Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2014
Об авторе | Сергей Боровиков — литературовед, критик, постоянный автор «Знамени». Живет в Саратове. Предыдущая публикация — 2014, № 7.
Георгий Семенов. Прохладные тени: неопубликованные рассказы, записи разных лет о времени, о друзьях и о себе. Сост., авт. предисл. и коммент. Е.В. Семенова. — М.: Русскiй Мiръ, 2013. Серия «Большая московская библиотека».
I
«Дорогой Сергей! Прости меня, пожалуйста, за задержку. Так складывались дела мои, что никак не мог взяться за исполнение твоей просьбы. Да и теперь не знаю — так ли надо было написать. Но, может быть, так и нужно? Как результат семинара. Вот вам, пожалуйста, читайте, обсуждайте, пишите. По-моему, это будет интересно журналу. Если же, на твой взгляд, писулька моя не получилась — разорви и выбрось ее.
Жму руку. Твой Георгий
Приписка от руки: Пишу на машинке, потому что почерк совсем испортился.
То было предисловие к рассказам Олега Сысоева «Порванные деньги» и «Сутки сомнений» («Волга», 1987) и повести Александра Балашова «Назад лошади не ходят» («Волга, 1987, № 2): «Чувствую себя не совсем уверенным, когда пишу преди-словия, или, лучше сказать, напутственное слово к произведениям молодых писателей, имена которых еще малоизвестны широкому читателю. Тут не помогут никакие хвалебные слова, если по каким-либо причинам написанное не придется по душе читателю!». Но далее Георгий Витальевич пишет, что отвечает «за художественную и нравственную полноценность этих сочинений».
Я поинтересовался дальнейшими судьбами участников того липецкого семинара, которым руководил Семенов.
Про Балашова ничего не нашел, а вот Олег Сысоев, воронежский психиатр-нарколог (об этом рассказ «Порванные деньги») и врач «скорой помощи» (об этом рассказ «Сутки сомнений»), жизнь прожил короткую (1957—1994), с роковой цифрой 37, и, как можно понять, напряженно-духовную.
О своей работе психиатром Олег писал в последней своей статье: «…и на моей совести оглушенные и доведенные до состояния “растения” больные, пусть несколько, вся “шизофрения” которых состояла лишь в том, что они “говорили с Богом” и всюду открыто проповедовали Христовы заповеди» (http://www.foma.ru/pamyati-olega-syisoeva.html). И уже в рассказе «Порванные деньги» герой уходит от жены, сказавшей, что «психов» «надо просто истреблять». Так что высказанная Семеновым уверенность в нравственной полноценности сочинений Сысоева была полно-стью оправдана его дальнейшей судьбой и писательством.
Мне показалась очень существенной учительская роль Георгия Витальевича — он поддержал в начинающем литераторе те ценности и основы писательства, которые и для него были первостепенны.
Я познакомился с Георгием Семеновым на Четвертом съезде писателей РСФСР в 1975 году благодаря фотографу Николаю Кочневу. Он, по лишь ему понятному принципу, группировал группы и группки делегатов, где я оказался вместе с Георгием Витальевичем и воронежским поэтом Владимиром Гордейчевым, каковое фото появилось в «Литературной России». По какой-то прихоти судьбы наши фото вновь оказались рядом в 1978 году, на этот раз на третьей обложке журнала «Наш современник» среди лауреатов премии года, которую Георгий Витальевич получил за рассказы, а я — за статью об Александре Вампилове.
Здесь необходимо напомнить, что тогдашний «Наш современник» совсем не нынешний. Сергей Викулов в первые годы своего редакторства стремился, и это ему во многом удалось, создать после разгона «Нового мира» журнал-лидер, куда перешли и многие новомирские авторы, прежде всего Шукшин. Главный редактор, при всех своих «почвеннических» пристрастиях, печатал Фазиля Искандера, Юрия Черниченко, Евгения Евтушенко, Юрия Нагибина (он был, как и Семенов, членом редколлегии, из которой оба вышли, когда Викулова сменил Куняев, да и печататься там, насколько знаю, перестали).
Встречался я с Георгием Витальевичем мимолетно, на тех же съездах, и лишь однажды мы много и долго говорили. То было в Пензе и Тарханах на Лермонтовских днях, кажется, в 1986 году. С Семеновым легко сближались — его старомосковский русский демократизм располагал к короткости отношений. Но я все же не позволил себе называть его Жорой, как иные мои кореша-критики, вроде тоже уже покойного Гоги Анджапаридзе, настойчиво вызывающего Семенова, как и всех и всегда, на сексуальные откровения, что Георгия явно смущало.
Но так или иначе, сколь наблюдал во всех встречах и разговорах, его собеседников словно бы окутывало мягкое обаяние этого человека.
II
«Вася Белов прислал мне письмо, обижается на мою статью в 10-м номере», — писал Виктор Лихоносов в редакцию журнала «Волга».
Пафос статьи (1980 г.): «Сколько можно копаться на грядках? <…> Нужны певцы, страдатели за город — какими были “деревенщики” у себя дома. Может, дети села, обитающие теперь в городских квартирах, имеют силы и добрый нрав восполнить пробел? Быть может, В. Распутин? А может, коренные горожане? Где у них вековые городские корни? Где “милые предания” (Пушкин)? Где первородство любви к домам, каналам, быту, не менее чудесным, чем деревенские, интеллигентным бабушкам, отцам и матерям…».
Георгий Семенов словно бы ответил всем своим творчеством на эти вопросы. Он, по-моему, самый московский из писателей своего времени. Уж на что, кажется, наимосковская проза у Юрия Нагибина, но нет такой, необъятной, как сама Москва, насыщенности пространства. Семенову мало описать улочку и дома, он подробнейшим, тщательным образом ведет по старой лестнице, открывает двери, при этом сообщая о фактуре филенок и цвете дверной ручки, в комнатах он увидит глазом столяра-краснодеревщика (гены!) и опишет мебель пером художника, и усадит за стол. При этом обратит внимание и на старую вазочку, и на цвет чайной чашки, и на ткань скатерти.
Пишет, в уверенности, что читателю, как и ему, все это интересно и важно. Ведь тщательно описанные вещи — это живой или остывший след человека, среди них живущего или их сотворившего. Дом у него не просто дом, а вместилище судеб, отголосков большой истории, болей, страстей и страхов. Необязательно старый дом — в семеновской Москве есть место и шеренгам хрущевок, в которых с таким трудом приживаются, переехав из родительского жилья, москвичи, и бесконечно окружившей город бетонным обручем МКАД, движением по которой заканчивается повесть «Сладок твой мед».
Но Москва — лишь половина мира писателя. В другой будут глухая заимка, огонь в русской печи, убитый глухарь, собака, лес. И, удивительное дело, эти половины не противостоят друг другу, а естественно сплетаются в целое.
Сообразно его жизненному годовому циклу, о котором я от него услышал: осень-зима — Москва, работа, издательства, общения (условно говоря — ЦДЛ), а весна-лето — охота, рыбалка, лес, река, деревня — рождалась его проза. В примечаниях к «Прохладным теням» указываются место и время написания произведений Г.В. — и в самом деле почти нет среди них созданных в Москве летом.
Все уравнено в художественно гармоничном мире Семенова, где подстреленного глухаря жаль так же, как и разрушенный старый дом, но авторский голос мужествен, и в появлении новых домов и улиц он находит свою красоту и неизбежность, а сожаления то ли охотника, то ли автора о погибшем красавце-глухаре — «Он пришел сюда с заряженным ружьем, чтобы вмешаться в таинственную жизнь леса, нарушить извечный ход этой погони, убить большого и сильного самца, отсечь какую-то сложную и долго длившуюся во времени, запланированную, так сказать, природой живую ветвь птичьей родословной. Убить, чтобы никогда потом не узнать последствий этого насилия, никогда даже не задуматься об этом и не вздрогнуть от ужаса содеянного» — завершатся следующим охотничьим пассажем: «Но странное дело! Если бы ему предложили снова на следующий день отправиться на глухариный ток, он, не раздумывая, пошел бы и опять испытывал бы все те же страсти».
При работе над этой статьей я перечел, сколько удалось, книги Георгия Витальевича. Главное чувство можно выразить словами штампа советской критики: с героями не хочется расставаться.
Не потому, что они такие пригожие, а потому, что тебе близки и понятны, в том числе и в не лучших поступках и помыслах. Почему славный и чистый Коля Бугорков («Вольная натаска») «не мог и не умел держать язык за зубами даже в тех случаях, когда дело касалось интимных обстоятельств его личной жизни. Такая святая для него тайна, как связь с Верочкой Воркуевой, увы, не была исключением.<…> И, как это ни странно, чем дороже были эти минуты, тем откровеннее был и Коля Бугорков. <…>
В нем каким-то непонятным образом уживались противоположные, взаимоиск-лючающие друг друга качества: чистейшая и нежнейшая любовь к Верочке и смакование на людях своих же собственных чисто и нежно сказанных слов любви, восторженный, но и подлый в то же время рассказ об их отношениях».
Мне дорога в повестях Семенова мысль семейная. Пожилые муж и жена с их чувствительной и со стороны смешной любовью, взрослая неудачливая дочь — нередкий мотив Семенова («Уличные фонари», «Сладок твой мед», «Вольная натаска»). Все сложилось, и все рассыпается — но! все живет, и это главное. Не помню, чтобы другой писатель после «Старосветских помещиков» так распахнул щемящую красоту любви старых супругов.
А сколь важны наблюдения писателя над русскими типами его времени, которых мы знаем, но прежде Семенова так не разглядели: «Есть какая-то завидная простота и прочность в их отношениях с жизнью! Когда подворачивается случай придумать что-то новое, они придумывают и внедряют, радуясь премиальным деньгам. Они лишены каких-либо комплексов, с полным основанием считая, что в жизни им нужно делать именно то, что они и делают, и что никакими особыми талантами они не отличаются, а стало быть, и нечего дурака валять, стало быть, надо как следует выполнять основную работу, чтоб не пришлось потом краснеть перед начальством и переделывать сделанное. <…>
Для летчика высшей оценкой его профессиональных качеств является слово “надежный”. То же самое можно сказать и о них — надежные инженеры. На свете нет людей добросовестней в работе и честней, чем они».
Таких людей сыграл в кино Николай Рыбников, который был на год старше писателя. И обликом они были схожи — круглое русское улыбчивое лицо и высокий залысый лоб, окруженный редкими вьющимися волосами.
Свои люди, друг для друга, и для нас, для страны.
III
В книге, ставшей поводом для моих заметок, разнообразно, а порой пронзительно раскрыта писательская и человеческая суть Георгия Семенова. Читая, я невольно подумал о неизбежности поколенческой переклички в литературе, особенно у тех, у кого в войну закладывались главная суть характера, системы ценностей, правил жизни.
Аксенов 1932 г.р.
Войнович 1932 г.р.
Белов 1932 г.р.
Г. Семенов 1931 г.р.
Ю. Семенов 1931 г.р.
Искандер 1929 г.р.
Шукшин 1929 г.р.
Конецкий 1929 г.р.
Семин 1927 г.р.
Казаков 1927 г.р.
Рекемчук 1927 г.р.
Липатов 1927 г.р.
А дальше уже поколение фронтовиков…
Литературный возраст не всегда совпадает с паспортным. Недавно я обнаружил, что Евгений Носов и Юрий Трифонов одногодки! Астафьев всего на три года старше Казакова. А помню тогда, в Пензе, меня удивило, что Семенов называет Носова Женька, настолько для меня они были разнесены по возрасту. Война, война…
Георгий Семенов в своей цельности художника, человека и гражданина, открыт миру и людям. В приложении к книге «Прохладные тени» публикуются письма писателю с самыми превосходными оценками его произведений от Виктора Астафьева, Юрия Карякина, Валентина Распутина, Сергея Баруздина, Михаила Рощина. Последний пишет: «…душа автора так открыта и глубоко чиста, письмо (твое) так уверенно спокойно, мир, тобою взрытый, тоже как-то весь гармоничен (несмотря на крайнее разнообразие), что все вместе, видимо, и дает эту полную радость читающему».
Точнее не скажешь. А Валентин Распутин заканчивает свое предисловие к публикации романа «Вольная натаска» словами «…добрый и проницательный художник, давно любимый серьезным читателем, не склонный преувеличивать или преуменьшать сложность нашего бытия…» и в этой же статье обращает внимание на композиционное и сюжетное новаторство Семенова, когда «книга начинается без особой заботы о своей строгости, и вместо того, чтобы кратчайшей дорогой, рекомендуя по пути, как это принято, своих героев, выбраться на открытое место, где развернутся ее основные события, — она с первых же шагов и с первых же строк круто забирает в сторону».
Центральная часть книги, давшая ей название — «Прохладные тени. Записи разных лет», — трудно поддается анализу. Записи по поводу и без внешнего повода, наброски сюжетов, размышления о себе, о мире, политике… множество метких подробностей, порой предельно от меня далеких, порой… вот не угодно ли: «Валя Распутин, приехав из Иркутска, где нет мяса, рассказывал, как он объелся сосисками: “Погуляю, погуляю, а сам вдруг подумаю, не кончились бы сосиски. Побегу — съем еще порцию… И так семь порций в буфере гостиничном съел”. Господи! Плакать хочется» (1989). И так живо встал перед глазами угловой буфет в снесенной «России», где мы, провинциалы, удивляли москвичей своей любовью к сосискам, которых дома не видели.
В записях о перестройке, Горбачеве, перспективах страны Семенов не пытается быть аналитиком-пророком, но если что его и отличает — трезвость, та самая трезвость и справедливость оценок, которая присуща всем его текстам. Пытаясь вообразить, как бы Георгий Витальевич реагировал на дальнейшую жизнь страны, уверен — так же трезво без цинизма и взволнованно без экзальтации. Не был он тогда и не сделался бы в дальнейшем ни «либералом», ни «патриотом», оставаясь самим собой.
Есть в «Записях» раздел «Дни, подаренные художником»: «Юрий Казаков», «Юрий Трифонов», «Юрий Нагибин», «Виктор Астафьев», «Евгений Носов», «Фазиль Искандер», «Юрий Домбровский», «Юрий Коваль», «Мой Тургенев», «Михаил Шолохов».
Кроме «Записей», в книгу вошли рассказы разных лет, ранее не публиковавшиеся или совсем позабытые. Среди них неожиданные, в жанре, который вполне можно определить и как фэнтези: «По случаю отъезда продаются: щенята…» и «Калитка». Рассказ «Сумерь» после первой публикации в журнале «Смена» (1969) был воспринят в штыки не только редакторами книг, но и многими читателями журнала. Сам писатель вспоминал: «С рассказом “Сумерь” произошла очень поучительная история. Если бы я, автор, осудил своего героя — в читательских душах не возникло бы творческого процесса и они, спокойно дочитав рассказ, не задумывались бы над явлением (внезапно вспыхнувшей после тушения пожара любовью моих героев). Все было бы “правильно”. Но я не осудил. А читатель наш, не очень подготовленный к восприятию литературного сочинения, вместо того чтобы осудить явление, осуждает и ругает на чем свет стоит меня, автора. Т.е. произошло то, что “должно быть”. То, о чем должен мечтать каждый писатель — люди осудили моих героев, осудили их поступки, но и меня тоже заклеймили проводником буржуазной морали и требовали расправы надо мной, писали в редакцию журнала, требуя ответа на свой вопрос: “Что вы сделаете с автором этого рассказа?”. Бог с ними! Рассказ-то принес огромную пользу этим чертякам. А это главное».
Толстый том, изданный тщанием вдовы писателя Елены Владимировны, оформ-лен так, что выглядит одновременно и мемориально и свежо. На переплете имитация потертых кожаных уголков старинной книги, но в центре живописная пастель Георгия Витальевича «Церковь Ильи Пророка в Изварине». Он всю жизнь не оставлял кисти, и в книге есть «Вернисаж Георгия Семенова» — две цветные вклейки его работ. Ну и естественно много фотографий.
То, что в приложении кроме писем и отзывов содержится библиография публикаций писателя, сообщает книге дополнительную ценность.