Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
Об авторе | Алексей Винокуров в
1991 году окончил филологический факультет МГПИ им. Ленина. Драматург,
телесценарист (автор текстов передачи «Куклы», сценарист ряда популярных
телесериалов), писатель. Роман «О карлике бедном» и рассказы публиковались в
литературной периодике. Автор детских книг «Страна Трех
Земель. Наследник Мерлина» (издательство «Эгмонт-Россия», 2004), «Разоблачение
Черного пса» (издательство «Пешком в историю», 2011). Финалист конкурса
«Российский сюжет» за 2004 год (киносценарий «Четверо»). Повесть «Янки в
России» вошла в список премии «Национальный бестселлер-2004». Лауреат
национального конкурса «Книга года — 2012» в номинации «Лучшая детская книга».
Участник Первого форума молодых писателей России. Член Союза писателей Москвы с
2001 года. Последняя публикация в «Знамени» — повесть «Туда, где нас нет» (№ 6,
1997 г.).
Буурал проснулся от
крика «Аллах акбар!».
Он всегда просыпался от этого крика, такой уж он был человек.
Другие не просыпались, продолжали спать, только головы прикрывали руками да
вяло матерились во сне, а он просыпался. Как будто Аллах мог ему помочь. Не
кто-то другой — народу вокруг хватает, — а именно Аллах: на него была вся
надежда.
Но Аллах, если даже и мог, не желал помогать Бууралу. Не пара, видно, он был Аллаху, не компания. А
может, Аллах и сам спал, прикрывая голову руками, и не слышал ничего. Очень
может быть, судя по тому, что вокруг творилось…
В любом случае, просыпался Буурал
зря, но другого выхода не было все равно. Или просыпаться самому или сапогами
тебя разбудят. Под ребра — кияй, кияй… Из сапога хороший будильник получается — строгий, но
быстрый.
Проснувшись, Буурал подолгу с
тоскою глядел в мокрое бледное небо. В лесу небо было плохо видно, его все
время закрывали от глаз ветки. От этого небо сделалось рваным и мохнатым.
Вестей с неба не доходило никаких, сколько ни смотри — только дождь иногда
накрапывал, падал на лицо солеными каплями.
Буурал поначалу
удивлялся — почему дождь соленый — слизывал капли языком. А потом вдруг понял:
это не дождь соленый, это щеки соленые. А щеки соленые оттого, что он во сне
все время плачет. Прекращал он плакать только тогда, когда боевики по утрам
выкрикивали «Аллах акбар!».
Обычно-то они в лесу старались не кричать, говорили
вполголоса, чтобы «Вымпел» не накликать. Но для аллах акбара делали исключение. Считалось, что аллах акбар не может быть услышан неверными. Напротив, от имени
Всевышнего все гяуры, сколько их ни есть, оглохнут, повалятся на землю вместе
со своими автоматами, и их раскатает в свиную лепешку. Бууралу
иногда казалось, что даже в Аллаха не все боевики верят, а вот в лепешку верили
все до единого. Потому и аллах акбар
кричали громко, дико, не стеснялись.
Временами Буурал и сам начинал
чувствовать себя свиной лепешкой. Особенно по ночам, когда вокруг устанавливалась непроглядная темень и казалось, что в кустах
змеями шуршат бойцы «Вымпела», чтобы перерезать всех, всех без разбору — и
наших, и ваших. Это Буурал себя так звал — «наши», а
чеченцев, как положено, «ваши», только вслух этого не говорил — не оскудела еще
сапогами под ребра чеченская земля.
И вот Буурал лежал ночью на земле, распластавшись в лепешку от действия аллах акбара.
Лежал и слушал, как, неслышный, ползет во тьме «Вымпел». Он полз, чтобы
перерезать его, Буурала, и всех остальных тоже, пока
они спят, и на горле у каждого тикает маленькая голубая жилка.
В первые дни, как их только взяли в плен, Буурал
все надеялся, что ночью появится «Вымпел», боевиков перебьют, а их освободят.
Однако дни шли за днями, «Вымпел» все не шел. И тогда Буурал
стал думать, что, наверное, никакого «вымпела» и вовсе нет в природе, что этот
«вымпел» придумали в Главном разведывательном управлении, чтобы российским
солдатам было веселее в плену. Конечно, если бы он такое высказал в части, ему
бы кровянку пустили свои же сержанты: «Как, жопа, нету вымпела? А что же тогда есть? На тебе, на, получи!».
Потому что, если и есть в современной армии что святое, то
это не Родина-мать, и не березки, за которые любой боец готов лечь в братскую
могилу. Святое в армии — это как раз вымпел, альфа и прочее ФСБ. Святое — это особист и верность генеральской линии
— так это у них называется. Потому что это они супермены, они зрят всевидящим
оком и прозревают все насквозь, они защищают нашу землю, в то время как обычный
боец только и способен что лечь удобрением под
пятнистые, как снежный барс, березы.
Но Буурал уже несколько дней был в
плену, и в мозгу его, как микроб, проснулось и заворочалось свободомыслие. И он
уже думал, что вымпел — это выдумка, альфа — выдумка, а может даже и политрук с
его хлюпающим гриппозным носом — тоже выдумка. Или, вернее говоря, сказка,
которая сама себя рассказывает, чтоб боец не врага боялся, а его, политрука.
Но однажды Буурал подслушал, как
боевики разговаривают про вымпел между собой. Они говорили про вымпел с
ненавистью и страхом. Они, конечно, убеждали друг друга, что вымпела нисколько
не боятся. Но как раз по этим словам Бу-урал и понял,
что вымпел есть, он повсюду, и от этого боевикам все время страшно.
Раскусив эту хитрость, и сам Буурал
тоже стал бояться вымпела. Он догадался, что спецназовцы появятся и перережут
всех, не разбирая, кто свой, кто чужой. Зачем же резать всех без разбору? —
спросит кто-нибудь, с кем Буурал незнаком. Во-первых,
на всякий случай, чтобы не рисковать. Во-вторых: а разве в обычной жизни иначе
бывает? Во всяком случае, если бы Буурал был
спецназовцем, он бы так бы и поступил. Перерезал всех и — под березки,
упревать.
Но пока вымпел все не шел, и жизнь потихонечку продолжалась —
в длинных дневных переходах по горам сквозь лес, под сенью вечно мокрых ясеней
и жимолостей.
Кроме Буурала в плену у боевиков
оказалось еще двое русских ребят — всего, значит, три, святое число. Непонятно
было только, что делать с этой свято-стью, если даже воды им вволю не давали.
Но вода ничего, воду можно было с листьев слизывать.
Однажды за этим занятием его застал старший группы, угрюмый
абрек Абдулкерим. Пару секунд он мрачно наблюдал за Бууралом. Тот, застигнутый врасплох, улыбнулся искательно:
— Я — как лось…
— Баран ты, а не лось, — отвечал Абдулкерим
и пошел прочь по своим чеченским делам.
Буурал на него не
обиделся. Баран у мусульман священное животное, его режут на праздник рамадан —
так по телевизору показывали, который у русички
Татьяны Палны в классе на подоконнике стоял.
А вообще-то Буурал без крайней
необходимости старался не обижаться. Старый Кирсан, бывало, говорил: «На обиженных воду возят». На самом деле он, конечно, крепче
говорил, про воду там ничего не было. Но Буурал все
равно запомнил: обижаться нельзя.
С едой тоже были проблемы: давали ровно столько, чтобы ноги
таскать. Есть хотелось все время. Скулы сводило — вот как хотелось есть. Иногда
Буурал отлавливал в лесу ягодный куст или упромысливал себе гриб. Грибы были жирные, волокнистые,
хорошо заполняли пустое брюхо. Только единственное от них было беспокойство — дрист сокрушительный, неудержимый, словно вихрь в степи или
ядерная бомба.
Двое других пленных были не такие, как Буурал.
Они были десантники.
Сначала десантников был целый взвод, но чеченцы подстерегли
их на горной дороге и били по ним из автоматов и гранатометов. Били-били,
били-били… Гранатомет — плохая вещь. Когда подсчитали убыток, десантников
осталось только двое. Ну, и еще Буурал к ним в
довесок. Но все равно мало, можно бы и больше. Так и сами чеченцы говорили.
Правда, Буурал тут вообще был ни
при чем, он же не был десантником. Он просто возвращался в свою часть, стал
голосовать на дороге — десантники его и подбросили. Они пылили на большой
грузовой машине, в кузове, им было все равно. А тут чурка на дороге стоит —
почему не подбросить чурку? Все лучше, чем пешком тащиться. Всемирная
отзывчивость русской души — вот как это называется, в школе проходили.
Но лучше бы они его не подбрасывали, лучше бы он пешком шел —
как думаете? Буурал тоже теперь считал, что лучше
пешком. А тогда он решил — какая разница: пешком, не пешком? Тогда он не знал,
чем все закончится. А закончилось все как всегда, то есть очень плохо. Русских
десантников всех перестреляли, а кого не перестреляли, тех взяли в плен.
Они были веселые — те, которых перестреляли. В пятнистой
зеленой форме, шутили все время по дороге, подкалывали Буурала,
звали его чуркой. Буурал тоже шутил в ответ,
подкалывал, говорил, что он не чурка, а чучмек. И все смеялись, и радовались, и
называли его теперь уже правильно — чучмеком. И это были очень хорошие времена,
это была жизнь и дружба народов.
А потом все кончилось. Десантники лежали мертвые, уткнувшись
лицами в дорожную пыль — там, где каждого застала неприветливая смерть. И форма
их была тяжелой и мокрой, и уже было не разобрать, где кончается кровь и
начинается маскировка.
А двое десантников выжили. Один был легко ранен, а второй
просто в пыли перепачкался. Это потому, что они струсили и не стали стрелять из
своих автоматов. И Буурал струсил и потому жив
остался. Об этом еще старый Кирсан говорил, напившись кумыса и подбирая белые
капли с лица пальцами, чтобы не достались мухам: «Самое говно всегда и
выживает, помни это, сынок! Хорошему человеку в мире места нет, а говно всегда
свое возьмет…».
И хоть Буурал себя таким уж говном
не считал, но мудростью старого Кирсана пользовался. Вот так и вышло, что он
выжил в бою.
Но выжить в бою было мало — надо
было выжить в плену.
Первым делом, чтобы выжить, требовалось понять, кто и зачем
их держит. Ну кто — это были, конечно, чеченцы,
никаких других зулусов или папуасов здесь не водилось. А вот зачем — этот
вопрос Буурала очень мучил. До такой степени, что он
решил спросить десантников.
Из двух один десантник совсем был как мертвый: белый, словно
мел, глаза остекленели и смотрели прямо перед собой, как две дырки.
Человеческие чувства он проявлял только ночью: скрипел зубами, вскрикивал и
страшно матерился. Второй был еще ничего себе: ворочал головой по сторонам, а в
глазах его временами блуждала какая-то мысль. Звали его Вася, и с лица его тоже
было воды не пить, как говорила русичка Татьяна Пална. Но пить воду с лица чеченцев казалось еще страшнее,
поэтому Буурал предпочел для разговора Васю.
— Зачем они нас? — спросил у Васи Буурал.
Вася перевел на него взгляд, из которого еще не ушла
окончательно мысль, и сказал:
— Менять будут, вот зачем.
При этих словах Буурал немного
оживился.
— На что менять? — спросил он. — Если на верблюдов или овец…
Можно было найти овцу или даже верблюда, старый Кирсан мог
дать — с отдачей, конечно. Берешь верблюда, а возвращаешь верблюдицу с
верблюжонком — это называлось с отдачей.
— Верблюд твоему горю не поможет, — отвечал на это Вася. — На
сигареты менять будут. На сигареты и водку. Ты вот маленький, с тебя жира
немного — хорошо, если на поллитру выменяют, да и то
— паленую. А вот за меня не меньше канистры спирта запросят.
Тут, наконец, Буурал понял, что ему
морочат голову, и отполз обиженно в сторону.
Странный человек этот русский десантник Вася, думал он. Его,
может, убьют сегодня, а он все шутки шутит. Да, может, он сам его и убьет,
этого Васю, почему нет? Не ждать же, когда чеченцы прочухаются. Дотерпит, когда
ночью все уснут, возьмет камень и ударит по башке,
прямо в череп. Чтобы в другой раз думал, какие шутки шутить…
«Нормальному человеку нет время шутки
шутить, — говорил, бывало, старый Кирсан. — Нормальный человек должен о
жизни думать».
Сам Кирсан никогда не шутил, он был сын врагов народа. На эту
тему его, бывало, другие тоже подкалывали.
— Эй, — говорили они, — сын врага народа! Может, ты сам враг
народа?
— Может быть, не знаю, — отвечал старый Кирсан. — У нас такой
народ — ему все враги…
Чеченцев в лицо Буурал вообще не
различал — от страха. Они все почти были одинаково черные и пугали его, каждый
был готов убить бедного Буурала в любую минуту.
Только Джохар выделялся среди прочих.
Этот Джохар был хуже всех, кого ни возьми. Рыжий, заросший
колючей щетиной и такой маленький, что жутко было на него смотреть. Буурал, встречая его взгляд, пламенеющий темным огнем,
всякий раз вздрагивал. Все боялся, что ударит. Подпрыгнет и ударит головой
прямо в подбородок.
Джохар мучил его все время. Настоящий был живодер.
Жестокий, как крюк, которым верблюдов гоняют. С другими было проще — ударит
ногой в пах, автоматом добавит по голове: лежи потихоньку, кровь сплевывай. А
этот не такой. Как начнет говорить — остановиться не может. Говорит-говорит,
пока сознание от ужаса не потеряешь.
— Ты, — говорит, — не раб, не скотина… Ты должен мне в глаза
смотреть. Ты человек, понимаешь? Смотри мне в глаза!
Знаем мы твои глаза, думал Буурал.
Посмотришь, а он тебе промеж этих самых глаз — прикладом.
— Не надо, дяденька, — тонким голосом говорил Буурал. — Не надо в глаза… Я же не десант. Я в свою часть
добирался.
Но Джохар даже не слушал его оправдания. Он чего-то все от
него хотел, чего-то добивался.
— Мы, — говорил, — не враги с тобой. Мы оба — русские люди.
Хоть я чеченец, а ты — чучмек обыкновенный. Но оба — русские. Понимаешь,
почему?
— Понимаешь, — кивал головой Буурал,
хотя ни черта не понимал. Он — чучмек, тот — чеченец, где русские?
— Ничего ты не понимаешь, — злился Джохар, и Буурал сжимался судорожно: ударит башкой
в живот — все грибы назад полезут. — Мы с тобой в советской школе учились, оба одну литературу читали. Русская поэзия, понимаешь?
Буурал кивал, боясь, что
врежут сапогом промеж ног. Как же, русская поэзия, помню! А тот, скотина,
пристал, как банный лист, все свое долдонит.
— Какие, — говорит, — стихи любишь?
— Разные, — Буурал
прятал взгляд. — Разные люблю.
— Ну, какие разные? — Джохар не отставал.
— Ну, вот это… — Буурал мучительно
морщился, вспоминал. — Снесла курочка яичко. Не простое, а золотое…
Джохар останавливал его жестом крепкой ладони.
— Это не стихи, дурак. Это фольклор.
Вековая мудрость русского народа. Понимаешь? А ты стихи давай…
Как же Буурал его в этот миг
ненавидел. Стихи ему подавай, чернохвостому! Говорила ему в школе русичка Татьяна Пална, добрая
женщина: учи стихи, козел малолетний, в жизни пригодится. Он не верил: где ж
там пригодится, на заборе их, что ли, заместо мата
писать? А вон оно как обернулось — и правда, пригодились бы стихи. А теперь что
ответишь? А Джохар все пытает, не отстает.
— Какую, — говорит, — великую русскую поэзию помнишь?
Буурал второй заход
делает, мало на что надеясь:
— Колобок, колобок, я тебя съем…
Но этот стих Джохар даже слушать не стал, весь затрясся, зубы
оскалил, глаза кровью налились:
— Издеваешься надо мной, да?!
Буурал не ушами —
спиной, кожей, третьим глазом услышал, как передергивается затвор на его
автомате.
Третий глаз — это его ламы научили уму-разуму. Эти ламы жили
в монастыре недалеко от их юрты, жирные все, толстые, как директор комбината.
Все время ходят, четки перебирают, Будде молятся: гыр-гыр-гыр,
Амитабха, гыр-гыр-гыр, Майтрейя.
Но несмотря на это
очень были душевные люди.
— Третий глаз, — говорят, — у тебя во лбу находится, все
чувствует, все знает заранее. Только его открыть надо.
Открывали, открывали — не открыли ничего. Песни пели, молитвы
читали, мантры, по-нашему, — не хочет открываться.
— Дырку, — говорят, — надо делать, дырку во лбу.
Буурал от природы
человек был тихий, но тут и его пробрало.
— Какое, — говорит, — дырку во лбу?
В нее же мухи начнут залетать, в голову… жужжать там будут.
— Не бойся, не будут, — говорят ламы, — мы ее затычкой
заткнем.
Буурал сначала думал,
что это шутка такая, а никакая не шутка оказалась. Показали ему молоденького
монаха. Лысый весь, худой, в желтом ходит, как из Шаолиня сбежал. В лысой голове дыра, прямо во лбу, как у
коня, а потом пробкой заткнуто. И сверху кожа наросла.
Подивился Буурал такому чуду. Стал
интересоваться у монашка, как это — с третьим глазом ходить, есть в этом
какой-то отдельный прикол или просто опиум для народа, как старый Кирсан
говорит?
— Ничего не опиум, — отвечал монашек, — знаешь, как колбасит?!
Но Буурал все равно не решился
дырку сверлить.
— Раз само собой не открывается, — сказал, — то и не надо.
И ламы сразу отстали, неинтересно им.
И вот теперь, когда уже совсем забыл про него, Буурал этим самым третьим глазом вдруг услышал, как затвор
на автомате передергивается, убить его хочет. Пуля быстро летит — раз, и нет Буурала. Прощай, любимый верблюд, прощай, старый Кирсан, русичка Татьяна Пална, прощайте,
добрые ламы. Зажмурился Буурал, хочет богу душу
отдать. А душа не хочет отдаваться, страшно ей. И в последний момент, видно, от
страха, все в нем вздрогнуло, все проснулось, третий глаз открылся и, сам не понимая откуда, закричал во весь голос:
— Птичка какает на
ветку,
Баба ходит за овин.
Разрешите вас поздравить
Со днем ваших именин!
Джохар после такого замер, как камень, и во все глаза
уставился на Буурала. Из-за дерева выглянула недобрая
рожа Абдулкерима.
— Чего он орет у тебя, «Вымпел» накличет, — недовольно сказал
командир. — Шлепнуть его надо.
— Шлепнуть всегда успеется, — отвечал ему Джохар.
Потом вдруг улыбнулся хорошей человеческой улыбкой и
подмигнул Бууралу:
— Отличные стихи. Кто автор?
Но третий глаз уже закрылся.
— Не помню, — честно отвечал Буурал.
И прикрылся локтем, ожидая расплаты. Но расплаты не
последовало, Джохар только потрепал его по плечу и отошел в сторону — справить
малую нужду.
А ночью случилось страшное.
Буурал, как обычно,
лежал во тьме свиной лепешкой и слушал темные лесные звуки, в которые
вплеталось чеченское посапывание
и храп русских десант-ников. Внезапно из темноты к нему подполз Вася и зашептал
прямо в ухо:
— Мы с Сашкой уходим. Ты с нами?
— А как же вы..? — не понял Буурал и поглядел на поляну, где рядом с костром, свесив
голову, сидел чеченский часовой — охранял их здоровый сон.
— Часового снимем, сами — в бега, — нетерпеливо отвечал Вася.
— Идешь или нет?
Буурал помотал головой.
Ему было очень страшно. А если чеченцы проснутся? Убьют всех, никого не
пощадят.
Вася сделал последнюю попытку:
— Смотри, отряд завтра в селении будет. Посадят в зиндан, оттуда не убежишь.
Но Буурал не хотел бежать. При
одной мысли о побеге ноги у него делались слабыми, живот прихватывало и
начинало мутить — как поганок наелся.
Вася плюнул и исчез в темноте. А Буурал
остался один со своими мыслями. Мысли эти все были тревожными и страшными. А
если побег сорвется? Чеченцы начнут бить их автоматами по
чем придется — по голове, ребрам, по почкам, печени и селезенке. По желудку
тоже ударят пару раз и, что хуже всего, по сердцу.
Буурала уже
били по сердцу. Правда, не чеченцы били — свои, сержанты. В бойцы посвящали, в
защитники родины. Сильно ударили, не шутя. Потому что у бойца сердце должно
быть сильно крепкое, чтобы в пятки не уходило каждый раз. А у Буурала сердце было слабое. Как его ударили, он помнит, а
что дальше было — не помнит. Помнит только, что как бы оглох он, рот открылся,
а через рот в живот стала литься пустота. И не было в той пустоте ни капельки
воздуха. Пустота есть, а воздуха нет — стоит сердце, не бьется.
Но его все-таки откачали. Кто ударил, тот и откачал — спасибо
ему, добрый человек, хоть и сержант. Но с той поры сердце у него работало
плохо. То вдруг застучит быстрее обычного, то остановится и будто ждет чего-то.
Буурал знал, чего оно ждало, сволочь, — что он окочурится на месте. Но Буурал
начинал глубоко дышать, и сердце с трудом, нехотя, но заводилось.
Вот почему он боялся, что начнут бить по сердцу. И боялся,
что поймают беглецов. Но потом стал думать, что, если не поймают, еще хуже
будет. Чеченцы обозлятся, что десантники убежали, и станут на нем злость
вымещать. И тогда точно убьют.
Подумал об этом Буурал, и обдало
его холодом с ног до головы. И сердце стало останавливаться — само собой, без
всякого битья. Что делать? Десантники уже подкрадывались в темноте к часовому —
еще чуть-чуть, и снимут его.
Сердце встало.
Буурал стал задыхаться,
открыл рот пошире — а туда вместо воздуха полилась
пустота. Только рядом не было доброго сержанта — кто его спасет в этот раз?
Из последних сил Буурал завозил
всеми руками по земле, словно таракан. В ладонь ему попал камешек. Буурал вцепился в него изо всех сил, не думая, швырнул в
часового.
Камешек попал часовому прямо в голову.
— Ахха, бид!
— вскинулся часовой, и в тот же миг бросились на него два десантника, таившихся
в тени — там, где не доставал их предательский свет костра. Десантники
бросились, как дикие звери. Но чеченец тоже был зверь. Он завертелся на земле,
завыл, закричал, стал кусаться. Спустя секунду весь отряд был на ногах. А еще
через секунду десантников не стало.
И как только это случилось, сердце Буурала
вздрогнуло в груди и пошло. И так спокойно пошло, ровно, словно ничего и не
было. И Буурал тут же уснул доверчивым сном младенца.
Он даже не слышал, как к нему подошли чеченцы, и Абдулкерим
хотел пнуть его ногой, но Джохар его удержал:
— Не надо, он ни при чем. Видишь, спит.
Абдулкерим ругнулся
и отошел. Джохар секунду постоял над Бууралом, потом
наклонился к нему и сказал на ухо:
— Повезло тебе сегодня. Молись своему Богу.
Но Буурал ничего не слышал. Он
спал.
Проснулся он только утром, от неизменного
аллах акбара. На душе было легко, как будто не в
плену он оказался, а дома.
Неподалеку сидел Джохар, глядел на него мрачно.
— Проснулся, спящий красавец?
— А чего? — нагло спросил Буурал.
После вчерашнего не только в душе его, но и во всем теле
образовалась какая-то летучая сила. Он сейчас не боялся никого.
Джохар, видно, почувствовал это и оскалился. То ли смеется,
то ли укусить хочет. Но кусать все-таки не стал, передумал. Встал и ушел.
Вместо него Абдулкерим появился. И Буурал сразу почувствовал, что наглая сила куда-то
улетучивается.
— А где десантники? — спросил Буурал,
стараясь говорить ровным голосом.
Абдулкерим
глянул на него остро — дурака валяет или впрямь не
слышал, что было ночью? Буурал сделал самые голубые
глаза, на какие был способен.
Абдулкерим
поколебался, но все-таки ответил.
— Шлепнули твоих десантников, — отвечал он.
— За что? — изумился Буурал.
Натурально очень изумился, не подкопаешься.
— Воняли много, — угрюмо отвечал Абдулкерим.
И Буурал снова вспомнил старого
Кирсана — в те годы, когда он был еще не очень старым, а самому Бууралу было от силы лет пять. Буурал
шумный тогда был ребенок, шаловливый — не знал еще, что пойдет
родину защищать и сержанты будут бить его по сердцу. Много он тогда в
жизни веселился, много разных шалостей умел.
Бывало, выйдет из юрты, смотрит: овцы на склоне пасутся —
белые на зеленом. Очень красиво получается, настоящая картина, а может, даже
живопись. Другие дети идут мимо — даже головы не повернут. А Буурал уже тогда был развит не по годам, знал толк в прекрасном. Налюбовавшись, поднимается на взгорок и — вниз
во весь дух, для разбегу. Хренакс! — овца такого
получает пинка в курдюк, что катится вниз по склону.
Репья на ней виснут, дерьмо всякое, а она знай себе
катится и блеет как угорелая. Смешно…
Или еще — подберется к верблюдам, выберет поздоровее.
Гладит его, гладит по ноге, колючку предлагает вкусную. Верблюд расслабится,
сомлеет, тут его Буурал и дернет со всей силы за
мужской отросток. Верблюд ревет, лягается, слюной исходит, а Буурал давно уже отбежал подальше и со смеху помирает.
Такого способного мальчика надо было воспитывать, конечно,
пока он всех верблюдов не охолостил. В те годы Буурал
еще с ламами не был знаком, так что уму-разуму учил его старый Кирсан.
— Ребенок должен иметь свою политику — сидеть тихо и не
вонять, — говорил Кирсан.
Эту мудрость и политику Буурал
оценил, когда подрос. Только он расширил ее смысл. Взрослый тоже должен сидеть
тихо и не вонять. Особенно если нет у него богатых родственников или хорошей
должности в местной прокуратуре.
Конечно, совсем не вонять не получалось, но он старался хотя
бы делать это незаметно. Поэтому и выжил сейчас и был даже на хорошем счету у
боевиков. Если бы у чеченцев был не простой отряд, а, например, небольшое
предприятие, он, Буурал, наверняка был бы уже в нем
кассиром или даже бухгалтером.
Но пока, к сожалению, предприятия никакого здесь чеченцы не
открыли, так что приходилось терпеть и поддакивать. Ничего, дело привычное, это
вам не верблюдов за яйца дергать.
Некоторое время думали, что с телами делать — брать с собой
или тут бросить. Сначала думали бросить.
— Русские — собаки, своих мертвых не хоронят, — сказал Абдулкерим.
Джохар был другого мнения.
— Все люди своих мертвых хоронят, только все по-разному.
Кто-то в землю закопает, кто-то сожжет, а прах на ветру развеет. Бывают, кто в
воде топит. А они, например, — Джохар ткнул пальцем в Буурала,
— выставляют на горе, чтобы стервятники его съели.
Буурал вздрогнул: он не
знал за собой такой зверской привычки — отдавать мертвых стервятникам. Но, как
говорится, начальнику виднее. Буурал стерпел, только
улыбнулся злобной улыбкой.
Но десантников все-таки в лесу оставили.
— За падаль ничего нам не дадут, ни копейки, — сказал Абдулкерим. — Пусть здесь лежат.
Отряд пошел к аулу, до него осталось совсем немного.
Джохар остался рыть русским могилу, Буурал
ему помогал. Копать было тяжело и Буурал, осмелев,
спросил:
— Зачем копать, можно так бросить… Лис много, волков — все
съедят, ничего не оставят.
— Потому что мертвые не любят, когда их так бросают, — Джохар
споро работал саперной лопаткой. — Сначала ты их
бросишь, а ночью они к тебе придут, начнут жилы из сердца тянуть.
Буурал даже вздрогнул:
откуда он про сердце знает? Ах, плохо, очень плохо! Джохар увидел, как он
побелел и в лице изменился, решил, что тот мертвецов испугался.
— Не бойся, — сказал, — я пошутил. Тут другая проблема. Они
люди, не звери дикие. Надо им дать последний покой.
— Они же твои враги, — сказал Буурал.
— Они в вас стреляли, убить хотели.
Он этого не понимал. Если бы ему дали труп врага, он стал бы
его первым делом ногами топтать, плевать на него. Если, конечно, за это ничего
не будет. Может, Джохар боится мести вымпела?
— Ничего я не боюсь, — отвечал Джохар, словно услышав его
мысли. — Они в нас стреляют, мы в них стреляем, это война. Враг тоже человек,
его уважать надо. Как врага ты хочешь его убить, как человека — спасти.
— Эта мысль глубокая, я ее понять не имею возможности, —
признался Буурал.
— Потому что ты дикий, ты — чучмек, — объяснил ему Джохар. —
Ты в школе стихи не читал, ничего не читал. Ты от природы дикий, тебе лишь бы
верблюда зажарить, а там хоть трава не расти.
— Мы верблюдов не жарим, — обиделся Буурал.
— Жарите, не ври. Жарите и жрете,
вместе со шкурой и хвостом. Иначе откуда в тебе такая злость к людям?
Джохар присыпал холмик землей и отложил лопату. Потом быстро сбил
из нетесаных досок широкий крест, написал на нем грифелем: «Здесь лежат русские
воины Василий и Александр». Подумал и дописал: «Пали смертью храбрых». Вставил
в холмик, полюбовался.
— Вот теперь хорошо, — сказал удовлетворенно, отряхивая землю
с ладоней.
А Буурал стоял и удивлялся: разве
он, Буурал, злой? Он — справедливый. Хитрый немножко, это да. А кто не хитрый? Если не хитрым
будешь, тоже в землю закопают, как собачонку, которая у попа кусок мяса украла.
А потом будут рыдать на могиле: «Ах, какая хорошая была собачонка, какая
послушная, зачем только мы ее убили?!».
Джохар велел собираться — пошли к аулу.
Когда вышли из леса, аул повис на горе прямо над пропастью,
как муравейник или пчелиные соты. Даже смотреть на это
захватывало дух — каково же там было жить?
Пока шли по лесу, Буурал все
поглядывал искоса на Джохара. Думал: не ударить ли его камнем по башке, а потом домой? Но Джохару, видно, эта идея не
нравилась.
— Только попробуй сбежать — пристрелю, — предупредил Джохар.
Буурал улыбнулся
искательно, но поглядывать перестал. А как вышли из леса — уже было поздно. Тут
поглядывай — не поглядывай, все равно как на ладони, от погони не уйдешь.
Короче, момент был упущен.
Через полчаса Буурала, как дикого
осла, с пинками и криками, загнали в зиндан. Зинданом был старый, но
крепкий еще каменный дом с земляным полом и маленьким окошком под самым
потолком. Через окошко в зиндан попадало совсем мало
света, от греха оно было забрано решеткой. Глядя на эту решетку, Буурал чувствовал себя опасным преступником, который
совершил много плохих дел. От этого чувства противозаконная гордость наполняла
его маленькое больное сердце.
В зиндане уже сидел один человек,
русский спецназовец Долинин. Но Буурал
не знал, что он спецназовец. Сидит в углу на коврике, худой, заросший, по виду
— больной совсем, слабый, откуда Бууралу знать, кто
он такой? Вот Буурал и решил строгость показать.
Подошел, пнул его ногой легонько. Если не пнуть первым, потом тебя самого пинать будут, это Буурал твердо усвоил. Надо сразу выстроить вертикаль
власти, чтобы хуже не было. Подошел Буурал, пнул его ногой — несильно, для острастки.
— Кто такой? Как фамилия?
Бууралу
самому понравилось, какой он грозный и важный. У них в части был такой же
подполковник из службы тыла. Морда красная, толстая,
сразу видно, серьезный человек. Хоть сейчас давай ему орден «За заслуги перед
отечеством» — второй и первой степени. Этот подполковник беспорядков не любил.
Всем, кто ниже по рангу, сразу говорил: «Кто такой? Как фамилия?». Вот и Буурал тоже:
— Кто такой? Как фамилия?
Долинин
поднял голову, посмотрел на него внимательно:
— Ты, друг степей, я вижу, из калмыков…
Очень это не понравилось Бууралу.
Раньше его все просто звали: чурка или чучмек. Даже чеченцы звали чуркой. Хотя
кто из них больше чурка, это еще вопрос. Так вот, был он всегда чуркой, а тут
вдруг калмыком назвали. Откуда этот черт знает, кто он такой? Может, он злой
дух?
— Кто такой, говорю? — Буурал
повысил голос, но во второй раз пнуть не решился.
— Майор Долинин, к вашим услугам, —
отрекомендовался злой дух.
И тут Буурал окончательно понял,
что над ним издеваются. Какие тут могут быть услуги? Думает, если Буурал калмык, ему можно все говорить? Сейчас он его научит
вертикали!
С этой благой мыслью он размахнулся и ударил майора ногой под
ребра. Точнее сказать, хотел ударить. Потому что майор этот злоехидный быстро
перехватил ногу и больно нажал большим пальцем на какую-то точку. Тут же обе
ноги у Буурала онемели и он, как последнее говно,
упал на землю. Сильно упал, с хрустом, так что в глазах потемнело. Вот по этому
ощущению — темному из глаз — Буурал и узнал, что
перед ним — спецназовец.
Упавши, Буурал лежал тихо. Не
шевелился — из чувства самосохранения. Так и валялся дохлятиной
— как жук навозник перед птицей. Может, майор решит, что он умер, и оставит его
в покое.
Но майора обмануть нельзя, иначе был бы он не майор, а
ефрейтор.
— Ты, друг степей, не бойся, тут тебя никто не тронет, —
сказал Долинин и похлопал Буурала
по плечу.
— А я и не боюсь, я и сам десантник, — отвечал Буурал небрежно и сел на задницу,
как будто бы и не изображал из себя только что всякую падаль. По его бравому
виду было понятно, что ему не впервой падать на землю. Это ему раз плюнуть — на
землю грохнуться, он даже и не заметит. Он, может, каждый день по три раза
падает — прямо мордой на асфальт, и хоть бы ему хны!
— Вижу я, какой ты десантник, — непонятным тоном заметил Долинин. — Где ж ты парашют свой потерял?
Буурал посмотрел на
майора, увидел едва заметную улыбку, и от сердца у него отлегло. Шутит —
значит, бить не будет.
— Нас без парашюта сбрасывают, — в тон майору отвечал он. —
Экономят.
Майор что-то проворчал про себя, повернулся на другой бок и
вроде как уснул. Мгновенно уснул, как дикое животное — кошка или собака. Видно,
совесть была чистая. У Буурала, он считал, совесть
тоже была довольно чистая. Не так, чтобы совсем, но не грязная была совесть.
Ничего такого он не делал. Во всяком случае, ничего такого, чего
бы другие не делали. Все делают, а совестью никто не мучается. Почему же
он, Буурал, должен мучиться совестью? Может, ее и
нет, никакой такой совести? Может, ее тоже придумали в Главном разведывательном
управлении, чтобы перебежчиков было меньше на чеченскую сторону и дезертиров?
Только это все не помогает, дезертиры все равно дезертирствуют. Потому что выхода другого нет. Или ты
сбежишь, или тебя вперед ногами вынесут. А Буурал
всегда знал, что вперед ногами — не надо, это дурь,
которую на их задницу придумали. Это называется честь и совесть, это долг
называется перед Родиной. А какой у него перед Родиной может быть долг, он что
— брал у нее в долг чего-то?
Вот, например, взять генерала Маргулина
или прапорщика их, Овечко. Им да, им родина много в
долг дала. У прапорщика дача под Москвой, а у генерала даже дом во Франции есть
в городе Ницца — так сержанты говорили, а они зря болтать не станут. Дом,
говорили, в Ницце у генерала нашего, чтоб он сдох. Не
в самой Ницце, конечно, а рядом. В саму Ниццу Маргулина
никто не пустит. Чего скажут, пришел тут воздух портить, товарищ
генерал-лейтенант? А ну, давай, канай отсюда, пока добром просят. Пришлось
канать, ничего не поделаешь. Так вот и вышло, что у генерала не в самой Ницце
домик, а рядом, на острове местном. Какой-то там остров такой есть, специально
для наших генералов построили. Название такое русское. Авдей,
что ли, или Агап, кажется… Нет, не Авдей,
и не Агап. Антип — вот как этот остров называется. Там все генералы наши
засели, оборону держат против местных.
Ну, и конечно, против чеченцев тоже. Потому что чеченцы
везде, даже в Ницце. Раньше там арабы масть держали, потом чеченцы пришли.
Арабов, конечно, похерили, накрыли их медным тазом и
всем остальным. Те сначала в амбицию, но с гранатометом не поспоришь. Короче,
теперь там арабов надо днем с огнем искать, зато генералов наших в Антипе до
черта. А чеченцы, чтобы квалификацию не терять, их ракетами долбят со стороны
Ниццы — «земля — воздух» называется.
Вот эти, к примеру, сказать, генералы — и чеченцы тоже — эти
вполне могут долг родине отдать. Но не он, Буурал.
Пока он все это думал, спать захотелось, и вечер настал. У
него всегда так: как начнешь думать, вечер наступает, и спать хочется. Это
потому, что нет привычки много думать о глубоких
вещах, спать хочется всегда. Еще и майор параллельно спит, возбуждает. Смотрел,
смотрел Буурал на майора и тоже решил поспать.
Пока он пытался осуществить здоровый сон, вдруг раз! — в окно
кто-то стучится. Ну, не в стекло, там и стекла-то не было никакого, а просто в
решетку. Бу-урал подошел, стал смотреть. А там чечененок малолетний, лет четырнадцать, не больше. Черный, глаза горят, зубы в темноте белые: ночью такого
встретишь — сразу памперсы можно менять. Но среди белого дня ничего смотрится,
среди гор очень натурально. Тем более что менять все равно нечего.
— Что надо? — Буурал строгости
подпустил, официальности. — Чего стучишь? По какому вопросу беспокоишь?
— Меня Вахид зовут, — говорит чечененок.
— И что дальше? — спрашивает Буурал,
а про себя удивляется наглости местных детей.
— Еды вам принес, — говорит Вахид,
и две миски с тюрей пихает сквозь прутья — там для такого случая специально
отогнуто.
— Это хорошо, — обрадовался Буурал,
сунул нос в тюрю. Запах хороший, водой пахнет, мукой кукурузной. Затируха называется, это вам не поганки, есть можно.
Буурал запустил в тюрю
пальцы, стал облизывать.
— Это на двоих, — говорит Вахид.
— Разберусь, — проворчал Буурал и
пошел в угол. Как вдруг Вахид этот недоделанный в
спину ему и спрашивает:
— Ты фильм знаешь?
— Какой еще фильм?
Ничего не понимает Буурал, только
злится, что спать не дали:
— Какой, в жопу, фильм?!
— Который кино, — говорит чечененок.
Буурал задумался на
секунду, стал вспоминать всю ту ругань, которой он в родной степи среди овец
научился. Решил вдарить по Вахиду
степной культурой, чтоб тот всю оставшуюся жизнь на пушечный выстрел не
подходил. На счастье, однако, проснулся майор Долинин.
Велел отойти Бууралу в сторону.
— Здравствуй, Вахид, — сказал он.
Потом повернулся и объясняет Бууралу: — Это мой
протеже.
— Так бы сразу и сказали, — пробурчал Буурал,
хотя и не понял ничего. Ну, это нормально, что не понял, у них в спецназе много
специальных слов употребляют. Чтобы враги не поняли. Затем они и называются
спецназ — специальное назначение.
Буурал отошел в сторонку
и сел на коврик.
И тут началось такое, о чем Буурал
даже догадываться не мог, тем более вообразить, что увидит своими глазами.
Майор стал пересказывать чечененку разные фильмы,
которые он за всю свою специальную жизнь пересмотрел по телевизору и в кино.
Длилось это довольно долго. Но Бууралу
было нескучно, он сам слушал с интересом. Наконец Вахид
ушел, очень довольный.
Однако Буурал оставался в
недоумении:
— Зачем это все ему рассказываешь? Скучно тебе?
— Как тебе сказать? — задумался Долинин.
— И скучно тоже. А кроме того, хочется живую душу
рядом иметь. Я здесь уже полгода сижу. Командование, видишь, не торопится меня
вызволять.
— Это потому, что ты не генерал, — со знанием дела сказал Буурал. — Был бы ты генерал, тебя бы сразу выкупили.
— Это правда, — согласился майор. Потом подумал немного и
добавил: — С другой стороны, если бы я генералом был, я бы сюда и не попал
никогда. Генералы по вражеским тылам не ходят.
Буурал помолчал, как бы
обдумывая сказанное, а потом вдруг сказал:
— Научи меня людей убивать…
— Зачем тебе это? — удивился майор.
— Потому что ты спецназовец, ты умеешь, — отвечал Буурал.
— Да я-то умею, — сказал майор, — у меня профессия такая сволочная. А вот тебе это зачем?
Буурал подумал, пожал
плечами. Хотел сказать: «Хочется», но потом передумал. Хотел сказать:
«Интересно», но опять передумал. Понял, что надо хитрожопие
степное применить.
— Очень много плохих людей кругом, — сказал. — Надо бы
поменьше.
Майор только головой покачал, как будто философия Буурала его очень удивила.
— А кто, по-твоему, плохой человек? — спросил он. — Кого
убить надо?
Буурал стал загибать
пальцы, про себя называя фамилии, но потом понял, что пальцев не хватает.
— Всех не упомнишь, — сказал он простодушно. — Можно так
сказать: кто мне плохо делает, тот плохой человек.
Потом подумал и добавил:
— И тебе тоже.
Так он хотел к майору подольститься, понравиться ему, что ли.
Но майор на этот знак почтения почему-то не купился.
— Не нужно тебе это, — сказал майор и отвернулся к стене.
Буурал заплакал.
Крупные, как у крокодила, слезы лились по его щекам, падали на земляной пол.
Всхлипывал, подвывал тоненько, шмыгал носом, соплю даже пустил длиннющую во
весь подбородок — все бесполезно. Майор и не посмотрел в его сторону, свинья.
Но Буурал так просто отступать не собирался. Он еще с
детства мечтал стать героем, в спецназ просился. Но его не взяли, хилый,
сказали, больной. А тут такой случай… Неужели какой-то
майор на пути его мечты встанет? Не бывать!
— Сирота я, — заскулил Буурал. —
Нет ни отца, ни матери, один старый Кирсан меня воспитывал, и ламы, и больше
никого, только русичка Татьяна Пална,
а кроме них всем на меня насрать.
При последних словах непреклонный спецназ неожиданно проявил
интерес.
— Ламы, говоришь? — он повернулся к Бууралу.
— Так точно, товарищ майор, ламы, — Буурал
сделал стойку: явно запахло согласием.
— Это которые по буддизму? — уточнил
майор.
— Именно, — обрадовался Буурал, —
именно по буддизму.
— Что же ты, у лам воспитывался?
— У лам, — закивал Буурал, — у кого
же еще! Третий глаз мне открыть хотели, дырку в голове пропилить. Но я не
дался. Ни-ни… Потому что береги честь смолоду.
— Не дался, значит, — майор вздохнул. — Ну, может, оно и
правильно. Пустую голову смысла нет пилить, она от
этого полнее не станет.
Буурал не обиделся, так
ему хотелось научиться.
— Ну что, будете меня учить?
— Да что там учить, — махнул рукой Долинин,
— учись сам.
— Да как это — сам? — удивился Буурал.
— Ведь я не знаю.
Майор немного подумал, потом глянул на Буурала
строго. У того сердце захолонуло, понял: сейчас учеба и начнется.
— Самая смертельная техника, — сурово сказало майор, — это
ткнуть пальцем в глаз. И не в третий, а в левый или правый.
Понимаешь, почему?
— Понимаю, — обрадовался Буурал. —
Там, за глазом, мозги расположены.
— В целом правильно рассуждаешь, — одобрил майор. — Хотя
наличие мозгов имеет место быть далеко не у каждого. Но зато у каждого человека
там расположены нервные центры — даже у самого безмозглого.
Вот туда, в эти центры, и надо бить для достижения искомого результата.
Буурал был несколько
разочарован. Насчет пальцем в
глаз — это он еще в школе знал, какая же тут техника, где секрет? Того гляди,
по яйцам ногой бить научат — а еще спецназ называется.
Однако майор быстро рассеял его сомнения.
— Дело не в том, куда бить, дело в том, как бить, — сказал
он. — Бить надо очень сильно. А чтобы бить сильно, надо палец крепкий иметь.
Вот и тренируйся. Отжимайся, стучи пальцами по стенам. В нужный срок все будет
готово.
Буурал не мог не
признать его правоты, но тут в нем возникло новое беспокойство.
— Кого же в глаз бить будем? — спросил он. — Тут только вы да
я.
— Не волнуйся, — отвечал Долинин. —
Раз свела тебя судьба со знающим человеком, цени этот шанс или, по-китайски
сказать, цзихуй. Тренируйся, не щадя живота. Как
говорят твои ламы: когда палец готов, то и глаз найдется.
Буурал отошел от майора
в некотором смущении. Если бы это был не майор, а какой-нибудь десантник Вася,
он бы решил, что над ним издеваются и что он опять, как сын степей, имеет по
полной программе. Но майор был человек ученый, обстоятельный, что ему смеяться
над бедным Бууралом?
И еще он вспомнил лам, которые его наставляли в мудрости
житейской.
— Учитель и ученик — совсем особенное дело, — говорили ламы,
подмаргивая маленькими свинячьими глазками и загадочно размахивая своими
желтыми малахаями, так что от ветра степь колыхалась. — Учитель ученику —
вместо отца и вместо Будды. Все, что учитель скажет, — для ученика закон.
Скажет учитель: прыгай с десятого этажа мордой на
асфальт — надо прыгать.
— Да мы же в степи, где тут десятый этаж найдешь? — удивлялся
Буурал. — Тем более асфальт.
— Если ты ученик, должен найти, — упрямились ламы, голоса
разума не слушали. — Найти должен и прыгнуть.
И хотя смысла особенного в таком ученичестве Буурал не видел, однако саму идею запомнил. И если майор
сейчас был его учителем, то с ним случай был довольно простой: все-таки мордой в асфальт прыгать не предлагалось.
И Буурал начал тренироваться. Лег
на пол, растопырил пальцы, пыхтя, начал отжиматься. Раз отжимается, два
отжимается, три — хватит, наверное?
— Ничего не хватит, — говорит майор, — отжиматься надо тысячу
раз каждый день.
Буурал растерялся.
— Тысячу раз?
Может, шутит майор спецназа? Или нолик-другой по ошибке
добавил?
— Ничего я не добавил, — говорит майор. — Ты же одним ударом
убивать хочешь? Вот и тренируйся.
Снова запыхтел Буурал. А в голове
мысли предательские роятся: может, ну его, это отжимание? А с противоположной
стороны другие мысли подползают, прогрессивные: вот он выйдет в чистое поле, и
всем в глаз даст железным пальцем. И все враги его, и недоброжелатели, и просто
несимпатичные люди умрут в одночасье и не будут больше мучить бедного Буурала своей подлостью.
Нет, надо заниматься. Тем более учитель сказал. Этот учитель
хороший, добрый. Мог ведь просто послать искать десятый этаж, чтобы спрыгнуть с
него. А он реальные задачи дает. Надо слушать такого учителя, если хочешь,
чтобы вышел из тебя толк и чтобы пальцем с одного раза можно из любого врага
мозги выдавить.
Стал Буурал отжиматься, не щадя
своей буйной головушки. Однако очень трудно это получилось — тысячу раз
отжаться.
Пыхтел Буурал, сопел, кряхтел,
потом обливался, даже пукнул два раза, а майор знай себе покрикивает:
— Еще давай! Еще!
Не выдержал Буурал, взмолился
человеческим голосом.
— Товарищ майор, я устал, у меня сердце больное. Боюсь, как
бы не надорвать.
Майор посмотрел на него внимательно и говорит:
— Боишься, значит, сердце надорвать, калмыцкая твоя голова? А
врагу в глаз тыкать не боишься? У него ведь от такого тоже сердце остановится —
или как думаешь?
Буурал с ответом ни
секунды не замешкался.
— Так ему и надо, дураку — вот что я
думаю, — проговорил он. — Он же враг, на то ему и пальцем в глаз предписано.
— Кто же это ему предписал? — прищурился майор. — Уж не ты
ли?
Не понравилась Бууралу такая
постановка вопроса. И особенно взгляд ему не понравился спецназовский. От
такого взгляда на лету мухи дохнут, зачем ему неприятности на свою задницу? Надо осторожность проявить.
Сделал Буурал голубые глаза, стал
осторожность проявлять.
— Я, товарищ майор, извиняюсь, если что-то неправильно сказал
или подумал. Я ведь неграмотный калмык, как говорится, мать — овца, отец —
тибет-ский лама. Мысли самые убогие, много от меня требовать нельзя. Я просто
как рассуждаю: если есть оружие, надо его применять. А если применять, то,
конечно, к врагу, а не к другу. Друг и так помрет, сам по себе, зачем его
торопить, от него только польза… Друга любить надо, как сказано в церкви:
«Возлюбите ближнего своего, как самого себя».
— Ну и каша у тебя в котелке варится, ох
и каша, — покачал головой майор. — Ты бы хоть книжку какую-то прочитал, что ли…
— Не было книжек у нас, семья очень бедная, — отвечал Буурал. Приврал немного, конечно — во спасение приврал.
Но майор это его вранье во спасение
сразу раскусил, поморщился.
— Что за человек ты, слова в простоте не скажешь, все
какая-то дрянь из тебя лезет.
— Так уж воспитан, — понурился Буурал.
— Прошу учителя не бить слишком больно.
А майор уже от его такой простоты заводиться начал, как
«Жигули» девятой модели или, хуже сказать, какой-нибудь «Запорожец». Видно,
конечно, что у человека нервы железные, но и железные нервы предел имеют.
— С чего ты взял, — говорит, — что тебя кто-то бить
собирается? С чего ты вообще взял, что человек человека имеет право бить — если
только тот ему смертью не угрожает?
— Всегда так было, — отвечает Буурал.
— Старый Кирсан говорил, что только торговцы вопросы словами решают. Воины все
вопросы решают смертным боем. Это русская традиция. Берешь и бьешь врага
смертным боем.
— Ты мне про воинов не рассказывай, тоже, воин нашелся, —
говорит ему Долинин. — Драка — это, если хочешь, ультима рацио, последний
аргумент. Когда все другие аргументы закончились и слов
больше нет, тогда, может быть. И то, я полагаю, не нужно.
— У нас в России слов очень мало, поэтому они быстро
заканчиваются, — мудро заметил на это Буурал.
— И ты, значит, тоже считаешь, что человека можно убивать? —
спросил майор. — Что надо в драку лезть и свою правоту так доказывать?
— Нет-нет, я считаю, что все надо словами, — испугался Буурал.
Он и правда считал, что сначала надо словами отвлечь
противника, а потом незаметно подойти со стороны тыла и ударить его кирпичом по
башке — вот тебе и примирение, вот тебе и аргумент. Но
решил не говорить это майору — хватило ума.
Это майора немного успокоило. А то было
похоже, что он сам хочет Буурала по секретной
методике в глаз ткнуть и прекратить бессмысленные разговоры.
В общем, пока вели они эти переговоры, дни шли за днями. В
положенное время приходил к ним Вахид, или, проще
сказать, Ваха, а майор ему фильмы пересказывал. Ваха майора совсем не боялся, разговаривал с ним, как со
старшим родственником. Буурал, отжимаясь и пыхтя,
косился все время на Ваху. Взять бы этого чечененка, заставить открыть дверь и бежать отсюда к
чертовой матери. Потом подумал и понял, что как раз этого и хочет майор.
Приручает Ваху, чтобы потом схватить и убежать. Ай,
молодец, специальная голова, какой умный план!
Вечером Буурал поделился с майором
своими соображениями. Майор с минуту сидел молча, смотрел куда-то в стену.
— Так ты думаешь, я специально мальчишку приручил, чтобы
потом схватить? — спросил он у Буурала
наконец.
Буурал перепугался:
опять не то сказал! Как трудно быть учеником спецназа, даже у ламы легче…
— Я думал, тяжело всю жизнь тут сидеть, бежать все равно
придется, — извиняющимся тоном пробормотал Буурал.
— Как я его схвачу, он же мне верит? — сказал майор
задумчиво.
— Это ничего, вы его подманите, а я его сам схвачу, —
объяснил Буурал.
— Не выйдет, — сказал Долини.
— Почему? — спросил Буурал.
— Потому что нет — и все, — твердо отвечал майор.
Буурал сначала не понял,
в чем тут дело. Только ночью, когда ворочался без сна, догадался: как его
схватить, он же за дверью стоит? А даже если заманить внутрь, все равно не
схватишь — закричит. Надо будет в глаз пальцем тыкать, но поздно.
Умен майор, умен, ничего не скажешь. За то ему и майора дали,
за то и в спецназ пустили, за то и тайные приемы доверили. Только все это
сейчас зря, потому что сидит он со всем своим умом в зиндане
у боевиков и света белого не видит.
Между тем от тренировок пальцы у Буурала
сделались страсть какие сильные. Набухли пальцы, как
сосиски, уже штукатурку можно ими от стены отскребать — жалко, никто зиндан не штукатурил. Таким пальцем не только в глаз, таким
пальцем в любое место ткни — мало не покажется.
Что ж, пальцы готовы, осталось только найти, в кого ткнуть. А
известно, в кого, не бином Ньютона. В мальчишку надо тыкать, как придет. Только
он в зиндан не заходит, снаружи стоит, как телеграф.
Значит, заманить его надо. А как его заманить, если ты
внутри, а он снаружи? Ай, нехорошая задача, сложная, как на математике.
Может, ему тюри пообещать? Он захочет тюри, заглянет внутрь,
тут его Буурал и ткнет пальцем. Хорошая идея? Очень
хорошая! А если он не захочет внутрь заглядывать? Зачем ему эта тюря тюремная,
если он сам ее им приносит? Нет, с тюрей — это нехорошо придумано.
Тогда можно так. Сказать, что знаешь самый лучший, самый
новый американский фильм. Но рассказывать его можно только шепотом, чтобы никто
чужой случайно не услышал. И тут уж Вахид никуда не
денется.
Придумав такой план, Буурал пришел
в восторг. Все-таки не правы они, кто его дураком
называл — старый Кирсан, Татьяна Пална русичка, ламы, сержанты — все неправы. Он не дурак, Буурал, он умный, хитрый.
Своим планом Буурал тут же
поделился с майором. Тот только закряхтел, услышав стратегию сына степей.
— Хитрый, говоришь, умный? А ты знаешь, что это в одном
человеке не помещается?
— Как это? — не понял Буурал. — Как
— не помещается?
— Вообще! — сказал майор. — Умному
хитрить незачем, он своим умом проживет. Хитрят только дураки
и полные идиоты вроде тебя. Потому что ума у них нет, а без ума жить трудно
даже среди дураков.
Буурал оскорбился.
— А военная хитрость? — сказал он. — Что, тоже дураки придумывают?
— Военная хитрость — это военная хитрость, а жизнь — это
жизнь, — отвечал майор. — И потом, одной хитростью войны не выиграешь. Нужно
иметь полководческий талант.
— Значит, у меня полководческого таланта нету?
— засопел Буурал.
— Нету, — отвечал майор. — Ничего у
тебя нету: ни ума, ни таланта. Хоть бы ты был человек
хороший — так и этого тоже нет…
— Зачем же вы меня секретным методам научили? — спросил Буурал. — Или, может, вы меня просто дрессировали со скуки,
все равно как паука какого?
— Паук ни при чем, — отвечал майор, — это Божья тварь. А тебя
я учил из жалости. Может, в тебе природа Будды проснется. Хотя у меня что-то
сильные сомнения.
Буурал тут обиделся уже
совсем серьезно и отполз в сторону — сделал вид, что
уснул. А сам решил, несмотря ни на что, свой план в жизнь провести и ткнуть Вахида железным пальцем — хотя бы даже просто из принципа.
И возможность эта представилась на удивление скоро.
В ближайшую ночь было новолуние, да еще и погода испортилась
— с самого утра бежали по небу тучи, дул холодный ветер. Буурал
ежился в своем углу, все никак не мог уснуть. Майор — совсем другое дело, у
него сон был, как у медведя: лег — и ничем его не разбудишь.
Ворочается Буурал, ворочается, овец
считает, чтобы уснуть быстрее. Но только овцы плохо считаются, упрямятся — это
ведь не его овцы, а старого Кирсана, ему подчиняться не хотят. Думал Буурал верблюдов считать, но верблюды, вместо того чтобы
рассчитаться на первый-второй, стали в него плевать — прямо в морду (плевотина желтая, вонючая) и кричать: чурка ты немытая, как
кровать застелил?
Очнулся Буурал оттого, что в дверях
что-то скрежещет. Вроде как в замке кто ковыряется. А вокруг темно, хоть глаз
выколи. Испугался Буурал — нечистый дух в зиндан лезет. Открыл рот, чтобы майора позвать, а тот,
оказывается, давно уже под боком лежит, рукой ему рот закрывает, чтобы духа не
спугнуть.
— Тихо, — шепчет, — не кричи.
А он и не кричит, как тут кричать, когда рот закрыт твердой,
как поручни, ладонью. А злой дух еще немного поковырялся в замке — и вдруг
дверь раскрылась. Майор одним прыжком возле нее оказался. На миг луна выглянула
из-за туч и печенка у Буурала екнула и провалилась в
мочевой пузырь. На пороге стоял маленький бес с автоматом в руках.
— Бей его, майор! — закричал Буурал.
— Бей этого черта!
Точнее сказать, хотел закричать. Только от ужаса голос у него
пропал, тоже куда-то провалился, видимо. Один сип из
рта раздается, как будто кота коленом придавили.
— Тихо, тихо, — зашептал майор. — Не бойся, это Вахид.
И точно, это был Вахид. Луна опять
на секунду выглянула, и Буурал лицо его увидел. А
майор его сразу распознал, у него глаз — алмаз, и луны никакой не надо. Только
зачем Вахид стоит тут посреди безлунной ночи и в
руках у него автомат? Кто ответит Бууралу на этот
вопрос? Неужели сам Вахид? Говорил же, надо было
заманить его и в глаз ткнуть. А теперь он сам кого хочешь в
глаз ткнет — с таким-то автоматом.
Под эти мысли Буурал пополз
потихонечку в свой угол, надеясь, что про него не вспомнят. Но про него
вспомнили.
— Уходим, — повернувшись к нему, велел майор. — Вахид нас выведет.
— Вахид выведет, — подтвердил чечененок. И автоматом в сторону леса показывает.
Буурал не очень-то и
хотел бежать. Вдруг это западня, вдруг их сейчас выведут в лес, да там и
шлепнут от всей души. Но с майором особенно-то не поспоришь, да к тому же он и
сам бежать собирался, не всю же жизнь в зиндане
сидеть.
В общем, вышел Буурал из зиндана, и все остальные тоже вышли — все, то есть Долинин-майор, и Вахид-чечененок.
До леса было совсем недалеко, метров двести, луна не светила, так что и самого
себя-то с трудом видел, не говоря про всех остальных.
— Быстро, — шептал в темноте Вахид.
— Быстро, быстро!
Они и побежали быстро. Впереди Буурал,
как самый осторожный, вторым — майор, а последним — Вахид.
Бежать-то Буурал бежал, но
все не мог отделаться от мысли, что они вроде как пленные, а их на расстрел
гонят.
Но долго бежать им не пришлось. Из темноты выросла пугающая
коренастая фигура лесного гнома.
— Стоять, — сказал гном.
От этого голоса все внутри у Буурала
вздрогнуло, и он замер на месте. Он этот голос узнал бы из тысячи. Это был
Джохар. Сейчас опять начнет терзать, про поэзию спрашивать… Он
затем экзамен сдавал, чтобы его и на войне этим мучили?
Где-то глубоко под ложечкой у Буурала
что-то затряслось, как желе, захолодело и застыло. Между тем Джохар спокойно
обошел Буурала и, не глядя на майора, обратился к Вахиду.
— Вахид, что делаешь ночью в лесу?
— Я уже взрослый, — отвечал Вахид.
— Я гуляю перед сном.
— С кем ты гуляешь? — продолжал Джохар. — Это для тебя плохая
компания, Вахид. Русские — наши враги или ты не знал?
— Он — человек, — отвечал Вахид,
чуть поколебавшись. — Он имеет право.
— Тварь ли я дрожащая, или не дрожащая, — насмешливо сказал
Джохар. — Ты это имеешь в виду, Вахид?
Вахида перекосило в
лице. Он вскинул автомат.
— Не трогай его, Джохар!
— Стрелять будешь? — весело удивился Джохар. — Я же твой
брат, Вахид, я чеченец.
— Мне брат тот, кто думает, как я, — отвечал мальчишка. —
Чувствует, как я — тот мне брат.
— Вахид, Вахид,
— Джохар только головой покачал. — Отца оставить, мать оставить, тейп свой
оставить… Если бы для девушки — то понятно. — Он
посмотрел на майора. — Но он на девушку не похож.
— Я сказал тебе, Джохар, — Вахид
снял предохранитель. — Я с тобой потому еще разговариваю, что ты не такой.
Другого бы давно убил.
Джохар открыл рот, хотел что-то сказать, но вдруг мягко
повалился на землю. За спиной его с булыжником в руке горделиво стоял Буурал, про которого все забыли.
— Путь свободен, — торжествующе сказал Буурал.
Вот она где и пригодилась, секретная техника упражнения
пальцев. Цепко схватить булыжник, размахнуться, ударить со всей силы по черепу.
Хруст, слабый хрип — и путь свободен.
Но ни майор, ни Вахид почему-то не
обрадовались. Что, конечно, немного обидело Буурала.
— Ты что наделал, идиот? — прошипел майор.
— Путь свободен, — повторил Буурал.
Может, они не расслышали в первый раз? Еще несколько шагов — и лес их скроет.
Но майор и Вахид на него не
смотрели. Они бросились к Джохару. А что к нему бросаться, мясо как мясо. Буурал крепко бьет, сильно, особенно камнем — спасибо
майору, хорошо научил.
При бледном свете луны Долинин
осматривал Джохара, щупал пульс. А что там щупать, спросили бы у Буурала, он все и так знает.
— Прости, — сказал майор Вахиду.
Этого уж Буурал совсем не понял: за что прощения
просить, Джохар ведь их пускать не хотел. Да если и просить кому прощения, так
это Бууралу. А майор тут при чем?
Но ответы на свои вопросы он так и не получил. Майор и Вахид молча поднялись с колен, не глядя на Буурала, пошли в лес. Буурал
пожал плечами, пошел за ними. Вот люди, всегда у них так. Сделаешь им доброе
дело — и никакой благодарности.
Спустя несколько секунд лес укрыл их под своими темными
сводами. Но только на этом их приключения не закончились. Через минуту услышали
они далекий лай собак, а потом — автоматную очередь.
— Нашли Джохара, — сказал Вахид.
После этого они побежали. Как назло, и луна из-за туч вышла.
Хоть и маленькая, молодая, а все светлее стало. Вахид
и майор бежали, как кони — ровно, быстро. Буурал,
хоть и тренировался в последнее время, все равно так бежать не мог. Сердце в
нем билось, как сломанный электромотор, рваным ритмом. Но беги, не беги — от
собак не уйдешь. Лай доносился все ближе.
— Возвращайся назад, — велел Долинин
Вахиду.
— Не могу, я предатель, — отвечал Вахид.
— Скажешь, что силой тебя заставили, — говорил майор.
— Некуда мне возвращаться, Джохар убит, — упорствовал Вахид.
При этом, как показалось Бууралу,
оба они нехорошо покосились на него.
Лай теперь слышался совсем близко, а сердце Буурала просто выпрыгивало через уши. И тут, не
сговариваясь, майор и Вахид упали и залегли за
поваленным деревом. В руках у майора теперь тоже был автомат — это был автомат
Джохара.
Буурал упал, как и
остальные — но чуть подальше. Собаки надрывались уже рядом. Буурал
понял, что ждать нечего, кроме очередных неприятностей на свой зад, и пополз
потихоньку прочь. Он еще слышал, как они переговаривались. Майор, видно,
все-таки надеялся уговорить Вахида.
— Глупая смерть, — услышал Буурал
голос майора.
— В жизни вообще много глупого, — отвечал Вахид
так, словно был он не пятнадцатилетним мальчишкой, а столетним старцем вроде
Кирсана.
После этого возникла некоторая пауза. Через секунду темнота
взорвалась собачьи лаем и автоматным огнем. Но перед
тем, как окончательно пропасть в темноте, он услышал
крик майора:
— По собакам стреляй!
Буурал не помнил, как он
полз, поднимался, бежал, припадал на землю, снова полз, снова бежал, помнил
только, как ночь полосовали автоматные очереди… Потом,
вконец обессиленный, он споткнулся, упал, ударился головой о корень,
выступивший из земли, и провалился в пустоту.
Когда он очнулся, вокруг было тихо. Он встал на ноги, но ноги
подломились под ним, и он сел на голую землю. Было так тихо, что он понял — все
кончено. С нечеловеческой ясностью понял он, что это все, и тишина вокруг стоит
такая не потому, что Вахид и майор отбились и уползли
в лес, и не потому даже, что их захватили и повели расстреливать. А потому, что
все кончено. И теперь он остался совсем один. Не так один, как он был все эти
годы с самого рождения, окруженный овцами, верблюдами, старым Кирсаном, ламами,
сержантами и русичкой Татьяной Палной.
Он был отныне совершенно один, один во всей вселенной. Уже никто и никогда не
спросит у него: «Кино знаешь?», никто не обучит его секретному удару пальцем,
никто не назовет его ни чуркой, ни чучмеком. Жизнь кончена, и время кончено, и
вечность кончена, и кончилась вселенная, и даже сама пустота — и та пришла к
своему концу.
Он опять попытался встать, но не мог. Он вставал снова и
снова, и всякий раз падал на землю. Тогда он уселся поудобнее
и стал горько плакать, и рыдать, и жаловался, вскрикивал, обращаясь неизвестно
к кому: «Вот они, ваши стихи! Вот она, ваша литература! Вот оно, ваше кино!». И
никто не отвечал ему ни единым словом, ибо ответить было некому, и лес стоял
вокруг, как бесконечная армия тьмы…