музея.
Публикация, вступительная заметка и
комментарии П.Л. Вахтиной