Лидия Головкова. «Где ты?..»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2014
Лидия Головкова. «Где ты?..». — М.: Возвращение, 2013.
Центральный герой книги Лидии Головковой — Московский крематорий в бывшем Донском монастыре. Прожорливый персонаж, в чреве которого за годы советской власти сгорели десятки тысяч безвинных жертв. Их пепел оседал в поддонах печи, а более тонкая субстанция вместе с дымом развеивалась над городом и над страной, невидимо оседая в сердцах устрашенного населения. Пепел сбрасывали в ямы, вырытые тут же, на кладбище, позже ямы использовали под помойки, а еще позже, в конце 80-х, засыпали и на их месте укрепили таблички «Могила невостребованных прахов». Но бывало, что пепел вывозили и в другие тайные захоронения, и на поля (не пропадать же добру), и на городские свалки.
Вокруг крематория клубятся судьбы людей разных слоев общества и профессий — от простых работяг до известных деятелей науки и культуры, в числе которых было много писателей.
У большевиков разборки с писателями начались с 20-х годов, и первые удары посыпались на так называемых крестьянских поэтов. В их горькой и безысходной любви к Родине заподозрили крамольные настроения и, состряпав дело «Орден русских фашистов», почти всех расстреляли: Алексея Ганина, Василия Наседкина, Николая и Петра Чекрыгиных, поэта и художника Виктора Дворяшина, Владимира Галанова… Двоих осудили на десять лет в Соловки. Остальные исчезли в ГУЛАГе.
Следующий удар обрушился в 1930 году. Но при наркомах Ягоде, Ежове, Берии количество репрессированных писателей умножилось. Больше всего погибло в 1937-м, среди погибших в том году поэты Иван Приблудный, Сергей Клычков, Петр Орешин, критик Александр Воронский… Почти всем предъявлялись стандартные обвинения: измена Родине, шпионаж, покушение на Сталина. Михаил Кольцов и Всеволод Мейерхольд расстреляны и сожжены в один день; в ту же ночь в Донской на кремацию привезли еще 22 трупа.
Судьбы Бабеля и Павла Васильева тоже завершились здесь, увенчанные дымовой завесой. Приговор «10 лет без права переписки» на самом деле был расстрельным, а родственники ждали возвращения осужденных. Гражданская жена Бабеля Антонина Пирожкова долгие годы не верила, что его нет в живых.
Число казненных иногда превышало технические возможности крематория, и тела направляли в спецзону «Коммунарка». Там было расстреляно и захоронено более 200 литераторов и журналистов, в Донском кремированы и захоронены 175 литераторов. Среди них редакторы газет и книжных издательств. Закапывали тайно и на московских кладбищах. В особых случаях расстреливали в подвалах крематория.
Арест, допросы, пытки, казнь. Звенья этого налаженного конвейера мы знаем и по другим источникам. Наиболее полные из них — труды Виталия Шенталинского, Бенедикта Сарнова… Но в плотном повествовании Головковой, этом вспомогательном мартирологе, голые цифры и факты спрессованы, как человеческие останки в застывшем цементе. На великих стройках ГУЛАГа практиковался такой способ расправы с неугодным зэком — сбрасывали с лесов и заливали цементом. В коридоре одного московского учреждения, воздвигнутого заключенными, однажды посыпались с потолка штукатурка и куски цемента — вперемешку с человеческими костями. Образовавшаяся между полом и потолком полость дала трещину…
Такими полостями и трещинами испещрена российская история ХХ века. Но еще не в той полноте, чтобы увидеть всю зияющую правду расправ и захоронений.
Бабель многое знал о репрессиях, но хотел знать еще больше, чутье его не обманывало. Он мучился непреходящей тоской, пребывая, как он пишет в дневнике, «на большой непрекращающейся панихиде». При обыске в московской квартире у него «изъяли 15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями, более 500 писем — материалы на несколько томов». Когда-то он работал в ЧК переводчиком. Эта организация интересовала его особо. И будто бы он написал о ней книгу, размноженную в Кремле для узкого пользования (50 экземпляров), которую будто бы похвалил Сталин, но нашел несвоевременной. Была ли книга? Цела ли книга — в бункерах Госбезопасности? Или до сих пор несвоевременна и контора — все та же — не решается ее отдать? И что вынес из общения с чекистами Бабель, который, по слову Паустовского, верил «в наивную и добрую человеческую душу»? Горят рукописи или не горят в грандиозной топке, заложенной в 1917 году?.. Однозначного ответа мы не найдем.
Бабеля травмировали выпады юдофобов. Он не мог понять причин «черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом» (Паустовский). «Я не выбирал себе национальность», — говорил он. Интеллигенция по-разному реагировала на еврейский во-прос. Например, Пастернак в своем происхождении видел досадное недоразумение. В письме к Горькому он объясняет, отчего ему «не следовало рождаться евреем».
Умонастроение, склонное к секуляризму, не связывает эту порчу с древними корнями антисемитизма. Мать Мария, вторя Владимиру Соловьеву, назвала точный диагноз: нет еврейского вопроса, есть вопрос христианский. То есть антисемиты — враги Христа. Еще раньше припечатала и Цветаева: «С последним из сынов твоих, Израиль, / воистину мы погребем Христа».
На пыточных допросах Бабель оговорил многих друзей. Страдал и сокрушался, придя в чувство. На суде от показаний отказался. Но кому нужны правдивые показания при заказном суде?.. Прах Бабеля покоится в помойной яме среди таких же невостребованных прахов.
Михаил Кольцов… Верой и правдой служил партии и ее главарю, подозревавшему в подлости всех без исключения. В самый разгар репрессий Кольцов опубликовал в «Правде» статью о Ежове — «чудесном несгибаемом большевике, который дни и ночи, не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». 13 декабря 1938 года Кольцов по поручению Сталина делал доклад в клубе писателей на тему «Краткий курс истории ВКП(б)». Объяснял доверчивой аудитории «как в будущем страна будет постепенно переходить от социализма к коммунизму». Его арестовали в тот же день, по поручению Сталина. «Там знают», — пресек чекист его попытку позвонить вождю. Сталин держал его на мушке. Незадолго до ареста он задал Кольцову странный во-прос, есть ли у того револьвер. «А вы не собираетесь из него застрелиться?» Он любил поиграть с обреченным, как кошка с мышкой.
Зияет в книге кровавая история семьи Мейерхольда и Зинаиды Райх, растерзанной в собственной квартире. Сразу после ее убийства квартиру Мейерхольда перестроили. В одну половину вселилась любовница Берии, в другую — бериевский шофер. Мейерхольд, арестованный двумя месяцами раньше, еще был жив. Сохранилось его письмо Молотову с описанием истязаний на допросах. Годы спустя Шостакович, прочитав это письмо, потерял сознание. Может быть, и оттого, что вспомнил, как ставил подпись под политиче-скими воззваниями против «врагов народа»…
Павла Васильева с допроса приволокли в камеру полумертвого — с перебитым позвоночником и… выжженными глазами. Может быть, это легенда, но доля правды в ней есть. У кого-то я читал, что сокамерники в тот раз запомнили его лицо — синее с вытекшим глазом…
Многие жертвы политического произвола были жертвами и собственных страстей. В клубок разрушительных связей попадают и Бабель, и Мейерхольд, и Зинаида Райх, и Кольцов…
Жена Ежова Евгения Соломоновна Фейгенберг слыла загадочной женщиной, хозяйкой культурного салона, где собирался цвет общества. Ее обожатели видели в ней не-отразимую Аспазию. Нарком с некоторыми из них расправился доступными ему средствами. Прослушивающая аппаратура НКВД зафиксировала ее последнюю связь с писателем Шолоховым. Но до Шолохова руки Ежова уже не дотянулись: загремел в тот же огнедышащий котел.
Писатели, присягнувшие новой власти, любили чекистов. Те набивались по вечерам в «Стойло Пегаса» послушать поэтов. Иногда вечера вел чекист Яков Блюмкин, Блюмочка, как любовно называли его. В кожаной куртке, с маузером у пояса, с лицом уголовника, он пользовался скандальным успехом у женщин. С ним дружили Есенин и Маяковский, а Мандельштам, рискуя жизнью, раздружился; уважительно приветствовал его, убийцу Мирбаха, Николай Гумилев…
Что сближало их, мастеров изящной словесности, с заплечными мастерами? Вера в то, что они общими силами закладывают светлое будущее. Не зря Ягода говорил об общем призвании, дескать, чекистом, как и поэтом, надо родиться. Есенин, правда, в светлом будущем «Страны негодяев» разочаровался, крыл ее героев пьяным матом, за что Блюмкин чуть его не пристрелил…
Отчего же такое изуверство укоренилось в России? — задумывается автор… Она обращается к истории, к истокам варварского правления Ивана IV, задавшего парадигму развития последующих веков. И если учесть, что Церковь в силу своей зависимости от светской власти не имела воспитательного значения в народе, то понятно, почему самодержавие удержалось в России до наших дней.
Головкова сближает Сталина с Грозным, учинившим «первую самодержавную революцию» (Александр Янов), то есть истребившим своих соперников. «Опричнина, — пишет она, — “служба по делам государственной измены” — во многом определила практику наших спецслужб. Попутно досталась нам в наследство страсть к доносам. Немудрено: доносчик получал тогда значительную часть (иногда половину) имущества жертвы. В советское время доносили кто из карьерных соображений, кто — за квартиру, кто — за самое скромное вознаграждение, а иные — из страха или просто из любви к искусству». Попутно доставшаяся практика прижилась, потому что нравственность стала относительным понятием, подчиненным «классовой целесообразности», а потом и вовсе исчезнувшим из новояза, обретя негативную подмену в слове “ханжество”.
Параллель Грозный — Сталин весьма актуальна сегодня. Она по душе приверженцам деспотического правления. Человеку несвободному, не способному собой управлять, нужен кнут и пряник. Вот и пряник замаячил: Сталинград вместо бывшего Волгограда.
В Библиотеке-музее им В.А. Жуковского ко Дню Победы появился стенд, заполненный страницами майских газет 1945 года с портретами вождя и славословиями ему как главному победителю. Бедный Василий Андреевич, сентименталист и романтик, вынужденный терпеть вурдалака в своих апартаментах… Нынешние молодые сотрудницы библиотеки решительно заявляют, намекая на что-то: «А к Сталину сегодня относятся по-разному…».
Вопрос, вынесенный в название книги, имеет и обобщающее значение. Он обращен к каждому из нас: с кем ты, в каком веке живешь, какого ты духа?