(Мое общение с Надеждой Яковлевной Мандельштам)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2014
Об
авторе | Людмила
Георгиевна Сергеева
— филолог, окончила филфак МГУ, 22 года проработала редактором в издательстве
«Советский писатель», последние 12 лет работала в
журнале о новых книгах «БИБЛИО-ГЛОБУС. Книжный дайджест». Была женой Андрея
Яковлевича Сергеева с 1957 по 1970 гг. Публикуемые воспоминания войдут в
сборник «Надежда Яковлевна. Памяти Н.Я. Мандельштам» (сост.
П. Нерлер), готовящемся в изд-ве АСТ. Редакция
Елены Шубиной
Солидным возможностям государства я противопоставляю
бешеное женское упрямство.
Посмотрим, кто кого переупрямит и на кого работает
время.
Н. Мандельштам
1
Надежда Яковлевна не признавала «истории без подробностей». Поэтому мои воспоминания о Надежде Яковлевне будут состоять именно из подробностей, которые сохранились в моей памяти и в моем сердце: я никогда не вела дневников — не из страха, по лености. А историю жизни Надежды Мандельштам, точную и подробную, я, надеюсь, кто-нибудь все равно напишет.
Впервые я увидела Надежду Яковлевну в морге Института имени Склифосов-ского, где стоял гроб с телом Анны Андреевны Ахматовой. Было это 9 марта 1966 года. Анна Андреевна умерла 5 марта, в день смерти Сталина, этот день, начиная с 1953 года, она отмечала как праздник. Совписовское начальство выставить гроб в большом зале ЦДЛ не решилось, чтобы не омрачать «великий женский праздник 8 Марта», да и прописана Ахматова была в Ленинграде. А на самом деле секретари Союза писателей испугались множества людей, которые придут проститься с Ахматовой, несмотря на неотмененное еще постановление ЦК партии 1946 года.
Поэтому Москва торопливо прощалась с Ахматовой в тесной комнате морга с голыми казенными стенами бывшего странноприимного дома графа Шереметева. А в очередь уже стоял гроб другой старушки. «Я не в свою, увы, могилу лягу…» Кто-то шепнул, что у гроба Ахматовой стоит вдова Мандельштама. Эта убогая комната удивительным образом соответствовала столь долгой бездомности, бедности и безутешности обеих женщин. И хотя Надежда Яковлевна в потертой дубленке и неказистой коричневой вязаной шапочке внешне ничем не выделялась в толпе пришедших проститься, было ясно, что она тут главная: с уходом Анны Ахматовой окончательно уходила эпоха и Осипа Мандельштама.
В 1967 году Вика Швейцер, с которой я тогда дружила, привела нас с Андреем Сергеевым на Большую Черемушкинскую улицу, заранее обговорив с Надеждой Яковлевной наш приход. Проведя много лет в страхе и одиночестве, она не любила незваных гостей. Я это поняла позднее. Даже когда без предупреждения являлись восторженные юные создания с переписанными в тетрадку стихами Мандельштама, Надежда Яковлевна была с ними поначалу сурова и молчалива — боялась чужих, хотя и считала Брежнева наименее кровожадным из советских правителей.
Я понимала, что иду знакомиться со вдовой великого поэта, героически сохранившей его стихи и передавшей эти стихи на Запад. До нас уже дошел сложными путями из Америки первый том собрания сочинений Осипа Мандельштама, изданный в Вашингтоне, со вступительными статьями профессора Принстонского университета Кларенса Брауна по-английски, профессора Глеба Струве и Эммануила Райса по-русски.
Нас встретила на своей замечательной кухне не великая вдова, а живая, легкая в общении женщина, которая умеет расспрашивать и внимательно слушать, лукаво улыбаться и искренне смеяться.
Узнав, что я ученица Андрея Донатовича Синявского, что с ним и Марией Василь-евной Розановой мы дружим с 1959 года, что я иногда остаюсь с маленьким Егором, их сыном, когда Марии Васильевне нужно отлучиться по делу, Надежда Яковлевна очень оживилась. Имена Синявского и Даниэля были в то время у всех на слуху (их судили и отправили в лагеря на 7 и 5 лет) и разделили интеллигенцию на тех, кто поддерживал Синявского и Даниэля, и тех, кто считал, что их поступок помешает нормализации советской жизни. И Надежда Яковлевна, и Вика Швейцер, и мы с Андреем были на стороне осужденных: писатель имеет право писать, как хочет, и издаваться, где хочет. Похоже, нас это сразу сблизило.
Мы стали регулярно бывать у Надежды Яковлевны. Для меня эти посещения продолжались до самого ее ухода и были наиболее интересными и значительными событиями моей жизни. Надежда Яковлевна дала нам с Андреем прочитать рукопись своей первой книги, что было знаком большого доверия с ее стороны. Книга Надежды Яковлевны нас поразила не только памятливостью, глубиной понимания и зоркостью очевидца тех страшных событий. Это была профессионально написанная, первоклассная, новая проза: не просто воспоминания, а удивительно точный рассказ о Поэте и Времени, в которое он жил, творил, любил, и о Власти, которая погубила его вместе с «миллионом убитых задешево». Я спросила Надежду Яковлевну, догадывался ли Осип Эмильевич, что она талантливый писатель.
— Что вы, конечно, нет. При Оське я никогда бы не стала писать.
Однажды Надежда Яковлевна, только что прочитавшая «Котлован» Андрея Платонова, изданный в Штатах с предисловием Иосифа Бродского, сказала мне: «Это единственная гениальная книга, которую я прочла без Оси». И дала прочитать мне эту книгу. Так что и с Платоновым я познакомилась и полюбила его с помощью Надежды Яковлевны.
2
С ней и на ее кухне всегда было необыкновенно интересно. Почти одной и той же компанией мы лет десять встречали у Надежды Яковлевны Новый год. Собирались на ее кухне часов в девять вечера, а уходили в половине второго ночи, пока еще можно было попасть в метро. В этой компании были Варя Шкловская, Коля Панченко, Никита Шкловский, Нина Бялосинская, Юра Фрейдин с женой Аленой, Наталья Ивановна Столярова, Наталья Владимировна Кинд, Лена Иванова, простите, если кого-то забыла упомянуть.
Я обычно заготавливала дома красивые открытки с наугад придуманными новогодними пожеланиями для всех. Никита Шкловский был этакий голубь: он выбирал закрытый конверт с пожеланиями и называл имя того, кому это предназначено. Пожелания читались вслух. Самое удивительное, что потом по жизни у всех все сбывалось, говорил мне Никита. Однажды он вытащил для себя обещание скорой счастливой перемены в жизни — в том году он женился на Кате Лазаревой. Не иначе как действовало волшебство Надежды Яковлевны и наша взаимная любовь друг к другу.
Все приносили с собой вкусную еду: Алена с Юрой (один раз были и Юрины родители) приходили обычно с салатами и пышными пирогами, Наталья Владимировна — с домашними эклерами, а я — с сибирскими пельменями моих родителей.
Узнав, что моя мама родилась в Горном Зерентуе, на Нерченской каторге, а папа — в Чите, где в свое время Надежда Яковлевна преподавала, она сказала, что самые вкусные сибирские пельмени ела именно в Чите. И попросила, чтобы мои родители лепили пельмени и на ее долю. Но одна предновогодняя ночь выдалась теплой и с дождем, пельмени у меня растаяли и слиплись. Я готова была их выбросить от огорчения. «Варим, — сказала Надежда Яковлевна. — Вкус-то у них все равно сибирский».
Однажды, ближе к двенадцати часам, звонок в дверь, входит Дед Мороз: живой, настоящий, высокий, с белой бородой, в красном зипуне и красной островерхой шапке, палка в руках и еще большая кастрюля. Кланяется, ставит кастрюлю на табуретку, но молчит. Мы все оживились, Надежда Яковлевна больше всех, пытаемся догадаться, кто же это. Дед Мороз галантно угощает всех пирожными, но молчит. Надежда Яковлевна уже в полном нетерпении вскрикивает: «Кто это? Чужой нам не нужен!». Дед Мороз начинает, картавя, поздравлять всех с Новым годом, и тут первой Надежда Яковлевна восклицает: «Наташка, ты, что ли?!». Это и вправду была Наталья Владимировна Кинд, профессор-геолог, имевшая отношение к открытию якутских алмазов. Она жила на улице Дмитрия Ульянова, недалеко от Надежды Яковлевны, с которой дружила, и была очень веселой, остроумной женщиной. Все мы Наталью Владимировну обожали.
Был случай, когда мы с Ниной Бялосинской припозднились, Надежда Яковлевна нас не отпускала, мы опоздали в метро, никто мимо нас на машинах не проезжал, и мы шли новогодней ночью к Киевскому вокзалу, но радость все равно оставалась с нами. До самой смерти Надежда Яковлевна, слава Богу, не встречала Новый год одна, как это было долгое время после ареста Осипа Эмильевича.
3
А как Надежда Яковлевна умела шутить! Остроумные анекдоты и чужие шутки ценила, была очаровательно ироничной, но могла смеяться и над собой и другим такое позволяла. Пришла студентка, хотела получить комментарий к «Стихам о неизвестном солдате», — она будет писать курсовую работу. Надежда Яковлевна ее по-матерински пожалела: это такие страшные стихи, детка, не надо в столь юном возрасте углубляться в них, ужас еще может быть в жизни вашего поколения. После ухода студентки я говорю: «Надежда Яковлевна, вы сегодня были такой ласковой, даже нежной с этой незнакомой девочкой. А говорят, что у вас плохой характер». — «Что, уже говорят? Вот видите, Наденька», — пошутила Варя Шкловская. И Надежда Яковлевна от души рассмеялась.
У Надежды Яковлевны распухло и болело колено — артрит. Кого-то из позвонивших она попросила купить змеиный яд, но в дефиците была не только еда, даже змеиного яда в аптеках не оказалось. В это время у нее в гостях сидела Мария Васильевна Розанова, которая тоже за словом в карман не лезла. «Надежда Яковлевна, зачем вам змеиный яд? Вы поплюйте на колено, и все пройдет». — «Сейчас попробую»,— не моргнув глазом ответила Надежда Яковлевна.
У нее с Марией Васильевной были добрые отношения. Она очень сочувствовала Андрею Донатовичу, находящемуся в лагере, и чем могла готова была помочь Марии Васильевне. Как-то пришла очередная иностранка, на шее у нее красовались бусы из крупных камней. Надежда Яковлевна тут же попросила снять эти бусы, чтобы отдать их Марии Васильевне, которая изготовлением ювелирных украшений зарабатывала в то время на жизнь.
Надежда Яковлевна обожала делать подарки. Гонорар, который ей присылали с Запада в твердой валюте, она получала чеками в «Березку» из расчета один доллар равен 64 копейкам. Надежда Яковлевна помнила свою нищенскую жизнь и потому всех знакомых, особенно молодых женщин, хотела порадовать тряпочками. И тут уж она гуляла! Когда я отказывалась брать чеки, она кричала: «Ишь какая гордая! Все берут, а она не хочет. Ты же нормальная баба, а потому бери чеки и марш в “Березку”». Лицо ее в такие моменты светилось радостью. Многие из нас, друживших с Надеждой Яковлевной, потом еще долго щеголяли в красивых западных пальто, невероятно удобных и элегантных туфлях.
Но в «Березке» продавались и дефицитные книги. Я там купила Ахматову, изданную в «Библиотеке поэта» в 1976 году. На книге до сих пор сохранилась наклейка: Березка, 3.02 (очевидно, чек). Ахматова там ценилась намного дешевле пальто и туфель.
А когда меня после полугодовой проволочки все-таки выпустили во Францию в 1978 году (в залог оставалась дочь восьми лет), Надежда Яковлевна написала Никите Струве записку, чтобы подательнице оной он выдал 1000 франков. Она просила меня купить ей в Париже два хлопчатобумажных платья с короткими рукавами и непременно что-нибудь красивое себе. Я привезла ей платья, а себе — черный бархатный пиджак, которым восхищались все вокруг, а Надежда Яковлевна довольно и загадочно улыбалась.
Еще я купила в издательстве «Имка-Пресс» у Никиты Струве две книги — Алексея Ремизова, изданного в «Худлите», и Максимилиана Волошина в малой серии «Библиотеки поэта». В московских магазинах купить такое было нельзя, а провезти через границу можно.
Через несколько месяцев по возвращении из Парижа меня вызвали в КГБ. И тут выяснилась разработанная операция, в результате которой я в 1978 году и была выпущена во Францию. Им нужно, чтобы я написала разгромную рецензию на «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца. Лучше всего для этого подходила, конечно, ученица Андрея Донатовича и друг Синявских. Я ответила, что, во-первых, книга эта у нас не напечатана, и я не собираюсь брать у них запрещенную литературу. А во-вторых и в главных, Пушкин — это «наше все», я не специалист по Пушкину. Пушкин мне не по зубам. Лучше им обращаться к пушкинистам. Вот если они сами начнут писать стихи, то я могу прочесть их и дать оценку. (Я работала в литконсультации, где рецензировала графоманские стихи килограммами и километрами.)
Много позже, когда открылись архивы, выяснилось, что КГБ таки обращался к Вацуре за оценкой «Прогулок с Пушкиным», но ответ был весьма сдержанным, для нового суда над Синявским не годился. Надежда Яковлевна внимательно выслушала рассказ и одобрила меня. Особенно «изящным» ей показался ход с обращением к пушкинистам.
Все, что появлялось в доме, она тут же раздаривала. Не обходилось и без курьезов. Какие-то иностранцы оставили у Надежды Яковлевны посылочку. И она всякого пришедшего тут же одаривала понравившейся вещью из этой посылки. Жене Левитину достался теплый красивый шарф. Вскоре к Надежде Яковлевне пришла Наталья Ивановна Столярова за этой посылкой, оказывается, предназначавшейся ее знакомому. И пришлось бедной Наталье Ивановне ездить по разным адресам и забирать у разных людей вещи. Женя Левитин потом попрекал Надежду Яковлевну: «Я вам никогда не прощу мой мягкий и теплый шарф, к которому я уже привык, он был моим, но тут появляется Наталья Ивановна в музее1 и забирает мой шарф, а я остаюсь с голой шеей».
Однажды мы с дочкой Аней ушли от Надежды Яковлевны, но не успели дойти до остановки 67-го автобуса, как начался дождь. Тут я вспомнила, что забыла свой японский зонтик (большая редкость в то время) на вешалке. Подходит автобус, но я понимаю, что нужно вернуться к Надежде Яковлевне — до следующего нашего визита зонтик не доживет. Его непременно кому-нибудь подарят.
На одном из дней рождения Надежды Яковлевны мы с Аней встретились с женой Никиты Шкловского Катей (дочерью Лазаря Лазарева и прелестной Наечки Мировой). Катя принесла в подарок старинный китайский сандаловый веер, тончайшей работы. Надежда Яковлевна открывает коробочку, берет в руки веер и обмахивается им. Пятилетняя Аня завороженно смотрит и спрашивает: «Что это?». «Веер», — отвечает Надежда Яковлевна. Аня веер никогда в жизни еще не видела, знает только, что «с ним ходят принцессы». И тут Надежда Яковлевна, обращаясь к Кате, спрашивает: «Можно я передарю веер Аньке? Ей он нужнее». Аня раскрывает веер, чувствует себя принцессой и говорит: «Вот пойдем домой, и я им буду махать». За окном поздняя осень, идет крупными хлопьями мокрый снег. Надежда Яковлевна улыбается: «Да, под снегом это особенно хорошо будет выглядеть». Под снегом мы, конечно, веер не раскрывали, он до сих пор жив и напоминает нам обеим о бесконечной доброте Надежды Яковлевны.
4
Надежда Яковлевна любила маленьких детей, общалась с ними запросто, как с ровней, без взрослого сюсюканья. К ней приводили внуков Пастернака (детей Евгения Борисовича и Алены), особенно ей нравилась младшая Лиза. Приводила сюда своего младшего сына Володю и Леля Мурина. Надежда Яковлевна часто просила меня: «Приходите с Анькой».
Когда я в первый раз пришла к Надежде Яковлевне с Аней, ей было 5 лет. Надежда Яковлевна полусидела в постели, на секретере рядом с ней лежала колода карт. Аня недавно научилась играть в шахматы и в карты. И спросила: «Можно поиграть в карты?» — «А ты умеешь?» — «Да, в дурачка». — «Но я играю только на деньги». — «А у меня нет денег». Я обрадовалась и сказала, значит, играть не будем. Но Надежда Яковлевна не унималась: «Я тебе дам деньги, будем играть по 20 копеек с носа». И она полезла в свой потертый ридикюль, который обычно лежал в постели у подушки. Делать было нечего, пришлось мне достать 40 копеек, и мы начали играть в дурачка на деньги. Играли 3 раза, каждый проиграл по разу. Надежда Яковлевна и Аня были одинаково счастливы.
Как-то, уже без Ани, я спросила Надежду Яковлевну: как вас воспитывали в детстве? Она ответила, что никак особенно. Просто отец утром, просматривая газеты, между прочим, мог что-то сказать. Так было (она это запомнила на всю жизнь), когда лет в 14 она загуляла и вернулась домой под утро. «В следующий раз бери с собой ключ, чтобы не будить кухарку». Этого было достаточно.
Узнав, что я дружу с Натальей Алексеевной Северцовой и Александром Георгиевичем Габричевским и бываю в их доме, Надежда Яковлевна вспомнила: семьи Северцовых и Хазиных в Киеве жили рядом, братья Надежды Яковлевны учились в одной гимназии с мальчиками Северцовыми и дружили с ними. А Коля Северцов, младший сын Алексея Николаевича Северцова, был ее первой любовью. Братья Надежды Яковлевны называли Колю «Надин жених».
В 1917 году в Москве Колю Северцова застрелили в воротах университета, он вышел из дома на улицу в военной форме, которую не захотел снять. Он был русский офицер и человек чести. Наталья Алексеевна, в свою очередь, рассказала мне, что у Нади в то время были длинные красивые косы, а глаза большие, серые, раскосые, отчего она похожа была на японку.
Наталья Алексеевна, как и Надежда Яковлевна, были младшими девочками в семьях, и обе очень любили своих младших братьев. Младший брат Надежды Яковлевны Евгений Яковлевич Хазин уже в Москве дружил с Александром Георгиевичем и Натальей Алексеевной, навещал их в университетской квартире, они были «на ты».
Я спрашивала Надежду Яковлевну, когда и как ее начали учить языкам. Отец ее был англоманом, потому что только в Англии соблюдаются законы. Выписывались из Англии чаще всего пасторские дочки, которые обучали и воспитывали Надю в Киеве с детства, как Набокова. Немецкий и латынь она изучала в одной из немногих киевских гимназий с мужской программой.
А французский она выучила так. Они приехали в Лозанну, и пока мать и сестра распаковывали вещи, шустрая Надя выбежала на улицу поиграть. Она пыталась договориться с местными детьми на всех языках, которые к тому времени знала, но дети ее не понимали. После чего она прибежала к матери и выпалила: «Оказывается, есть еще и французский язык». И Надежда Яковлевна пояснила: так она начала говорить по-французски, хотя никогда этот язык нигде не изучала. А в последний год жизни у нее на постели постоянно лежал учебник испанского языка. Она говорила, что после французского этот язык ей кажется совсем легким.
Надежда Яковлевна завидовала Иосифу Давидовичу Амусину, знавшему древнееврейский язык, жалела, что ей не довелось обучаться этому языку. Амусин в начале 1960-х написал книгу «Рукописи Мертвого моря» — о древних кумранских находках. Надежда Яковлевна читала его книгу и очень интересовалась кумранскими рукописями. К сожалению, она не смогла прочесть новую большую книгу И.Д. Амусина «Кумранская община», которая вышла в 1985 году, уже после смерти Надежды Яковлевны.
Однажды я совпала с Амусиным у Надежды Яковлевны: общались два интеллектуала, запросто цитировавшие Ветхий Завет. Молча присутствовать при этом разговоре «собеседников на пиру» было счастьем. Когда Надежде Яковлевне кто-нибудь говорил о ее необыкновенной образованности, она только отмахивалась: «Какая я образованная, я закончила лишь гимназию».
5
На Западе вышли первая книга воспоминаний «Надежда против надежды», затем и «Вторая книга» Надежды Яковлевны, обе ее книги были переведены на все европейские языки. В Штатах издали трехтомник Осипа Мандельштама. Его стихи и прозу тоже начали переводить, изучать творчество Мандельштама, чему Надежда Яковлевна особенно радовалась — жизнь прожита не зря. И в «любезном Отечестве» в самиздате появились «Воронежские тетради» Мандельштама и книги Надежды Яковлевны.
Вторая ее книга многих обидела и вызвала невиданную злобу с их стороны — таких беспощадно правдивых и резких текстов (о себе тоже!) люди не приучены были читать. Надежда Яковлевна не обращала внимания на тех, кого раздражила. Она ведь и не собиралась понравиться всем и каждому. Но вот когда прислал ей оскорбительное письмо В. Каверин, которое заканчивалось словами: «Тень, знай свое место!», Надежда Яковлевна решила, что имеет право предать это письмо гласно-сти. И передала письмо без комментариев на Запад, где оно и было опубликовано. Эту литературную дуэль Надежда Яковлевна явно выиграла.
Моя покойная подруга, замечательный филолог Галя Белая, сказала мне в Коктебеле о книгах Надежды Яковлевны: «Это книги Горы. Обычным людям трудно к ним приближаться, тем более пытаться взобраться туда».
Надежда Яковлевна стала человеком знаменитым, Ахматова называла ее «самой счастливой вдовой», и все-таки она по-прежнему боялась. Хотя в ней жила надежда, что власти «не станут связываться с больной старухой», на всякий случай она готовилась к худшему и молила Бога, чтобы позволил ей умереть в своей постели. Однако тотальный страх пропал.
С Надеждой Яковлевной дружили многие люди, знаменитые и не очень, старые и молодые, богатые и бедные — все толклись на ее кухне: появилась в Москве не только «ахматовка», но и «мандельштамовка». К ней стали приходить иностранцы, слависты из Европы и США, привозили книги Мандельштама и ее собственные. Книги она всегда раздаривала. В одной из тамиздатских книг была хорошая фотография Надежды Яковлевны: она на своей кухне в теплом платке на плечах. Я восхитилась этой живой фотографией. Надежда Яковлевна тут же вырвала страницу со своим изображением, а на обороте написала: «Люде — славной бабе. Н.М.» и подарила этот листок мне.
С первым из посещавших Надежду Яковлевну иностранцев мы познакомились — с Кларенсом Брауном. Он изучал творчество Мандельштама, писал предисловие к «американке» (изданный в Америке трехтомник Мандельштама), переводил его прозу, с огромным риском для Надежды Яковлевны и для себя вывез рукопись ее книги в США. Кларенс говорил по-русски блестяще, почти без акцента. Андрей Сергеев устроил встречу с Кларенсом Брауном на секции переводчиков в Союзе писателей. Народу пришло мало. Кто-то из стариков, корифеев перевода, спросил Кларенса: «У вас такой замечательный русский язык, вы, наверное, изучали его у Романа Якобсона?» — «Нет, в американской армии. Нам давали прочитать газету “Правда” от корки до корки, а потом ее нужно было пересказать», — ответил Кларенс Браун.
Андрей Сергеев подарил Кларенсу книгу своих переводов Фроста, указав реальное место действия: «From Russia with love». Надежда Яковлевна сразу полюбила Кларенса Брауна и полностью ему доверяла, потому и архив Осипа Мандельштама передала в Принстонский университет, где Кларенс профессорствовал.
Как-то Надежда Яковлевна попросила меня развесить выстиранное постельное белье в ванной комнате. Там оказались роскошная желтая простыня с цветочками и такая же наволочка. Белье было очень мягким на ощупь, но при этом стопроцентная синтетика, быстро стиралось, сохло и не мялось. Я удивилась такой невиданной красоте, а Надежда Яковлевна не без гордости сказала, что Владимир Набоков прислал этот комплект белья ей в подарок. Я пошутила: это он вам вместо ордена Почетного Легиона, прочитав ваши книги. «Вроде того», — улыбнулась она.
Обычно перед приходом к Надежде Яковлевне я звонила и спрашивала, что ей привезти. В тот раз она попросила купить кусок сыра. Тогда мы не спрашивали, какой именно сыр, чаще всего он был одного сорта, и брали что попадалось. Но как раз «давали» в магазине голландский сыр в красной бумаге вместо восковой красной корочки, о чем мы узнали много позже. Я купила кусок побольше. Прихожу и с радостью объявляю: «Я купила голландский сыр».
У Надежды Яковлевны гость. Она представляет его мне — голландский славист, занимается Мандельштамом. Пьем чай, иностранец пробует сыр и говорит: «Кто-то должен был сильно ненавидеть Голландию, чтобы назвать этот сыр голландским». А когда Надежда Яковлевна закурила свои обычные папиросы «Беломор», иностранец взял в руки пачку, повертел ее и изрек: «Назвать папиросы “Беломорканал” все равно что сигареты “Освенцим”». После ухода гостя я спросила, откуда в Голландии взялся такой осведомленный славист. Надежда Яковлевна ответила: «Он вообще-то поляк, но давно живет в Голландии».
С Надеждой Яковлевной общался настоящий прекрасный поляк — Анджей Дравич. Он любил свою родину и «великую русскую литературу», как он говаривал. Анд-жей женился на очень красивой москвичке Вере, они стали моими близкими друзьями. Анджей Дравич подружился в Москве со многими достойными людьми. Я их с Верой возила в Переделкино к Коле Панченко и Варе Шкловской. Анджей общался в Москве с несколькими великими вдовами, кроме Надежды Яковлевны, еще с Любовью Евгеньевной Белосельской-Белозерской и Еленой Сергеевной Булгаковой. Но к Надежде Яковлевне у Анджея было особенно теплое отношение. Анджей всегда стоял за «Нашу и вашу свободу», как многие интеллигенты, примкнул к «Солидарности», был интернирован, затем вошел в правительство Мазовецкого. Его долгое время не впускали в нашу страну. А когда ему позволили приехать в Москву, Надежды Яковлевны уже не было на этом свете. Анджей попросил меня отвезти его на могилу Надежды Яковлевны. По дороге он с радостью рассказывал о политических переменах в Польше, о великом поляке папе Иоанне Павле II, с которым разговаривал в Риме, папа интересуется всем, что происходит в России, и молится за нее. Жаль, что нельзя обо всем этом рассказать Надежде Яковлевне. У ее могилы мы постояли молча, положили цветы, Анджей сфотографировал могилу. А потом он сказал о Надежде Яковлевне почти слово в слово то, что я прочла позже у другого замечательного слависта Карла Проффера в его книге «Вдовы России»: «…Надежда Яковлевна была чрезвычайно влиятельной женщиной, ее литературное вдовство в России оказало сильный и длительный эффект на историю русской литературы».
В Москву приехала славистка из США Бесс Холмгрен после смерти Надежды Яковлевны и еще при жизни Лидии Корнеевны Чуковской. Бесс собирала материал для своей книги об этих женщинах, переживших сталинский террор и своих арестованных и погибших мужей. Бесс общалась с Лидией Корнеевной и со многими друзьями Надежды Яковлевны. Бесс приходила ко мне домой не раз, и мы долго беседовали с ней. Я с удовольствием вспоминала тринадцать лет моего общения с Надеждой Яковлевной. Мне ее очень не хватало в жизни, и было радостно рассказывать о ней умному и внимательному собеседнику. Бесс отлично знала книги Надежды Яковлевны, цитировала наизусть куски из них. Но ей не довелось лично знать Надежду Яковлевну. И потому я очень старалась, чтобы Бесс приблизилась к Надежде Яковлевне, чтобы Бесс тоже захотелось бывать на ее кухне, слушать и говорить с ней, чтобы Надежда Яковлевна тоже назвала Бесс «славной бабой».
Одна из наших бесед заканчивалась моими словами: если кто-то предложил бы мне на выбор — пойти на очень интересный фильм, замечательный спектакль, на важное для меня свидание или в гости к Надежде Яковлевне — я выбрала бы Надежду Яковлевну, не задумываясь. Это так поразило Бесс (ведь я была тогда еще совсем молодая женщина), что Бесс поставила эти мои слова эпиграфом к одной из глав в своей книге. Теперь я постаралась точно себя перевести с английского на русский. Уже перед отъездом домой в Калифорнию (Бесс тогда преподавала в Сан-Диего) она мне призналась: «Я очень уважаю Лидию Корнеевну, а Надежду Яковлевну я просто полюбила по вашим рассказам». И с Бесс, теперь профессором университета в Северной Каролине, меня тоже на всю жизнь подружила Надежда Яковлевна. В 1993 году у Бесс Холмгрен вышла книга «Women’s works in Stalin’s time» с подзаголовком «on Lidia Shukovskaia and Nadezhda Mandelstam». Книга хорошая, глубокая, с пониманием нашей жизни в сталинские времена, особенно если учесть, что Бесс «тут не стояло», по любимому присловью Анны Ахматовой.
6
Надежда Яковлевна всегда утверждала, что хорошие стихи не нуждаются в толкованиях, они говорят сами за себя, в них и так все сказано точно и лучшими словами. Я ей перечила — это вам ничего не нужно, вы были внутри работы Мандельштама, записывали стихи с его голоса, а потом еще запоминали наизусть и много раз переписывали. А людям нужны Ваши реальные комментарии к стихам Мандель-штама. Надежда Яковлевна не соглашалась. Но вот однажды она спросила меня о строчке Мандельштама — «Я пью за военные астры…» — почему именно «военные астры»? Я ответила, что осенью началась Первая мировая, а потому астры военные. Надежда Яковлевна сказала, что не только. Та осень была урожайна на астры, они стали очень дешевы, хотя обычно цветы в России дороги. И все покупали эти астры и дарили солдатам, едущим на фронт. Вот! Обрадовалась я. А вы говорите, что не нужны реальные комментарии к стихам. Потом я видела, что на полях американ-ского трехтомника стали появляться ее карандашные пометки. Какое счастье, что Надежда Яковлевна все-таки написала свой комментарий к стихам 1930—1937 гг.
Я работала в Литературной консультации, рядом с ЦДЛ (Центральным домом литераторов). И однажды там в буфете я увидела жареных рябчиков. Я их в жизни не пробовала, но знала, что В. Маяковский велел буржуям есть ананасы и жевать рябчиков. Я решила Надежду Яковлевну попотчевать буржуйской едой. Она, отведав рябчиков, сказала: «А писателей по-прежнему неплохо прикармливают».
Не раз Надежда Яковлевна говорила, что она стала видеть во сне еду «с селянками, пирогами, расстегаями», все это подавали к столу в доме отца в Киеве. И заключала: наверное, у таких глубоких старух, как я, эти сны заменяют эротические.
Я рассказала Надежде Яковлевне, что была на прекрасном концерте Эвы Демарчик в ЦДЛ: замечательная польская певица, поет песни только на стихи настоящих поэтов, две песни пела на стихи О. Мандельштама. А потом вышла пластинка Эвы Демарчик, я купила себе и Надежде Яковлевне. Мы у нее слушали пластинку вместе — «Жил Александр Герцович» и «Сегодня ночью, не солгу…» (у Эвы Демарчик эта песня называлась «Цыганка»).
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу — изба, вошел в сенцы:
Чай с солью пили чернецы,
И с ним балует цыганка…
……………………………
И говорила: «Подари
Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок…»
Сумасшедший быстрый ритм, рифмы, ощущение чертовщины Надежда Яковлевна уловила в польском тексте, и это ей понравилось. И хотя она не признавала песен на стихи Мандельштама, тут сказала: «Интеллигентная певица, понимает, что поет».
Когда после ареста Синявского и Даниэля зародилось диссидентское движение, Надежда Яковлевна всячески ему сочувствовала, только недоумевала, откуда оно могло взяться после 50 лет тотального террора большевиков. Среди диссидентов были и ее добрые знакомые, например, Наташа Горбаневская и Вера Лашкова. Надежда Яковлевна со своих состоятельных посетителей собирала дань для пострадавших от власти, отдавала и свои деньги.
7
Надежда Яковлевна не на словах, а на деле была настоящей христианкой.
Последние годы она общалась с отцом Александром Менем, жила летом у него в Семхозе, о. Александр стал ее духовником. Она всегда с радостью ждала его прихода. Мне не довелось встречаться с о. Александром Менем у Надежды Яковлевны, наверно, их встречи были приватными, без гостей. Если же я приходила к Надежде Яковлевне следом за отцом Александром, она упоминала об их встрече и бывала всегда как-то особенно просветлена. Надежда Яковлевна без всякого сомнения верила, что она обязательно встретится со своим отцом и Осипом Эмильевичем.
С Осипом Эмильевичем она разговаривала и выясняла отношения, как с живым.
Однажды я застала Надежду Яковлевну одну невероятно возбужденной и огорченной. Надежда Яковлевна в сердцах сказала мне: «Я развожусь с Оськой, я покажу ему, когда мы встретимся». Оказалось, что Вика Швейцер нашла в РГАЛИ стихотворение Осипа Мандельштама «Стансы» («Необходимо сердцу биться…»), обращенное к Е. Поповой (Лиле Поповой), жене Владимира Яхонтова.
…И ты прорвешься, может статься,
Сквозь чащу прозвищ и имен
И будешь сталинкою зваться
У самых будущих времен…2
Это стихотворение Осипа Мандельштама, написанное в 1937 году в Савелове, Надежда Яковлевна и Анна Андреевна решили забыть, не вспоминать, не записывать. И вдруг оно всплыло. Надежда Яковлевна не могла простить мужу не его увлечения красивой женщиной Лилей Поповой, а его подыгрывания «сталинистке умильного типа».
Я же с жаром убеждала Надежду Яковлевну: вы сами лучше всех написали о том жутком времени, о смертном страхе одних и помраченном энтузиазме других. О времени, когда невозможно стало писать о женщине только как об ангеле чистой красоты. Хорошо было Пушкину, да и то не очень. Осип Эмильевич ведь раньше всех понял Сталина и написал о нем — «Мы живем, под собою не чуя страны…». А дальше, после Чердыни и Воронежа, Мандельштаму нужен был хоть какой-то слушатель, о читателе он уже и не помышлял. Осип Эмильевич знал твердо, что и ему придется погибать «гурьбой и гуртом». Осип Эмильевич заслужил ваше прощение.
Я долго еще несла эту околесицу, чтобы успокоить Надежду Яковлевну. И, наконец, помолчав, она произнесла: «Да, как христианка я должна Осю простить. Вот посержусь еще немножко и прощу», — обещала Надежда Яковлевна.
8
Я много рассказывала ей о Литве, куда я езжу каждое лето, начиная с 1963 года, о своих замечательных литовских друзьях. Когда приехал в очередной раз в Москву мой друг Юозас Тумялис, я тут же повела его к Надежде Яковлевне. В то время Юозас занимался Юргисом Балтрушайтисом, которого Надежда Яковлевна чрезвычайно уважала. Осип Мандельштам хорошо знал Балтрушайтиса смолоду, а в независимой предвоенной Литве Балтрушайтис был литовским послом в СССР. И делал все зависящее от него, чтобы помочь Осипу Мандельштаму перебраться в свободную Литву. Но официальными путями от Сталина никто не уходил. Да и сам Балтрушайтис после трагических перемен в судьбе своей родины вынужден был уехать к сыну во Францию и закончил дни в оккупированном немцами Париже в 1943 году.
Я привезла к Надежде Яковлевне своего литовского друга Томаса Венцлову знакомиться. О нем я тоже много рассказывала. Томас — замечательный поэт и уникальный человек: литовский, польский и русский — его родные языки, он говорит на них с детства, хотя стихи пишет только по-литовски, русских поэтов обожает и знает о них все. Он переводил на литовский Осипа Мандельштама и Анну Ахматову, с которой был знаком лично, сопровождал ее к нам в гости на Малую Филевскую улицу.
Надежда Яковлевна слыхала о переводах Осипа Мандельштама на литовский язык: Томасовы переводы ей очень хвалил Вячеслав Всеволодович Иванов. Первый ее вопрос Томасу: «Сколько вы с ходу можете назвать настоящих литовских интеллигентов?». И Томас с легкостью называет 10 имен. «Счастливая Литва», — задумчиво произносит Надежда Яковлевна. А Томас еще добавляет: «Вот Люда почти всех их знает». И это чистая правда — вся моя Литва 1960-х годов началась с Томаса, потом присоединялись уже его близкие друзья и друзья друзей. С легкой руки Андрея и моей Иосиф Бродский тоже оказался в Вильнюсе, полюбил Литву и подружился с Томасом на всю жизнь.
Надежда Яковлевна попросила Томаса прочитать какой-нибудь его перевод Мандельштама по-литовски. По ритму и рифмам Надежда Яковлевна догадалась, какое это стихотворение, хотя литовский — трудный язык и очень отдельный в индоевропейской семье. После этого Надежда Яковлевна и Томас общались уже легко, непринужденно, как давние знакомые. Томас явно понравился Надежде Яковлевне, и на прощание она сказала: «Приходите еще, с вами интересно. Пусть Люда всегда вас приводит ко мне». Я-то давно знала, как с Томасом интересно общаться: я всегда его считала своим лучшим собеседником.
Я уговорила Надежду Яковлевну поехать в Вильнюс, созвонилась со своими друзьями. И она в сопровождении Сони Смоляницкой отправилась туда. Никита Шкловский и я провожали их на Белорусском вокзале. А в Вильнюсе их встречала моя подруга Ида Крейнгольд, отвезла гостей в однокомнатную квартиру нашего общего друга Эйтана Финкельштейна, который в тот момент был в Москве. Эйтан долго находился «в отказе», был членом Литовской Хельсинкской группы. В квартире его, кроме Надежды Яковлевны, жил в свое время еще и академик А.Д. Сахаров, когда приезжал в Вильнюс на суд над С.А. Ковалевым. Так что в свободной Литве вполне можно эту квартиру сделать мемориальной.
Надежде Яковлевне и Соне хорошо жилось в Вильнюсе в этой квартире, она в центре, до всех достопримечательностей рукой подать. Их всячески опекали и принимали в гостях мои друзья Тумялисы, Юозас и его жена Ванда, а также мать Ванды — Данутя Владиславовна Йоделене. Ее муж провел девять лет в концлагере на Воркуте, а она сама с маленькой Вандой и немолодыми родителями была сослана в Сибирь, в Красноярский край, где работала в лесхозе. Так что поговорить им с Надеждой Яковлевной было о чем, к тому же мои любимые литовцы прекрасно знали русский.
Она и там не прошла мимо «Березки» и делала всем подарки. А дивной красоты европейский город им показывал Томас Венцлова. Лучшего гида по Вильнюсу придумать нельзя: нас с Андреем Сергеевым в 1963 году Томас тоже влюбил в свой город навсегда, когда водил по нему и вечером, и днем. В том, что Томас лучший гид по Вильнюсу, может убедиться каждый, прочитав вышедшую по-русски в 2013 году в издательстве Ивана Лимбаха книгу — Томас Венцлова. «Вильнюс: город в Европе». Покидая понравившийся Вильнюс, Надежда Яковлевна опять звала Томаса в гости к себе.
Томас приехал в Москву, увы, уже навсегда прощаться со своими друзьями. Это был 1977 год, советская власть наконец позволила ему выехать из страны, но с билетом только в один конец. Мы ехали с Томасом к Надежде Яковлевне, не могли наговориться, я видела, как Томас нервничает, — расставаться с дорогими людьми насовсем нелегко.
Почему-то вместо цветов Томас вез Надежде Яковлевне бутылку шампанского (наверно, на нервной почве), которая так и осталась неоткрытой. Надежда Яковлевна радовалась и огорчалась одновременно: хорошо, что Томас будет свободным человеком, перед ним откроется целый мир, он сможет печататься, но она его больше не увидит. Прощаясь, Надежда Яковлевна сказала Томасу сокровенные слова: «Вы моя последняя любовь».
Мне довелось наблюдать, какой заботливой и внимательной была Надежда Яковлевна с теми, кого любила. Такой я ее видела с Варей Шкловской, ее сыном Никитой, с Колей Панченко, с Юрой Фрейдиным, с Лелей Муриной, с Натальей Ивановной Столяровой, с Натальей Владимировной Кинд (Рожанской), смею думать, что и со мной, грешной. Вот и с Томасом тоже.
О Василисе Георгиевне Шкловской-Корди Надежда Яковлевна не раз упоминает с нежностью в своих книгах — в этом доме их с Осипом Эмильевичем, а потом и ее одну, всегда привечали, любили, делились последним. Надежду Яковлевну восхищала не только доброта Василисы Георгиевны, но ее светлый ум и мужество. Я услыхала смелую формулу Надежды Яковлевны: «При советской власти не сходили с ума только греки». (Она имела в виду греков Корди, предков Василисы Георгиевны по мужской линии, некогда попавших в Россию из Греции и оставивших ей в наследство спартанские черты характера.)
Удивительно трогательные отношения связывали Надежду Яковлевну с Натальей Евгеньевной Штемпель. Влюбленная очарованность Натальи Евгеньевны стихами Осипа Мандельштама, прогулки с ним по Воронежу подвигли поэта написать 4 мая 1937 года, может быть, лучшие в ХХ веке стихотворения о женщине, любви, смерти и посвятить их Наталье Евгеньевне. Эти стихи Осип Мандельштам считал своим завещанием.
I
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет — чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.
II
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их — гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших — их призванье.
И ласки требовать у них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра — только очертанье…
Что было — поступь — станет недоступно…
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И все, что будет, — только обещанье.
9
Когда у Надежды Яковлевны начались проблемы с сердцем, к ней пришел известный кардиолог Гдаль Григорьевич Гельштейн. Он стал посещать Надежду Яковлевну регулярно. Она часто говорила: «Сегодня был Гдаль, внимательно меня послушал, дал лекарство и сказал, что все будет хорошо». Надежда Яковлевна ему доверяла. Гдаль Григорьевич хорошо лечил ее, вел с ней интересные беседы, приходил с женой Витой Ильиничной, они оба потомственные врачи. Гельштейны стали друзьями Надежды Яковлевны.
Как-то я пришла к ней вскоре после ухода Гдаля Григорьевича. Надежда Яковлевна лежала и едва дышала из-за сильного насморка. Я спросила, что велел делать с насморком Гдаль Григорьевич. — «Ничего». — «Как это? Вам же трудно дышать». — «Да он даже не заметил мой насморк. Он лечит сердце, он узкий специалист». — «Но он же врач!» — не унималась я.
Надежда Яковлевна объяснила мне, что все хорошо лечить умели земские врачи, их был немало. — «А теперь только Юрка остался», — заключила она. Имелся в виду любимый нами Юра Фрейдин, который, будучи психиатром, помогал и с любыми другими болезнями. Он тоже потомственный врач (его родители — врачи). Юра всякого человека внимательно выслушивал, задавал точные вопросы, рекомендовал лекарства, а потом обязательно спрашивал, помогло ли оно. Меня Юра спасал от мигрени. Надежда Яковлевна верила Юре, как земскому врачу, ему она могла пожаловаться на любое недомогание. Тем более что «Юрка так любит Осины стихи». Такой доктор точно мог ее хорошо лечить от всех болезней.
И когда Надежда Яковлевна слегла и не могла обходиться уже без посторонней помощи, именно Юра Фрейдин организовал круглосуточное дежурство у нее с помощью друзей. На стене в кухне висел список дежурных, а также памятка о том, когда измерять давление, когда и какие давать лекарства, когда делать укол. А еще на стене был телефон Юры и неотложной помощи. Юра все это четко курировал: если кто-то заболел или не мог прийти на дежурство, обязательно звонил Юре, он быстро находил замену.
Мне повезло — я была в числе дежурных. Я всегда выбирала ночь: Аня училась в четвертом классе, утром ее не нужно было уже отвозить в школу на Кутузовский проспект, а следующий день был у меня неприсутственным на работе. Приезжала я вечером, часам к 9-ти, кого-то сменяла на этом посту. Выполняла все Юрины предписания: я умела делать даже уколы внутримышечно.
Главной просьбой Надежды Яковлевны всегда было: «Поищи на кухне папиросы, Юрка где-то там от меня прячет мой “Беломор”». Она курила много, обычно одну папиросу прикуривала от другой (точно так курил Бродский, я это видела, когда он жил у нас), а в теперешнем ее состоянии этого делать было нельзя. Папиросы совсем не отменили, но количество их сильно ограничили. К моему приходу лимит на папиросы у Надежды Яковлевны всегда заканчивался. Вот она и просила меня поискать их на кухне. Задача для меня была очень трудной — Юра на ночь не велел давать Надежде Яковлевне курить, а я знала, где лежат папиросы: на шкафу в кухне.
Мне было жалко ее, она очень хотела закурить, но запрет нарушить я не могла, а она слезно меня просила. Актриса из меня никакая. Каждое мое дежурство начиналось с этой игры — я долго искала папиросы на кухне, никогда их не находила, говорила, что Юра один знает какие-то тайные схроны для ее папирос, она просила позвонить ему и разузнать, я отвечала, что он все равно не скажет, и т.д. Надежда Яковлевна все это терпеливо выслушивала и верила почему-то мне. Я до сих пор не знаю, то ли я так хорошо ее обманывала, то ли она все понимала и просто жалела меня. Скорее второе.
От желания покурить я отвлекала Надежду Яковлевну разговорами: рассказывала новые анекдоты (в брежневские времена их было множество), о чем говорят «зарубежные голоса», что прочла в самиздате. И всегда Надежда Яковлевна просила что-нибудь новенькое рассказать о моей дочке. Особенно ей понравилось, как после первого дня пребывания в Литфондовском детском саду четырехлетняя Аня меня спросила: «А ты знаешь, кто такие антифашисты?» — «Нет». — «Это фашисты, которые за нас».
Я давала Надежде Яковлевне вечерние и ночные лекарства, и она засыпала. Дверь в ее комнату оставалась открытой. Я ложилась на узенький диванчик в кухне, прислушиваясь к дыханию Надежды Яковлевны. В свое первое ночное дежурство я так волновалась и так боялась, что все время подходила к двери Надежды Яковлевны и проверяла, дышит ли она. А потом я привыкла, знала, что Надежда Яковлевна до рассвета не проснется, и сама на этом милом диванчике задремывала. Ухаживать за Надеждой Яковлевной было легко, у меня с ней никаких проблем, кроме как поискать «Беломор», не было. Она не жаловалась, не стонала, не капризничала, а чаще благодарно улыбалась.
И вот настало мое дежурство в ночь на 27 декабря. Меня встретили вечером у Надежды Яковлевны незнакомые женщины: бывшая жена художника Плавинского Жанна и две ее подруги из Киева. Надежда Яковлевна была уже явно утомлена. Я померила ей давление, дала лекарства и сказала, что скоро будем готовиться ко сну. Жанна с подругами пили чай на кухне и вроде бы не собирались уходить. Мне пришлось присоединиться к чаепитию.
Через какое-то время Надежда Яковлевна громко позвала меня и сказала, что она тоже хочет посидеть на кухне. Я растерялась: я ведь не подниму Надежду Яковлевну, хотя она стала очень худенькой, и это явно выходит за пределы ей дозволенного. Надежда Яковлевна спокойно объяснила: нужно позвать одну из женщин, сцепить кисти рук так, чтобы образовалось сиденье, она обхватит нас за плечи — и тогда перенести ее на кухню. Что мы и сделали. Обращаясь к киевлянкам, Надежда Яковлевна спросила, знают ли они украинские песни. Оказалось, знают. «Пойте», — попросила она. И начался концерт украинской песни. Время от времени Надежда Яковлевна спрашивала, знают ли гостьи еще такую-то песню или другую. Они их почти все знали и неплохо пели. Надежда Яковлевна слушала с интересом, наверно, вспоминала свою киевскую юность, город, где они встретились с Осипом Эмильевичем и полюбили друг друга, свою долгую жизнь без него — именно 27 декабря он погиб.
А время шло. Я внимательно наблюдала за Надеждой Яковлевной и понимала, что пора прекращать концерт по заявкам, ей явно все это не по силам. Вдруг лицо ее побледнело, по высокому лбу потек пот. Я очень испугалась и тут же сказала, что мы немедленно уносим Надежду Яковлевну в кровать. Видя ужас в моих расширившихся глазах, Надежда Яковлевна успокоила меня: «Не бойся, я такой подлости тебе не сделаю, в твое дежурство не умру». Эта ее фраза с моей легкой руки стала крылатой, многие мемуаристы ее повторили.
Когда мы остались вдвоем, она выпила лекарство, лицо ее стало розоветь, давление пришло в норму, ей стало лучше. Я принялась выговаривать ей: «Вы такая легкомысленная, а я, дура, вас послушалась, нельзя вам было вставать и долго сидеть на кухне». Надежда Яковлевна мне спокойно возразила: еще до моего прихода она не знала, о чем говорить с незнакомыми киевлянками, да и Жанну она видела второй или третий раз. А поскольку гостьи не ушли сразу, она хорошо придумала — пусть поют украинские песни, она с детства их любит и давно не слыхала. Слава Богу, заснула Надежда Яковлевна быстро, слово сдержала — не умерла в мое дежурство, которое оказалось для меня последним. Утром часов в одиннадцать меня сменила замечательная Зоря Яковлевна Гельфанд.
Оказалось, это был последний в ее жизни концерт, хотя и самодеятельный, но с украинскими песнями. И последнее ее «сидение» на своей кухне. И случилось все это ровно через сорок два года после гибели ее мужа — Осипа Мандельштама. Надежда Яковлевна умерла утром 29 декабря 1980 года, легко, как и хотела, в своей постели.
10
Мне позвонили днем 29-го, я тотчас поехала на Большую Черемушкинскую. Надежда Яковлевна лежала уже в гробу в красивом коричневом платье, над ней по очереди читали молитвы, вокруг были цветы. Как завещала Надежда Яковлевна, ей положили в гроб «паутинку шотландского пледа», воспетого Осипом Мандельштамом. Лицо Надежды Яковлевны как-то просветлело и успокоилось: на земле она свою миссию выполнила, а на небе ей предстоит встретиться с любимыми. Что может быть прекраснее?
А тем временем все «вражеские голоса» объявили о смерти Надежды Мандельштам, хотя родное Отечество не обмолвилось ни словом. Но люди уже шли и шли в эту маленькую однокомнатную квартиру, чтобы проститься с Надеждой Яковлевной — дверь не закрывалась. Приезжала проститься Белла Ахмадулина. Телефон захлебывался от звонков, какое-то время я отвечала по телефону: звонили незнакомые люди, звонили из журналов «Дружба народов» и «Новый мир», из посольств, все хотели узнать о времени и месте похорон. Об этом 29-го и еще днем 30 декабря никто из нас не мог сказать ничего определенного.
Первая мысль друзей была — Ваганьковское кладбище. Там похоронен Евгений Яковлевич Хазин, любимый брат Надежды Яковлевны и муж художницы Елены Михайловны Фрадкиной, в этой могиле лежали и ее родители. Елена Михайловна не дала согласия на захоронение Надежды Яковлевны: она зарезервировала там место для себя, а участок этот очень небольшой. Пошли на переговоры с директором Ваганьковского кладбища, который сразу понял, о чьих похоронах идет речь, и посчитал для себя честью помочь. Он пообещал расширить этот старый участок, принадлежавший Елене Михайловне Фрадкиной.
Выход казался найденным, назавтра должны были оформить документы. Но назавтра в кабинет директора Ваганьковского кладбища позвонил уполномоченный КГБ по московским кладбищам (и это они контролировали!) и категорически за-претил хоронить Надежду Мандельштам на Ваганьковском. Ясно было, что власть натерпелась страха с похоронами Высоцкого тем летом и допустить еще одну «ходынку» в центре города не собиралась. Директор Ваганьковского очень огорчился и сказал, что готов рискнуть своим местом и все-таки похоронить Надежду Яковлевну рядом с братом.
Однако друзья не могли принять такой жертвы и не хотели никакого скандала на похоронах Надежды Яковлевны. Она такое решение наверняка бы одобрила. Еще раньше Литфонд предложил место на Новокунцевском кладбище, которое в ту пору не отделено было от старого деревенского Троекуровского. И тогда директор Ваганьковского позвонил своему приятелю директору Троекуровского с просьбой найти хорошее место на старом кладбище для такой женщины. Было найдено пустое место у большого дерева среди простых давних могил.
30 декабря друзья опять собрались у гроба Надежды Яковлевны, читались по-прежнему над ней молитвы. Всю прошедшую ночь молитвы над ней читались тоже. Но под вечер 30-го в квартиру явились трое гэбэшников в штатском и двое милиционеров с прокурорской повесткой: они должны арестовать тело, увезти его в морг, а квартиру опечатать. Хотели забрать Надежду Яковлевну без гроба, но все мы (а нас было не меньше 10 человек) встали стеной и не отдали им Надежду Яковлевну без гроба. Машина у них была для перевозки трупов или пьяных, которых они подбирали зимой на улице: гроб в такую не входил. Они отправились за другой машиной. Когда мы остались без чужих, Варя Шкловская сказала: «Быстро прячем на себе или в своих сумках самое ценное и выносим, уходя из квартиры».
Юра Фрейдин напомнил: «Не забудьте унести птицу, это обязательно». Эту металлическую черную птицу Осипу Мандельштаму подарили в Армении, во время их с Надеждой Яковлевной путешествия. Он птицу держал в руках, любил, она ее возила всюду за собой и сберегла. Я спрятала птицу под своей дубленкой и так вынесла ее. Она больше года жила у меня дома, а затем я отдала ее Юре Фрейдину, раньше не могла — у него дома был обыск, ждали повторно «гостей дорогих». Другие люди что-то еще спрятали в свои сумки, Таня Птушкина унесла трехтомную «американку» Мандельштама с пометками Надежды Яковлевны на полях. Все вышли из квартиры, ее опечатали, нас не обыскивали. Надежду Яковлевну увезли.
Этот Новый 1981 год, хотя и мертвой, Надежде Яковлевне предстояло провести под арестом. Юру Фрейдина кто-то посадил в машину, и они поехали за Надеждой Яковлевной, чтобы знать, в каком морге она будет находиться. Все боялись, что нам не отдадут тело. Но этого, слава Богу, не произошло.
Гроб с телом Надежды Яковлевны отдали и разрешили поставить в церкви. Отпевали ее 2 января 1981 года в церкви Знамения Божьей Матери, что в Аксиньино, за Речным вокзалом. В этой церкви дьяконом был о. Александр Борисов, друживший с Надеждой Яковлевной, ныне он настоятель храма Святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. Вместе со священником Знаменской церкви диакон Александр Борисов служил панихиду по Надежде Яковлевне, им сослужил протоиерей о. Александр Мень.
Народу в церкви и за ее пределами было очень много. Когда на руках выносили гроб, стоящие люди вокруг пели «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Друзья Надежды Яковлевны сопровождали ее гроб в автобусе. Дни стояли зимние, короткие, уже смеркалось, когда мы приехали на Троекуров-ское кладбище. Но народу и без автобуса добралось до кладбища немало. От асфальтовой дороги, куда подъехал автобус, до могилы гроб несли на руках по неудобной тропинке, меж тесных могильных оград, по снегу. А путь этот не короткий.
У могилы и вокруг нее на узкой тропинке плотно стояли друзья, знакомые Надежды Яковлевны. Остальным людям пришлось пробираться по другим таким же заваленным снегом тропинкам и стоять за чужими оградами. Когда опускали Надежду Яковлевну в землю, стемнело еще больше. И вдруг все — и те, кто был у самой могилы, и те, кто вдали, — зажгли свечи, много свечей. На снегу, среди темневших деревьев и могильных оград, в сгустившихся сумерках, свечи вспыхнули и горели, как звезды на небе. Так торжественно, трогательно, красиво прощались со вдовой великого русского поэта, чьи стихи она сберегла, с женщиной, чьи книги читали отпечатанными на папиросных листках в самиздате, о месте и времени похорон которой никто в родной стране не объявлял. А множество людей все равно стояло с горящими свечами: провожали Надежду Яковлевну в последний путь. Она на такой триумф не рассчитывала.
Потом автобус отвез нас на улицу Дмитрия Ульянова, где в квартире Натальи Владимировны Кинд организовали поминки. Мы долго еще за столом вспоминали Надежду Яковлевну, у всех были свои истории, связанные с ней. И читали, читали вслух Осипа Мандельштама.
Кто может знать при слове —
расставанье,
Какая нам разлука предстоит?
Мы и теперь еще, кто остался в живых и кто в силах, в день рождения Надежды Яковлевны и в день ее смерти собираемся вместе, чтобы поговорить о Надежде Яковлевне, о том счастье, что выпало на нашу долю. Как же Надежды Яковлевны сегодня не хватает! И чем дольше я живу на свете, тем больше ее не хватает: не встречаются люди ее судьбы, ее масштаба, ее ума и доброты, ее мужества, ее веры.
Москва, февраль 2014
Стр. 171
1 Музей Изобразительных искусств им. Пушкина, где долго работал Женя Левитин. — Л.С.
Стр. 176
2 Пророческие, между тем, строки. — Л.С.