Публикация и вступление Ирины Зориной-Карякиной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2014
Предлагаю читателю выборку текстов из «Переделкинского дневника» Юрия Карякина, который готовлю к изданию. Дневник этот родился спонтанно, когда мы поселились в Переделкино (1993 год) и Юра стал по вечерам диктовать мне (а я писала на компьютере) все, что «надумалось за день». Поначалу писали от случая к случаю, но потом это вошло в хорошую привычку. Дневник писали до января 2007 года, когда Ю.Ф. Карякин тяжело заболел.
Естественно, дневник охватывает разные события и темы, ведь круг интересов Карякина был очень широк. Это и политика, из которой он вырывался, потому что чувствовал себя в ней как «рыба на песке». Это, конечно Достоевский, которому посвятил всю жизнь. Это Гойя, поздняя и страстная любовь его, равно как и Микел-анджело. В дневнике немало портретов друзей, а их у Карякина было много, он был одержим «жаждой дружбы». Вот почему читатель найдет здесь имена писателей Юрия Владимировича Давыдова и Булата Окуджавы, которого он боготворил, Эрнста Неизвестного, Юрия Любимова, Славы Ростроповича, Витторио Страда, итальянского литературоведа и переводчика-слависта, историка русской литературы, Андрея Синявского и многих других.
Так уж получилось, что дневник за 1997 год я подготовила для журнала «Знамя» еще при жизни Карякина, но в свое время он не был опубликован из-за необычайной требовательности к себе его автора: ему всегда казалось, что надо еще работать, работать над текстом. Теперь из огромного карякинского архива, кажется мне, можно кое-что и печатать.
Ирина Зорина-Карякина
От автора. Я вдруг совсем недавно понял: все, что мной написано и пишется, опубликовано и будет опубликовано, это — ДНЕВНИК РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ. А в основе всего этого лежат реальные дневники, которые я веду с 1953 года (больше тысячи записных книжек).
Дневник мой предстает порой для меня самого как чистый сумбур. Почему я «сумбурю»? Да просто потому, что систематизировать, то есть «подвести магнит» под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный талантливый человек, а тем более, всхлипну я, полюбивший мою грешную душу. И сам смогу. Но, смею уверить, — раз этот «сноп» опилок летит, извергается, — я — ну точно знаю! — его нельзя остановить. Потом — его не будет. Вот это-то и есть мой дневник, то, что я называю «уколами мысли». «Опилочки» и «магнит»… В работе получается — когда как. То хочется одного и бежишь другого, то — наоборот. Вместе — редко. Когда вместе — счастье.
2 января
Можно сколько угодно себя «откладывать», пока не поглядишься в зеркало.
Зеркалом позавчера — был для меня Леня Пажитнов. Отвез его в больницу к Юлику Крелину — умирать. Рак. Остались считаные дни. Вот так, в конечном счете, реально, — все и происходит. Я ему еще позавидовал: потому что в таком состоянии, в таком «анамнезе»… не знаю, но я бы не смог быть.
Мысли, чувства — разум вроде бы и распирают, — а перед тем что, кого я видел, все становится мгновенно ничтожным. Ничтожным двояко: и в том смысле, что хочется от этого убежать, забыть, не видеть, и в том смысле, что завтра тебе быть таким же.
…Не помню кто, кажется, Константин Леонтьев сказал: в России много людей совестливых, а честных, порядочных найти трудно…
Леонид Пажитнов — удивительное исключение из этого печального и страшного правила. Один из самых порядочных и тихо мужественных людей. Исключительная порядочность, точность в любых «мелочах», доброжелательность в отношениях с людьми и в то же время — тихая, надежная неуступчивость в главном. Классический русский интеллигент.
Как перед смертью все яснеет.
Все-таки разделение людей — вовсе не «классово-социальное», «религиозно-национальное». Глубинная сущность разделения в другом: одни норовят свалить свою вину на других («раса», «нация», «религия», «политика»…), другие — «не мелочась», взваливают все на себя…
Никогда не хочется так жить, как перед смертью. Достоевский: «бытие только тогда и начинается, когда ему грозит небытие…».
5 января
Под впечатлением вручения премий «Триумф».
Слава Ростропович… Какое-то моцартианское чудо. Как он беспомощен в своей искренности и как в ней же — могуч, неотразим. И для тех, кто его — любит, и для тех, кто ненавидит.
Ненависть к нему (прочел подборку пакостных статей о нем в газете «Завтра») меня и удивляет, и бесит. Ненависть эта есть чистейшей формы зависть и — трусость, постыдная трусость взглянуть на самих себя.
Ну где у вас такая открытость души, такая незащищенность, такое мужество, такая нерасчетливость, такая чистота, такое мастерство? Нет этого ни в вашем «творчестве» (профессиональном), ни в ваших поступках, так сказать — общественных. А он везде, во всем, в том и в другом, — один и тот же, всегда равен самому себе, своему дарованному от Бога — и приумноженному, не зарытому — таланту.
Сахаров и Ростропович… Да это же братья. Смею сказать, что немножко знаю обоих: невероятное сочетание абсолютной непосредственности с абсолютной гениальностью.
8 января
Сегодня был в гостинице у Эрнста Неизвестного, который только что вернулся из Элисты, где у него был свой очередной триумф — открытие памятника калмыкам — жертвам сталинского террора.
Я снова и снова долдонил ему: ты должен осуществить в графике ли, в скульптуре ли — тему — идею — «неосуществленные замыслы Достоевского». Именно ему, именно для него и была написана главка «Лишь начинаю…» в книге «Достоевский и канун ХХI века». Слишком литературная идея? Чушь! Микеланджело — насквозь литературен. Речь не об «иллюстрациях», а об особом понимании, об особом способе познания — художественного.
Случайно ли, что многие великие писатели и художники ХХ века, сознавая или не сознавая этого, — превращали «пунктиры» Достоевского в «линии»? И японец Кэндзабуро Оэ, и итальянец Пазолини, — не зная! черновых набросков Достоевского, — сочинили свои произведения (у первого — роман «И объяли меня воды до души моей», у второго кинофильм — «Двойник»), — по Достоевскому.
Вдруг пришел Илюмжинов. По видимости, скромный аспирант перед сдачей экзаменов. На самом деле: цепкий (но по-восточному скрытный и в то же время по-западному улыбчивый) взгляд, именно цепкий: очень внимательно слушает, мгновенно соображает что-то там про себя, просчитывает на своем компьютере, да-да, нет-нет, решает, проверяет себя, — не ошибусь ли… И вождь мессианский и в то же время игрок, и бизнесмен.
Я — им обоим: счастлив, что присутствую при встрече двух самых отчаянных авантюристов от искусства и от политики.
Вдруг еще сюрприз — оказывается, Эрнст ждет Костю Райкина. Тот собирается ставить перед театром Эрнстову скульптуру. Рассказываю Эрнсту, как мы работали с Костей в те, страшно вспомнить, какие далекие (1976 год) и счастливые дни — делали спектакль «И пойду, и пойду» («Записки из подполья» и «Сон смешного человека» Достоевского) на малой сцене «Современника». Костя тогда часами сидел в углу моей комнатушки на Перекопской, читал, кусал ногти и время от времени спрашивал меня (я стучал на машинке): а как эту реплику понимать, а как эту?.. А потом, когда спектакль уже шел, старик Аркадий Райкин на встрече в ЦДРИ по этому случаю пригласил нас с женой Ирой и сказал, что не представлял, что сын его смог так понять и сыграть Достоевского.
И вдруг буквально в это мгновение входит Костя и с порога кричит: «Ой, Юрий Федорович, как я счастлив вас видеть…» И, продолжая, как бы ни к кому не обращаясь, но сразу ко всем: «Вы не представляете, что такое была тогда для меня эта работа!.. Без нее меня бы просто не было».
Абсолютно по-детски: «Нет, правда!.. Я без этого бы ничего не понял».
Я тихо млел от счастья. Пушкинский мальчик!..
16 января
Вернулся из Италии. Ездил с Д.С. Лихачевым в Милан на семинар «Культура в посткоммунистическом обществе».
На семинаре предложил собравшимся подумать над таким моим (субъективным?) определением культуры: культура — это единственный или главный способ, средство спасения человечества от смерти — через духовное возвышение, через духовный подвиг… Независимо от атеистического, деистического или религиозного отношения к религии, — нельзя, оставаясь или желая быть в культуре, — не понимать, что культуры без религии не может быть. А там уж — культура ли — выявление религии, религия ли — проявление культуры — другой вопрос.
Культура — спасает…
А что такое христианство? Христианство родилось как религия спасения. Оно сразу же так именно и самоопределилось: Христос — Спаситель. Христианство как религия спасения, спасения духовным подвигом.
Тут, в сущности, совершенное тождество.
А еще точнее, культура и не могла родиться вне религии, без религии, не на почве религии. Культура религиозна по своему происхождению. И религия — не просто исторически преходящая форма культуры, нет, культура — религиозна по содержанию своему.
С чего начался разрыв коммунизма с культурой? С атеизма. Маркс: «Критика религии — основа всякой критики». Есть даже какая-то прелесть (в религиозном смысле — точнее, в религиозной интерпретации бесовщины — прельщение) в таких словах Маркса: «Признание Прометея: “По правде, всех богов я ненавижу” — есть ее (философии. — Ю.К.) собственное признание, ее собственное изречение, направленное против всех небесных и земных богов, которые не признают человеческое самосознание высшим божеством. Рядом с ним не должно быть никакого божества».
20 января
Следя за нашей бесконечной газетной сварой, наблюдая часто вызывающие тошноту телевизионные баталии, снова и снова прихожу к образу-понятию — ИНО-ПЛАНЕТЯНИН… До чего, наверное, мы противны, глупы и смешны взгляду со стороны, и до чего слепы и самовлюбленны изнутри.
Система (любая, в том числе и наша) не может быть понята изнутри (хотя опыт внутренний необходим, но недостаточен).
Система может быть понята только с «точки зрения» надсистемы.
Как сегодня почти все спешат — выкрикнуть, да посильнее.
Ну, пришла идея или только замерещилась… так что — сразу за нее и давай награду!..
Награда за крик об опасности?! Награда за спасение?! (Вроде медали за спасение на водах, на пожаре…).
Спасение и есть награда.
30 января
Цитирование в искусстве (литература, поэзия, живопись, скульптура, графика, архитектура, музыка даже) — естественно. Без этого нельзя, невозможно просто. Насколько сознательно или невольно — другой вопрос… Но цитирование в науке: тут уж, позвольте, бессознательности не должно быть места.
Когда мне приходит какая-нибудь мысль, о которой ничего ни от кого не слышал, всегда думаю: «Этого не может быть» и большей частью бываю прав.
У меня за годы выработался своего рода принцип: сначала — думаю и формулирую сам, не читая ничего, а уж потом — и обязательно — читать других.
К сожалению, я слишком поздно пришел к такому выводу. Чистота анализа, никакая неподвлиятельность.
6 февраля
Христос проповедовал в ПРОВИНЦИИ!
«НОВЫЙ ЗАВЕТ» РОДИЛСЯ В ПРОВИНЦИИ!
16 февраля
Под впечатлением телевизионной программы Николая Панченко.
Дневник Пошехонова (особенно о доносах)… «Откуда 37-й? Да вот оттуда. С 17-то года всего 20 лет прошло… Не большевики сделали все это — нация заболела и давно».
Во Франции в годы Великой революции был один известный палач Шарль Генрих Самсон. В начале века в России тоже был один палач — Фролов, которого всякий раз призывали для исполнения казни… А потом пошли наши юровские палачи — профессия палачей стала массовой… И гильотина (розничная) сменилась массовыми расстрелами, утоплениями… Да еще совершенствовались сами расстрелы: ставили пять человек рядышком или в затылок друг другу и убивали всех пятерых одним выстрелом.
Одно из главных изобретений большевиков, прямо вытекающее из ленинского определения диктатуры пролетариата: «власть, отрицающая всю и всякую законность и опирающаяся только на прямое насилие». Задним числом любимый ленинский тезис — «практика — критерий истины» — был подтвержден: большевики заставили практику подтверждать свою теорию. Еще и еще раз: «практика — критерий истины» = победа — критерий истины = убийство оппонента – вот главный критерий истины.
КОММУНИЗМ (помимо всего прочего) — это:
1) чудовищная эксплуатация умных, честных, совестливых (а это всегда — меньшинство), эксплуатация всего самого «высокого», «шиллеровского» в людях.
И в то же время:
2) чудовищное разжигание всего самого низкого в людях, и прежде всего — ЗАВИСТИ.
Зависть… Восстание Люцифера — богоборчество — из зависти. Зависть в Библии…
Вообще: зависть как страшная движущая сила, едва ли не основная, — всех страстей человеческих, всего т.н. прогресса.
Чем кончается первый том «Капитала»? — Экспроприаторов экспроприируют. Как Ленин «перевел» это латинское выражение на нормальный, как он выразился, русский язык? — Грабь награбленное. Так вот с чего все пошло, весь наш дикий коммунизм — с ограбления товарищем Кобо банка в Тбилиси… ЭКСЫ = ВОТ ИСТИННАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ КОММУНИЗМА…
Н. Гумилев. Расстрел. За что?!. Даже формально: за недоносительство...
ПОЭЗИЮ РАССТРЕЛЯЛИ ЗА НЕДОНОСИТЕЛЬСТВО!
То есть поэзию расстреляли за то, что она — поэзия.
Принято считать, что «революция» — самый радикальный способ переделать мир. На деле — самый поверхностный. Происходит (по сути) переименование вещей при оставлении всех подлых корней того же мира.
18 февраля
Сегодня читал дневники З. Гиппиус. Особенно потрясло ее письмо от 17 октября 1905 года. Абсолютная гениальность…
Абсолютно женственная гениальность… Невероятно, немыслимо… Она, вторая — после Достоевского — написала за Ленина его «Апрельские тезисы» 17-го года.
Дневник — это, в сущности, донос на свое время. Правда, запоздалый донос, а потому и не донос вовсе.
З. Гиппиус, Бунин, Короленко, Пришвин… Читать их дневники, переписку — сплошная мука непереносимая. Охватывает отчаяние, озлобление…
Дневник и мемуары — разница огромнейшая, принципиальнейшая, непреодолимая.
Дневник — смотришься в зеркало. Дневник — моментальная фотография, сегодняшняя, сиючасная, сиюминутная.
Дневник — решение сегодняшних задач без знания завтрашнего ответа.
…Всякий раз, когда беру в руки свои старые дневники, смотрюсь в это зеркало, возникает искус — вольно или невольно — это зеркало разбить.
Искус главный? Конечно, конечно — подделать себя, подделать-ся. Что-то выкинуть, сжечь. Что-то вписать… Это все равно что делать новый фотоальбом — на том основании, что в старом ты себе не нравишься. Это все равно что пытаться заново сфотографировать себя, шестидесятилетнего — двадцати-, тридцатилетним… Подделать-то можно, но все равно, все равно, рано или поздно, в чем-то, как-то фальшивка обнаружится…
Дневник = зеркало, фотография, вольный или невольный (если, разумеется, ты искренен в каждую минуту) АВТОПОРТРЕТ.
Мемуары, даже написанные на основе дневника, даже при абсолютной памяти — так или иначе — решение вчерашней задачи с сегодняшним ответом. Все рано, вольно или невольно — подгонка.
26 февраля
Все-таки самое главное открытие, определяющее, предопределяющее все остальные открытия, — это открытие — самого себя.
Что это значит?
Во-первых, интуитивное угадывание, нахождение, находка своего призвания, своего «предмета».
Второе. Если ты гуманитарий, точнее, гуманитарий, связанный с писательством, так или иначе (проза, поэзия, публицистика, критика…), ищи, находи свой тон, свой голос. Ни в коем случае не подлаживаться, не подражать. Ну, скажем, не «эрудичничать», если ты не эрудит по натуре (как Аверинцев или Вяч. Вс. Иванов). Никогда ни за что не играть не на своем поле. Только-только — на своем. Только здесь есть возможность сделать уникальное, неповторимое.
27 февраля
Сегодня прочитал в «Общей газете» о Синявском. Гениальные мысли, гениальные образы (давно ставшие и моими): люблю читать старые газеты, большевистские. В каждый данный момент врали, а сейчас, перечитывая, видишь, что на самом деле — выражали тогдашнюю правду-ложь. Как коньяк: чем дольше — тем крепче, пьянит и трезвит…
Синявский пишет: прочитал газеты за 1937 год. Кошмар. Все наши писатели, любимые из любимых, Ю. Олеша, А. Платонов, даже они — вторят: «если враг не сдается, его уничтожают». Все продались.
Мое возражение покойнику. Ты, Андрей, все-таки не вник в разницу эпох. Тебя судили не так, как тогда. Тогда судили так: не подпишешь, не напишешь, не осудишь — не только тебя убьют, а твоих родных, самых родных… Ну и попробуй не написать, не подписать… ЦАРИЛ СТРАХ. Павел Антокольский писал: «И от стихов как от облавы…».
В те дни у него уже то ли арестовали сестру, то ли должны были арестовать. И вот он, загнанный, — отводит, отводит от себя, от нее эту кару, грозящую им неизвестно за что…
Ну как кинуть в него камень? А если бы я на его месте? А если бы ты, Андрей?
Вот ведь ужас, вот ведь парадокс: ты цитируешь Платонова, который понял суть коммунизма и который вдруг объявил: «Социализм и злодейство — две вещи несовместные…». Что тут? Невероятная, абсолютно не представимая смесь самообмана и — да, да, простого страха, не столько за себя, сколько за родных. Не знаю, как бы я поступил тогда, если бы меня поставили перед этим выбором: их, родных, убьют, если я — не…
2 апреля
Любимая присказка Иры обо мне: Чукча не писатель, чукча — читатель. Да, читатель. Несколько дней сидел над темой «Толстой и искусство».
С одной стороны, ужас, а с другой — этот ужас надо понять… Л. Толстой («Что такое искусство»): «Как обыкновенно слышать до пошлости избитый парадокс, что для понимания прекрасного нужна известная подготовка, — кто это сказал, почему, чем это доказано? Это только изворот, лазейка из безвыходного положения, в которое привела нас ложность направления, исключительная принадлежность нашего искусства одному классу». Ну и что? Не нужна, что ли, «известная подготовка»? По Толстому выходит: и не нужно никакой «подготовки». Ну и что получится? Сказано же в «Новом завете»: прямо не понимаете, потому говорю с вами притчами… Вот определение искусства, евангельское, Христово: притча… Намек, намек же дан: исповедь — вот начало искусства…
Если уж Христос на кресте почти молит — «пронеси чашу сию мимо меня», — то неужто не слышно, неужто не видно, неужто не понятно это зерно истины.
И вдруг: Пушкины, Гете, Корнели — это не хлеб, а только «десерт»…
Ну, так ты и идешь против главного евангельского завета — так как вам прямо непонятно, то буду Я пока, а потом другие — «переводить» вам истину притчами, а на самом-то деле исповедями.
4 апреля
Русская идея — конечно, никакая не чисто русская идея, а именно-именно — всечеловеческая, всемирная, надмирная истина, христианская: ИЩИ НЕ В СЕЛЕ — ИЩИ В СЕБЕ… А вы все время назойливо, глупо настойчиво, исступленно — ищете «в селе», ищете врагов внешних… Для чего? Почему? — Для того только, чтоб от себя вину отвести.
Что такое «русское», «русская душа», «русский человек»?..
Конечно, можно сделать перечень всех реальных русских гениев, реальных делателей, реальных персонажей истории… Ну как выцедить из них всех, таких разных, нечто общее? Задача — с самого начала неточна.
Что такое человек? Что такое личность? Ее и то никогда нельзя привести к общему знаменателю. А нация — «народная личность» (Достоевский).
А еще — происхождение. Предки-то — общие… А еще — беспрерывное смешение кровей… Попробуй — разберись. Безнадежность.
Надежда одна: встреча рода человеческого со своей смертью.
4 апреля
Читаю «Тайный агент Дзержинского» (Элизабет Порецки).
Главное впечатление от этой книги: жажда честного чекиста быть честным чекистом.
То есть? То есть уничтожать только тех, кого надо уничтожать…
А на деле? На деле фанатически, фантастически ярое право на «все дозволено». Поистине — поэзия «вседозволенности». Новая эстетика «вседозволенности»…
Несокрушимость этой эстетики, этого фанатизма…
Все-таки, в конечном счете, все мы, каждый из нас, рано или поздно упираемся в одну проблему: Цель — средство — результат.
В этом — расчеловечение человека. И в этом же, возможно, очеловечение человека.
Вся — действительно, вся (!) тайна очеловечения — просто влезть в чужую шкуру.
Попробуй! В этом-то все и дело. Влезть в шкуру — человека другой веры, другой расы, другой национальности, другой партии, других идей…
Побывай, поживи, проживи там, в этой «шкуре», переселись в эту другую душу, и… и вдруг поймешь невероятную сложность мира, но еще более невероятную его простоту.
9 апреля
Нежданно-негаданно (после визита ко мне Михаила Юрьевича, директора Центра компьютеризации и информатики Академии наук) вдруг появилась для меня возможность открыть страничку в Интернете.
Во-первых, буквально — не верится — 40 лет назад я, бродя по ночной Москве, десятками сочинял сюжеты фантастических романов. Один из них: в прекрасном будущем люди будут умирать так редко, что смерть каждой единицы из миллиардов будет потрясением для этих миллиардов (надо же придумать такое!), а потому ему — умирающему — будет предоставлено: самые последние 15 минут в его жизни, в которые он должен сосредоточить всю свою жизнь не столько в ее просветлениях (протемнениях), т.е. в «признаниях», в «раскаяниях», а главное — в «искуплении», в попытках искупления.
Второе. Оставить свой след — в сущности, это абсолютно нормальная, почти физиологическая («почти» можно вычеркнуть) потребность человека о с т а т ь с я, оставить себя…
Что бы я сказал, если бы мне остались эти 15 или даже 5 минут, — что бы я сказал о себе и, конечно, о других?
Если серьезно, то: исключены — корысть, бесчестность, бессовестность, даже глупость (это трудно, но все-таки…).
Так как я все-таки гуманитарий, то… я прекрасно сознаю страшную свою участь. В так называемых «естественных» науках развитие идет по экспоненте (количество знаний, по отношению к предыдущим периодам, увеличивается уже в 10, 5 лет, в один год вдесятеро по отношению к предыдущему накоплению. А в «гуманитарности»?
Надо же себе отдать отчет в том, что все основные накопления, основной запас нравственного капитала созданы давным-давно и — навсегда. Каждый будущий гений может только добавить «миллиграмм» к этим «пудам» и «тоннам»…
В лице религиозных, художественных, философских гениев своих (но пока только в их лице) человечество давным-давно себя познало.
А дальше — что?
А дальше — одно из двух: либо — гениям и талантам — миллиграммы добавить на чашу весов, либо — простым смертным пережить заново открытое давным-давно.
Поэтому не ищите на этой «страничке» никаких открытий, а постарайтесь понять человека, который заново открывал «Америку духа» — для себя.
Я при этом руководился мыслью Толстого: чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит.
Итак, вот вам личностные грани, наверное, общеизвестных истин. Вовсе не на миллиграмм труда к «пудам и тоннам», а лишь свое переживание давным-давно известного.
I. Есть тьма критериев «регистраций» исторических периодов развития человечества. А по-моему, образовался, в конце концов, всего один. Не рабовладельчество, Средневековье, капитализм, социализм…, а — человечество, жившее до сих пор практически психологически — бессмертно, и — человечество, начинающее осознавать себя как смертное существо. Жизнь, осознавшая свою смертность. Вот, может быть, предельное определение, самоопределение человека, человечества. Отныне и навсегда человечество начинает осознавать, что оно — смертно. Оно всегда было смерт-ным, но только не осознавало это. Отныне и навсегда оно, человечество, всегда будет находиться под бичом смерти. Повторяю: отныне и навсегда.
Как бы это осознать?
Встреча со смертью индивидуального человека — взрыв его души в ту или иную сторону (может быть и такая — «однова живем»!).
Сюда — перепутывание времени с пространством: попались в мышеловку часов, в мышеловку календарей, в мышеловку мостов в будущее, в мышеловку «сияющих вершин», в мышеловку «другого берега»…).
II. Первый, кто это — художественно почуял, — Достоевский.
Вот берусь то и другое доказать. Все остальное простые следствия из этой простой мысли.
27 апреля, Христово воскресенье
Микеланджело. «Страшный суд». Может быть, впервые в истории искусства почувствована и изображена — невесомость. Они же все — парят, хотя и вертикально.
Рафаэль. Академия. Миротворец.
Очень боязно сказать, но что-то тут есть: Микеланджело относится к Рафаэлю так же, как — примерно, очень примерно — как Достоевский к Пушкину…
Две закономерности:
1) Сама по себе закономерность необходимости изменения убеждений как просто закон жизни человека, человечества.
2) Закономерность внутри самой этой закономерности: как, почему, при каких обстоятельствах (ускоряющих, замедляющих) происходит это замедление, сколько времени, каковы критерии…
Здесь может быть и должна быть открыта «формализующая» закономерность — от Фомы, Петра, Павла — через Блаженного Августина и Руссо — к нам…
Есть своя полярность. Есть свой спектр.
Талейран, например… или тот якобинец, который сказал Талейрану, что тот — подлец, а Талейран ответил: «А ты — дурак». Вот, главным образом, и случается такая закономерность: борьба подлецов с дураками, противостояние людей, на все готовых, с людьми, ни к чему не готовыми…
Идеал, наверное, во-первых, в науке (Эйнштейн — Бор), во-вторых, в этике (Паскаль, святые…).
7 мая
Сегодня были на приеме, устроенном в нашем Эрмитаже — Пушкинском музее — по случаю открытия выставки современных испанских художников (Миро, Дали, Пикассо) королем Испании Хуаном Карлосом и королевой Софией.
В ожидании встречи мы оба с Ирой чувствовали себя как дети перед праздником.
Не ошиблись. Правда, был праздник: они оба — и король, и королева — великолепны, чудесны. Но было и немножко их жалко. Сколько им, бедным, нужно тратиться на чепуху и как они это достойно выдерживают. Естественность, нормальность, простота, никакой натужности, никакой театральности.
Собралось много народа: чудесные лица художников, унылые и малоприятные лица лидеров думских фракций. Почему-то из каждого угла выскакивает Жириновский, с бычьей шеей и откормленной донельзя рожей, Зюганов с бегающими глазками и вертлявой задницей. Благодушный и милый Гриша Явлинский. Я пригласил, он обещал приехать: «Юрий Федорович, вы даже не представляете, как я вас люблю». «Почему же вы мне отказываете в воображении. Лучше приезжайте и разберемся». Милые Сережа Ковалев и Отто Лацис. Подтянутая в строгом черном брючном костюме Елена Георгиевна Боннэр. Вертлявый Глазунов, испуганное рыло: ринулся было ко мне и испугался…
Прекрасный солнечный день. Ира — рядом, затянутая в свой «фрак», распрекрасная — такая же, как и тридцать три года назад, почти…
Еще сотня мелочей, но — главное, когда мне стало плохо (было очень душно), спустился вниз — к Давиду Микеланджело. Долго смотрел, наконец, насмотрелся на Давида Микеланджело. Смотрел, представлял, как тогдашние флорентинцы это видели.
Второе главное впечатление — скульптура Эрнста Неизвестного «Сквозь стену», у входа в музей. Какая мощь, какая идея.
А главное впечатление от короля Хуана Карлоса и королевы Софии — побеждает личность.
Все, что знал о них — знал от Иры и моего друга Анатолия Медведенко, корреспондента в Испании, интуитивно подтвердилось сполна.
История нынешних короля и королевы Испании — абсолютно уникальна для последних веков Европы, а может быть, и вообще истории.
Хуан Карлос, десятилетний внук (родился в 1938 году) свергнутого в 1931 году короля Испании Альфонса ХIII, выбирается диктатором Франко — заранее, в результате долгих раздумий — на роль гаранта его, диктатора, завоеваний. А прибавьте к этому еще, что Франко находится с отцом Хуана Карлоса — Доном Хуаном Бурбон-ским, жившим в изгнании в Португалии, — во вражде, во взаимной вражде.
А если к этому прибавить, что десятилетний мальчик «вызывается» в Мадрид и воспитывается там под «колпаком» Франко…
И — вдруг… И — вдруг — вовсе не сразу.
Выступление Хуана Карлоса в парламенте — 1976 год, когда сначала левые депутаты даже не встали с мест, чтобы приветствовать короля, а потом, после его речи — вскочили, кричали и долго стоя приветствовали его. Это же и есть получасовая модель личной победы его жизни — дай Бог ей продлиться как можно дольше.
Чтоб мальчишкой, находясь «между стеной и шпагой», между непонимающим, не доверяющим отцом и патологически подозрительным и технологически вооруженным Франко, — стать таким — пока еще остается тайной. Гены? Влияние — чье? Образование? Самообразование.
Во всяком случае, перед нами — KING-SELF-MADE…
Но чтобы стать king — для этого прежде всего надо стать self-made man.
Повторяю, это — еще не разгаданная тайна.
А София? Гречанка с русской кровью, ставшая женой испанского принца и приехавшая в Мадрид, не зная ни слова по-испански и ставшая настоящей испанкой. Тут для нас, русских, невольно что-то от Екатерины II, которая, тем не менее, вряд ли могла так непосредственно сказать о себе, как могла и сказала о себе София: «Я — испанка до кончика ногтей».
Да, и король и королева Испании прежде всего — ЛИЧНОСТИ!
Личности, ставшие королями не благодаря признанию (референдуму) народа, но личности, сделавшие конституционную монархию, в сущности, способом оформления своих достоинств и инструментом перехода страны к демократии.
А в результате — действительно, всенародная любовь и всенародная гордость испанцев. За кого? За них. За себя в их лице, за себя в своем лице.
Скромность. Не стали жить в Королевском дворце. Вот сцена в мадридском кафе (у нас это показывали по телевидению). К королю и королеве подходят простые люди, приветствуют, говорят о меню… Как-то машину Хуана Карлоса останавливает попавший в беду водитель. Хуан Карлос поделился бензином.
А еще все это надо видеть в контексте «НАСЛЕДНИКА»… Наследники в монархии, наследники в республиках.
Наследники в разных странах.
Наши наследники. У нас в России создавался Лицей, первоначально задуманный для воспитания наследника. У Александра II воспитателем был Жуковский. А у Александра III — даже и Достоевский. Чуть ли не первый экземпляр «Бесов» с посвящением — ему.
Наследники должны были объехать всю Россию, мир.
…А как испанские короли относятся к детям! Воспитание, требовательность. Когда король и королева впервые в новом качестве монархов ехали по столице своего государства, королева больше всего беспокоилась о том, сумеют ли дети вести себя достойно, как подобает принцам!
Итак, нельзя сделать из себя короля, предварительно не сделав из себя человека. Можно сделать из себя короля (тысячи примеров в истории) и никогда не сделать из себя человека. И даже более того — тем скорее сделать из себя короля, чем меньше сделать из себя человека. И даже более: тем больше сделать из себя короля, чем больше убить в себе человека.
…Я не против монархии в России, но где найти такого короля, а тем более такую королеву?
А в Испании отыскался король!
10 мая
Чего только не натолкано в русском человеке…
Мгновенно вспоминаю Гоголя: все мои герои — это я. Ну, разумеется, раздутые до неимоверной величины, но все это есть во мне. Я просто — раздут.
Невероятно точно. Очень по-русски. Смею присоединиться.
Что такое русский человек? Это — и Скотинин какой-то и, и, и… Конечно, Обломов — на диване, и, конечно, Рахметов, то на диване, то на гвоздях. И — Ноздрев, Хлестаков, и, и, и…
Ну как можно одним словом определить (да не только — русских, любого)?
А все-таки: см. Достоевского о хвастовстве немца и русского: немец хвастается — о чем? О том, что он — мастер своего дела. О чем хвастается русский? — о том, что он — генерал. Ergo: немец преувеличивает свою особенность, свою осуществимость, русский — свою неосуществимую мечту… Специфика хвастовства наций.
Нам, русским, действительно присуще следующее: правдошняя доброта, доброжелательность, которую мы — сплошь и рядом перепутываем с реальностью. Очень хочется пообещать, наообещаться — и даже кажется, что чем больше наообещаешь, тем больше ты и хорош… Обещание — не дело. Меньше обещать — очень банально, очень небанально — сделать, ничего не пообещав…
Вот это чисто русское, российское состояние — хочешь сделать добро — обещай. Думаешь, чувствуешь, что обещанием одним уже и сделал. А на самом-то деле нужно поработать (чего и нет)… Русский кормится, кормит обещаниями, обманывает, обманывается. Правда — хочет всем сделать добро, тут же забывает…
Желание свое — принимает за дело… Работать-то не хочет, чтобы желание превратить в дело. Брякнул и подумал, что сделал.
14 мая
Вернулся с презентации сборников К. Степаняна о Достоевском* .
Хотелось бы вдохнуть новую жизнь в Международное общество Достоевского.
Как рождалась наша литература XIX века? Появились гиганты литературные — как белые грибы. Соревнование. Один выше, сильнее другого. Соревнование, обогащение, оплодотворение, горение.
Бывают такие взрывы в истории культуры, когда на малом временном пространстве рождаются созвездия гениев. История культуры знает взрывы философского гения. Так было в эпоху Возрождения, когда вместе жили и творили, соревнуясь друг с другом, Леонардо, Микеланджело, Рафаэль. То же было в эпоху Серебряного века. Лихорадка, почти чахоточная.
Как создавалась школа Лотмана? Один гений, вокруг которого собираются исследователи, профессионалы. В эпоху компьютера и Интернета есть возрастающие возможности не легче, а быстрее приобретать знания, распространять их, приобретать информацию, знакомиться с идеями.
Сборник посвящен Фридлендеру, т.е. нашему прекрасному и чудовищному прошлому, к которому принадлежу и я. Сам вдруг неожиданно для себя оказался почти старейшим. Сборник — это благодарная память им. «…Не помня зла, за благо воздадим».
Было всякое. Была боязнь, была трусость, было бесчестье, была честность, было мужество… «Воздадим».
У нас было великое литературоведение 20—30-х годов. И Гершензон, и Гроссман, и Долинин, и… А еще потом, в наше уже время — Тартуская школа.
Достаточно было появиться одному гениальному человеку — Ю. Лотману, чтобы к нему притянулись, как к магниту, такие, как В.Вс. Иванов, С. Аверинцев… И вот уже — школа, не знаю — на века ли, но уж на век точно…
Мечтаю, думаю, имею основание мечтать: у нас есть уникальная возможность — создать такую «школу» изучения Достоевского, какой еще не бывало, если… каждый из нас поискал бы и отыскал хоть один алмазик, то, может быть, если б мы ему помогли, он бы превратился в бриллиант…
17 мая
Приехал из Ярославля. Был в гостях у Бориса Черных. У него к 60-летию выходит книга.
Вот РАБОТНИК, из тех, которые, быть может, вывезут Россию. Человек, писатель, который, как говаривали в XIX веке, любезен и А.И. Солженицыну, и В.П. Астафьеву, друг великого драматурга А. Вампилова. Не знаю награды выше. В члены Союза российских писателей рекомендован В. Кондратьевым, Б. Окуджавой, Ф. Искандером, Ю. Черниченко.
Главное впечатление от него как от человека, писателя, издателя (газета «Очарованный странник») — это: тянет воз несмотря ни на что.
Одержим мыслью-чувством восстановления корней, семейных преданий, семейной родословной. Негде почерпнуть силы, кроме как у отцов, дедов, прадедов.
Чем дольше я живу, тем сильнее укрепляюсь в мысли: все-таки люди, действительно, делятся на два разряда — на тех, которые вожделеют взять, хапнуть, и на тех, которые одержимы страстью отдать, одарить. Вот он как раз из таких, из послед-них. В этом его главный талант. Будь у нас таких людей побольше, глядишь, и вытащили бы нашу злосчастную колымагу российскую из собственной грязи.
Сейчас особенно, в проклятый час почти повсеместного уныния и безволия русской интеллигенции, такие люди — надежда российского возрождения. Помочь бы им.
22 мая
О ПРИНЦИПИАЛЬНОЙ НЕПОНИМАЕМОСТИ ОЧЕВИДНОГО.
Вот о чем речь. Коммунист, марксист-ленинец принципиально обязан не понимать очевидное. Потому что: если он поймет, даже если он начнет понимать, все разрушится.
Непонимание становится условием существования. Не только не хочет (боясь этого), но уже и — не может (в предчувствии этого). А потому: все классики марксизма-ленинизма — вынуждены были пройти мимо всех главных открытий века: внедрись, вдумайся, пойми каждый из них и — все разрушится.
Но: это непонимание есть неосознанное понимание: поймешь — саморазрушишься. Поэтому у них у всех абсолютно волчий, собачий нюх на непонимание. Трусость, превращенная в высшее мужество.
Гениальное изобретение = отказ даже от «предмета исследования».
ЗАПРЕТ НА ФАКТЫ.
Когда я в 1956 году поступил работать в редакцию журнала «История СССР» (я тогда заведовал Отделом истории СССР за рубежом), у меня была бла-а-а-городнейшая идея: очевидеть факты, а уж как вы их интерпретируете, это — другой вопрос.
Хотелось (вероятно, интуитивно) очевидеть тогда два факта:
1. Был Христос или не был (не о вере, а о факте: тогда ведь отрицали сам факт его существования).
2. Было или не было призвания варягов на Русь (тоже дошло до того, что их вообще не было).
Тогда, действительно, было страстное желание восстановить АРЕСТОВАННЫЕ ФАКТЫ. Факты, факты были арестованы. Факты, факты стирались, уничтожались, подвергались пыткам — сдавались, отрицая собственное существование.
Конечно, тогда я это так не понимал, но, право дело, предчувствовал: амнистировать, реабилитировать факты, а уж они-то сами о себе все расскажут.
Почему (есть закономерность такая) коммунизм начинается с яростной, бешеной критики религии? Да потому (по всем Фрейдам и пр.), что нужно, прежде всего, раньше всего, для всего — освободиться от совести. Нужно — получить право на — «все дозволено».
Как шел отход от коммунизма?
Необходимо различать: индивидуальный отход и массовый.
Массовый — это: сначала различия в тактике, несогласие в тактике, различие со стратегией, несогласие со стратегией, а уж потом — много позже — различие в мировоззрении, несогласие с мировоззрением. Но все равно ничего существенного не получается, пока в это мировоззрение не попадет «микроб» религии: вот он-то все и взорвет, даже независимо от того, считаешь ли ты культуру частью религии или религию частью культуры (напомню факт: долгие века религия была единственной формой существования культуры).
Теперь об индивидуальных выходах, впрочем, тоже своеобразно массовых: например, о «легальных марксистах». Они, изначально, сызмальства зараженные, заряженные христианством, православием, религией, сравнительно быстро, почти мгновенно совершили обратный переход…
Как происходит, уже в массовом масштабе, этот обратный переход?..
Вот так, как уже говорилось: тактика, стратегия, мировоззрение… Мировоззрение — религиозное или антирелигиозное, мировоззрение, признающее религию, по крайней мере, величайшей культурно-духовной силой… Как не понять! Культура по происхождению не просто — духовная сила, а религиозная сила!
В 24—25 лет я прочитал все 36 книг Н. Бердяева плюс сотни его статьей, но была у меня в мозгах свинцовая заслонка, которая разделяла знание от понимания: все знал и ничего не понимал.
Путь к Богу и путь от Бога… Тут важны сроки, труд, самовыделка.
25 мая
ПЕРВИЧНОСТЬ САМООБМАНА ПО ОТНОШЕНИЮ К ОБМАНУ…
Странно: по-видимому, к этой формуле я и шел всю жизнь на своем и чужом опыте, а отчеканилась она буквально сию минуту.
Дело было так. Разговор с Ю. Давыдовым по телефону. Он (с некоторой досадой, но, как всегда деликатно): слушаю «Свободу» и как раз о тебе подумал. Там американские психологи о роли лжи в обществе… Как раз на твою тему о самообмане. «Наука и техника» — о природе лжи.
В чем смысл «моего» самообмана (в смысле теории)? В том, что самообман первичен по отношению к обману.
Мысль сильная, но, честно говоря, мне уже изрядно надоевшая. Чувствовал, что надо идти дальше…
Есть многовековая формула: в мире господствует насилие и обман (взаимосвязь, конечно). Но ведь это не более чем констатация факта.
А все дело не только в том, что самообман первичен по отношению к обману, но и самонасилие — первично по отношению к насилию над другими.
В том то и дело, что СНАЧАЛА НАДО ДОБЫТЬ, ПОЛУЧИТЬ, ЗАВОЕВАТЬ ПРАВО НА НАСИЛИЕ И ОБМАН, А ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ ДОБИТЬСЯ, КРОМЕ КАК ЧЕРЕЗ САМОНАСИЛИЕ И САМООБМАН, Т.Е. НИКАК ИНАЧЕ, ЧЕМ ЧЕРЕЗ ИЗВРАЩЕНИЕ СВОЕЙ ПРИРОДЫ (тут есть какая-то амбивалентность, потому что человек по природе своей ни добр, ни зол, а именно — и добр, и зол).
Главное открытие, которое делает человек, гений ли Эйнштейн или Достоев-ский, краснодеревщик или лесник, — это не то, что они делают, открывают известное людям, а: ОТКРЫТИЕ САМОГО СЕБЯ, СВОЕГО ПРИЗВАНИЯ (или, как говорил Бердяев: открытие замысла Божия о тебе. Добавил бы — и замысла диаволова о тебе).
В этом смысле: пушкинский Сальери — это и есть человек, не нашедший самого себя, потерявший самого себя, загубивший самого себя…
Что такое обман? — убийство истины.
Что такое убийство? — убийство человека, жизни.
Так вот: первично самоубийство. Убийство — вторично.
Опять, как увидим, все дело в том, что цель и средство — меняются местами. Провозглашенная высокая цель становится лишь средством, а средство (сначала неосознанно, а потом все более сознаваемо, сначала «романтически», потом все более цинически) — самоцелью.
Человек, homo sapiens, производящий орудия… ОРУДИЯ УБИЙСТВА!
«Инстинкт самосохранения»… Специфика человека в отличие от всех других видов живого как раз в ОТСУТСТВИИ (все более «прогрессирующем», нарастающем) инстинкта самосохранения, т.е. в уникальной способности самоубийства (повторюсь, в самоубийстве, как и в убийстве, в сущности, две стороны: ложь и насилие, насилие и ложь. Насилие над истиной, насилие над живым, прежде всего над человеком. Ложь по отношению к себе и другим…).
Что такое ложь как не насилие над истиной? Над истиной жизни.
И что такое насилие как не ложь по отношению к себе и к жизни?
Спутались понятия: убийство платоническое и физическое. А одного без другого быть не может. Все это «замкнуть» на: 1) жизнь, 2) смерть, 3) Большой Х (икс). Уход в безумие как единственное «самоспасение»… Недаром же дьявол именуется отцом лжи.
25 мая, вечером
Реплика в связи с программой Бориса Парамонова о Достоевском в цикле «Русские вопросы».
Мне в какой-то момент, впрочем, уже давно стал подозрительным — блеск некоторых публицистов и литераторов (В. Аграновский и И. Эренбург, Ю. Айхенвальд, Е. Амбарцумов), хотя всем им я был очень благодарен: они возбудили во мне протест против советской серятины, в которой никого нельзя было узнать…
Когда-то хотел написать даже статью «БЛЕСТЯЩЕ!» — с концовкой — «не все то золото, что блестит».
…Только на ниве нашего всеобщего невежества, нашего всеобщего долгого заточения такие люди, как Б. Парамонов, могут показаться (а так оно и есть) блестящими «просветителями», «эрудитами»…
Беда — общая. И «просветителей», и — «просвещаемых», особенно если к этому добавить, что Б. Парамонов и Россия десять лет назад и сейчас — это разные России. Пора бы уже понять, что сейчас в России начался небывалый век (не знаю, как его назвать — золотой, серебряный, платиновый) — век возрождения. И читать банальный спецкурс по «ликбезу» — это значит навсегда от него отстать…
Вяч. Иванов, С. Аверинцев, Ю. Лотман, их ученики, ученики их учеников… Да у нас сейчас созидается совершенно другая культурная среда, небывалая!.. И — нам читать этот — «блестящий», действительно, блестящий — отдаю должное, — «ликбез» — смешно.
Не обладая эрудицией вышеупомянутых, немножко знаю свое. Повторю: чем больше «изучаю» Достоевского, тем меньше его знаю… Какой-то кошмар… Одна надежда, что я это, по крайней мере, сознаю.
То, что я услышал от Парамонова о Достоевском — это просто нахальство. Нахальство начитанного человека. Блеска — до черта! Какое-то удивительное сверхпанибратство, похлопывание по плечу, по плечику…
Суть: Парамонов считает, что Достоевский — УСТАРЕЛ, ОТЖИЛ СВОЕ…
Б. Парамонов напомнил мне Фукуяму… — закрыл Ф. Достоевского.
26 мая
Мы все время находимся в гордыне, достаточно глупой. Чувствуем, сознаем себя — умнее, мудрее людей предыдущих…
Но ведь, в сущности, весь духовно-нравственный опыт человечества приобретен — навсегда — много веков назад.
«Таблица Менделеева» духовно-нравственная, таблица духовно-нравственных «элементов» создана давным-давно.
Есть в христианстве: не говорю вам прямо, потому что прямо не можете понять — слушаете и не слышите, видите и не видите, — а потому говорю вам притчами, а потому говорю с вами — притчами…
Это — открытие жуткое: люди, простые, смертные, редко могут понять — прямо. С ними надо разговаривать на языке притчи. Искусство и есть — этот язык, язык притч.
Прямо понять не могут, а через намек — могут, оказывается.
ИСКУССТВО И ЕСТЬ НАМЕК.
Отсюда понятна страсть, порыв художников вырваться из «намека» и говорить — прямо. Это прослеживается у всех великих.
Абсурд: намекать людям, что они идут к гибели, что они на самом краю у гибели…
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба
Почему понадобился Пушкину — журнал «Современник», почему понадобилась ему — «Литературная газета»? Почему понадобился Достоевскому — «Дневник писателя», а Толстому — его учительство?..
Почему? Да потому, что осточертело им от «намеков». Да потому, что непреодолимо захотелось говорить — прямо.
И вдруг оказалось: опять-таки «прямо» — не понимается, не доходит. Искусство = притча, намек. Намек сильнее правоты.
В чем тут дело?
Не мне разрешить эту задачу, но я хочу ее только поставить. Хочу только — обострить до предела. Искусство — не что иное, как «перевод» спасительных истин с языка небесного на язык земной…
Предельный пример тому — Пушкин, Достоевский, Толстой…
Потому-то та литература российская, от Пушкина до Чехова, кажется нам — да и была таковой — религией, почти религией. «Перевод» и сами сочинители, писатели, авторы и сами читатели воспринимали за оригинал.
Это была немыслимая гордыня, без которой, однако, литература эта не докопалась бы до тех глубин души человеческой, до которых она, одна, докопалась-таки.
Поставив перед собой (осознанно и неосознанно) абсолютно неосуществимую задачу, она, не решив ее, нашла все-таки, казалось бы, абсолютно невозможные, земные ответы…
12 июня — 13 июня
Вчера — как громом: УМЕР БУЛАТ — НЕВОЗМОЖНОСТЬ. А тем не менее — это так… Страшное время наступило: пишу некролог.
Всю ночь слушал его песни по «Эху Москвы». Вся моя, вся наша жизнь…
На своем веку я помню только двое национальных похорон, естественных, стихийных, натуральных, неподдельных: Володи Высоцкого и Андрея Дмитриевича Сахарова. Это, уверен, будут третьи.
Он объединял нас всех не отрицанием, не «нигилизмом», объединял — вкорененной навсегда — любовью к честной совестливой жизни. Главное в нем — именно то, что Толстой и Достоевский определяли как главное в искусстве — единение людей вокруг красоты, чести и совести. Его тихий голос заглушил весь тот чудовищный грохот лицемерия, цинизма, лжи, в котором мы жили и о котором мы сейчас забыли.
Его тихий, тишайший голос напомнил вдруг нам о том, что мы все-таки — люди.
Этого напоминания, конечно, не могли стерпеть нелюди.
Но вот что странно (я-то знаю по личному опыту): даже люди — волей-неволей приобщенные к этим нелюдям, прячась от других и от себя, слушали его песни. Один из них, начисто прикованный к верхам, потаенно дал мне их прослушать. Это было в 1960 году. Удивительно, я тогда это почувствовал: этот приобщенный к верхам чиновник одновременно и радовался, слушая песни Окуджавы, и боялся. Вот тогда-то я подумал, точнее, почувствовал: что-то не то, если уж такие «подпольно» слушают и распространяют, — значит, «система» должна рухнуть.
Булат противостоял им — тихой совестью — и заглушил все их крики и все их «глушилки». Вл. Высоцкий сумел перекричать их ложь своей правдой, как Александр Галич — своим трагическим сарказмом — их глупую серьезность.
Сегодня нет всех троих: Высоцкого, Галича… а теперь и Окуджавы.
Остается одно солнышко — Юлий Ким. Дай ему Бог!
Остается чудное племя, порожденное всеми ими: Юрий Шевчук, Андрей Макаревич, Александр Городницкий, Александр Градский и еще совсем юное племя (для меня) таких как Вероника Долина, Елена Камбурова.
На Руси, в сущности, всегда было одно обнадеживающее звенышко: Пушкин, Лицей, дружба, братство. Непонятно как, но совершенно очевидно: Булат вдруг это возродил.
7 сентября
В самолете (из Рима в Москву).
Мой тост в честь 80-летия Юрия Любимова (записал на диктофон).
В такой день и о таком человеке и такому человеку, как я, — врать нельзя. Я — не тамада и не умею балагурить. Говорить всю правду — тоже нельзя. Вот я попробую выпутаться из этой истории.
Искренность как абсолютный критерий истины. Я попал в западню этой искренности. Никто так не знает моих грехов, как я и, конечно, как Юрий Любимов, равно как никто так не знает его грехов, как я. Поэтому долго мучился над тем, что о нем сказать, чтобы быть искренним. Пришел к парадоксальному выводу.
Если смотреть на Любимова с одной точки зрения, отворотясь не насмотришься. Если смотреть с другой точки зрения — таланта, порой гениальности, вынужден сознаться, что его талант и порой гениальность заглушают то, что мне хотелось бы порой рассказать о нем. Я грешу здесь против себя, против своих установок. Дескать, моральные установки должны быть выше. Да, есть о нем факты дьявольские, но он и дьявольски талантлив. Он делал такие вещи, которые никто не мог делать. И если в нем есть бес, то этот бес веселый, а не гнусно грустный. Он был самый веселый бес в стране. Самое главное впечатление о нем — это праздник веселого беса, который, действительно, показывал кукиш всем и отнюдь не из кармана. Невероятный хохмач в ту гнусно серьезную эпоху. И не поймешь, то ли он бес-хохмач, то ли он ангел-хохмач. В течение двадцати лет он устраивал людям праздник.
Володя Высоцкий. Конечно, гений натурный. Случайность иногда решает. А если б он не был у Любимова? А Губенко — фантастически лицемерный человек, но безусловно талантлив. А кем он бы был без Любимова? А Веня Смехов, а Зина Славина, Леня Филатов? Поглядите, какую плеяду он вытащил на свет.
Ну, дайте мне Достоевского без грехов, а они, грехи, были у него чудовищные.
Хочу думать, что Любимов знает о своих грехах, внутренне мучается.
Гениальный спектакль «А зори здесь тихие», где вся твоя гениальность, художественность, весь твой надрыв, вся твоя технологичность — совпали в точке пересечения страстей и святости. В этой точке ты был гений. Как я рад этому. Остальное — за твоей совестью, за моей совестью. А совесть — это Бог.
Он всегда много работал и чудесно прислушивался и подбирал себе людей, которые были чем-то вдохновлены. Он их аккумулировал. Как линза берет лучи, — концентрировал, прожигал через эту линзу. И думаю, что он еще отколет…
Юрочка, нужно ставить только на лучшее, а лучшее в тебе — бесконечно. Дай тебе Бог.
3 октября
Перечитывал вчера и сегодня «Жизнь Бенвенуто Челлини», книгу, подаренную мне Колей Томашевским ровно семь лет назад (с его вдохновенным предисловием).
Во-первых, какое (очередное) счастье, что мы под конец его жизни сдружились, скольким светлым, веселым и мудрым я ему обязан, его безошибочному вкусу, его неисчерпаемому доброжелательству. А во-вторых, вот какая мысль, раньше как бы растворенная в моей душе, в моей голове, только наклевывающаяся. Вдруг — благодаря его предисловию — выкристаллизовалась, проклюнулась как цыпленок из яйца.
Вот эта мысль: наверно, никогда роль художника не была столь высока и значительна, реальна, как в эпоху Возрождения в Италии и в эпоху чугунную, иногда полу-либеральную, в России XIX века.
Да, различие эпох — вопиющее. Да, известно, Россия много чего миновала, Россию много что обошло, — и Возрождение, и Реформация, и еще много таких «и». Но невероятно сближает их, Италию и Россию, эта беспримерная роль искусства (там — изобразительного, здесь — словесного), сближает беспримерное самосознание, самодостоинство художника.
Н.Б. Томашевский: эпиграф к предисловию: «Человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит» (Рабле — «Гаргантюа и Пантагрюэль»). Начало: «В эпоху Возрождения люди ценили себя высоко. И это не было гордыней, не было тщеславием. Это было их самочувствием».
В эпоху Павла, Александра I, Николая I и даже Александра II люди в России ценили себя очень низко, и это было их самочувствием. Но не все люди. Прежде всего, больше всего высоко ценили себя писатели. Кстати, и сам Н. Томашевский пишет о том, что прежде всего самоценность личности проявилась в Италии как самочувствие художника.
Наши художники так и не начали «удостаиваться» всевозможных общественных призваний, должностей, почетных и денежных синекур. Нашего Пушкина унижали камер-юнкерством, а когда он умер и произошло невиданное, небывалое, неслыханное паломничество к гробу его, то кто-то там наверху совершенно искренне был потрясен: даже не генерал, а как хоронят.
Я не об этом. Я именно о самосознании, самочувствовании, о беспримерной реальной роли художника.
Не помню кто (вспомнить) сказал — «Пушкин и есть все наше Возрождение, весь наш Ренессанс»… Все-таки — не совсем точно. Потому что подразумевается: единственное воплощение. Да, первая личность на Руси, действительно полнокровная, действительно гармоничная, был, конечно, Пушкин… Это он сказал себе, о себе, — о себе-художнике: «Ты — царь, живи один». Это он посмел сказать о своем Памятнике: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Это он написал в письме, зная, что письмо будет прочитано Бенкендорфом и царем, повторив слова… а шутом не буду не токмо у царя земного, но и у небесного. Это он осмелился чувствовать, сознавать, поступать так: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?».
Факт ведь поразительный, факт ведь всем известный, но, может быть, еще серьезно не продуманный: личность на Руси родилась как художник. Тут ведь какая-то специфика так называемой «русскости». (Но: факт амбивалентный, противоречивый, плюс-минусный…)
Да, у последующих — Тургенева, Достоевского, Гоголя, Толстого, Чехова… — не было пушкинской цельности, гармоничности, пушкинского полнокровия.
Но пушкинское самочувствование, пушкинское самосознание, самодостоинство художника пушкинское унаследовали они все. И только благодаря этому сыграли свою беспримерную в истории литературы роль. И закономерно, что о Толстом (еще живом) сказано было: есть царь в столице, а есть царь в Ясной Поляне… Действительно: «Вознесся выше он…».
Розанов о русских классиках: все они могли быть рождены одной матерью (так же как итальянские возрожденцы).
Уточнить, утончить: на Западе было именно Возрождение — было что возрождать… У нас это должно быть названо как-то иначе (как?) — найти слово. Оно есть, крутится в голове, на языке. Найти, поймать, вспомнить его.
Я живу ровно столько, сколько я недоделал… Неточно, конечно, но… Как я много недоделал. Стало быть, ленивцу-то и жить подольше.
В меня мало кто верит, кроме меня самого и уж очень близких мне людей. Тут очень трудно. И, кстати, очень нечестно со стороны тех, кто мною питался, мною кормился. А лучше помолчу.
6 октября
Мой сон притча
О, это так же невозможно, как невозможно увидеть один и тот же сон вместе.
(Испанское присловье, оказавшееся неточным).
И было их четверо…
И первый из них говорил, что был мальчиком при распятии Христа…
А второй говорил, что он праправнук Будды…
А третий — правнук Конфуция.
Четвертый же говорил, что был ему сон, что будет он правнуком Мохаммеда.
Первым был плотник, хороший плотник, все в нем нуждались.
Второй — кожевенник, никто без него не обходился.
Третий — каменщик.
Четвертого нельзя было понять, самый молодой, все умел, почему-то скулы выражали ожесточение…
А встретились они у маленького костра в пустыне.
Был разговор, нам неведомый.
Но осталось нам свидетельство таинственное, записанное четвертым, мальчиком…
Говорили, говорили… И спать легли, но не сразу заснули. И каждый в тайне души своей будучи явно добр, все равно почему-то был непонятно обижен, и, уж совсем невыносимо, почему-то завистлив. И приснился им один и тот же сон, только на разных языках. Все разрешилось в сновидении. Все расставилось по местам.
Был момент мгновенного счастья — понимания.
И вдруг — проснулись мгновенно все разом и увидели в глазах друг друга, что все друг о друге все знают. И даже не было нужды — говорить, потому что все всё знали, все всё помнили. Как они говорили, на каком языке?.. Мальчик изумился и оставил нам свидетельство: они друг друга понимали без слов. Им, оказалось, явился один и тот же сон: каждому из них — в то же самое время, в то же самое мгновение явился их Бог и был он — разным и был он одним и тем же. И потому они вдруг поняли, что Он был разным для них для всех и — Одним.
И — столь же удивились загадке таинственной, сколь и разгадке — как свежее дыхание: глазами, молча все поняли.
Вот такая притча — говорю буквально — приснилась мне сегодня в ночь как бы и наяву.
К чему бы это?
БОГ ГОВОРИТ С ЛЮДЬМИ НА ЯЗЫКЕ СНОВИДЕНИЙ И ПРИТЧ
(Откровение, видение — это ведь тоже, если угодно, форма сновидений).
Всю Библию перечесть под этим углом зрения.
Сколько — сновидений?
Сколько — притч?
Что такое притча? Не могу сейчас найти другого определения, чем иносказание.
Почему Достоевский так сказал: явимся ТУДА с Дон Кихотом? — с лучшим, по его убеждению, своим (всего человечества) «ХУДОЖЕСТВОМ»…*
В начале было слово, и слово есть Бог…
Слово плоть бысть…
Достоевский: «спасение от отчаяния всех людей, и условие sine qua non, и залог для бытия всего мира, и заключается в трех словах: Слово плоть бысть (От Иоанна. 1; 14), и вера в эти слова» (Собр. соч., 11; 179, а также — 112, 113, 188).
Высшая оценка Достоевским духовного подвига = «НОВОЕ СЛОВО».
СЛОВО в Библии. ТЕМА СЛОВА.
Есть Христос, есть Лжехристос. Есть Христос и Антихристос.
Точно так же есть Слово и — антислово, пустословие, лжесловие, празднословие…
Есть слово спасающее, а есть: «слово как рак»:
«А непотребного пустословия удаляйся, ибо они еще более будут преуспевать в нечестии.
«И слово их, как рак, будет распространяться» (Второе послание к Тимофею Святого Апостола Павла. 2; 16—17)
«Лжехристы и Лжепророки» (Новый завет, 29).
Думать: если Бог наказал строителей Вавилонской башни, — дабы не дать им ее построить, — смешением языков, то стало быть? Разноязычие как Божье наказание, равно как и границы?
Притча о сеятеле = притча о Божьем, но и о человечьем слове.
Я б добавил, прошу простить за кощунство: тут речь о семени здоровом, плодоносящем, а если о гнилом?..
Ведь в Библии сама Жизнь — как определяется? — «Книга жизни»
Значит? — жизнь прожить = прочесть Книгу жизни.
Последнее (для веселости): все мы на этой земле — читатели.
20 ноября, вечер
Я сейчас не совсем понимаю то, что я говорю, а может быть, и совсем не понимаю то, что говорю, но точно знаю, т.е. чувствую, что тут есть какая-то, пусть самая махонькая, доля истины. Поймал себя на том, что о «встрече со смертью» как-то неловко, не целомудренно говорить, тем более расписывать. Это все равно как о первой любви. Вдруг понял: в это-то и надо вглядеться, — беспощадно, одолев трусость, даже целомудренность свою.
И вот что получается. Понятно, я — о Гойе (а на самом деле немножко и о себе). Сам не знаю, почему я его люблю. Но точно знаю, что любовь и есть единственный способ познания, постижения.
Ужас: доходишь до самого себя только через других, а на самом деле это путь откладывания познания самого себя. Убегание от самого себя. В других вглядеться все-таки легче, чем вглядеться в самого себя.
«Встреча со смертью». У Гойи, действительно, было две встречи со смертью (как и у меня). Кто я — перед смертью, физической буквально неотвратимой? При своем замысле о самом себе, если человек действительно есть замысел о самом себе…
В 1792—1793 гг. Гойя умирал. Встретился со смертью. Замысел весь, который он предчувствовал, для которого он был рожден (Ортега) был ему ясен.
Но совпали две смерти. Первая — вот эта буквальная. Вторая, в сущности-то, еще более важная, если так можно выразиться, значительнейшая: сгорели иллюзии и идеалы?
На понимание различия между крахом — естественных иллюзий и неискоренимости идеалов, — на муки этого различения, на муки невероятные этого вдруг понимания, — ушли годы… А представить себе только, что он, как и Бетховен (сов-падение фантастически точное), постоянно жил в этом состоянии, жил несколько лет, как и Бетховен (понятно, понятно), скрывая все это даже от своих самых близких. И только в отчаяннейшую минуту признавшись им в этом.
Все то, что мы обозначаем именем Бетховена, создано глухим Бетховеном. Все то, что мы обозначаем именем Гойи, написано глухим Гойей. Оглохший композитор. Оглохший живописец. Ведь живопись, графика — они поют, кричат, и вдруг… И вот он всю свою вторую половину жизни был без ушей, без звуков…
Все, созданное Достоевским, начиная с «Записок из подполья», «Мертвого дома» — создано им в результате этой встречи со смертью и в борьбе с ней.
Нам трудно понять, но какая это истина! — нам трудно понять, почему и Ф.М. Достоевский, и А.И. Солженицын благословляли Судьбу, Бога за то, что они были кинуты в тюрьму. Без своих тюрем, без своих лагерей и тот, и другой — непо-стижимы.
Как мечтал попасть в тюрьму Толстой и как, грешно сказать, ему, действительно, ее не хватило. Но и в своей Ясной Поляне он устроил себе каторгу и тюрьму и только поэтому потрясает наши сердца.
Нам не хватает ума, не хватает сострадания, воображения представить себя на их месте. Боже, никакого воображения не хватит, чтобы прикоснуться хотя бы к трагедии Гойи и к его счастью. Он заставил кричать, вопить, голосить все штрихи, все мазки своего глухого небытия. Не поняв этого, не прочувствовав этого, в Гойе вообще ничего нельзя понять. Тут какая-то судьба. Почему-то я раньше всех полюбил Бетховена, а потом вдруг, ни с того ни с сего — Гойю. Я сам не понимаю, в чем тут дело. Но это так.
Мы начали стесняться вульгарно-социологических коррелятивов. Мы начали радоваться насмешками над ними.
1794 год… Как люди, думающие и чувствующие в масштабах времени и вечности, жили в это мгновение… Господи, там, во Франции, происходит нечто… И вдруг это нечто превращается в совершенно другое нечто.
Две, две встречи со смертью, небывалые, особенно в совпадении своем: я, замысел мой или Божий обо мне и… ничто. Я со своими иллюзиями (слитыми с идеалами) — тоже ничто? Как выкарабкаться из этого? Гойя выкарабкался так, как долж-но только гению: потому тогда и не умер, что еще не осуществил своего замысла или замысла о себе. Потому только, что — не сразу — понял, что крах иллюзий должен еще больше утвердить тебя в непреложности идеалов.
Все это я чувствую почти физически и как счастлив, если я прав.
3 декабря
Возвращусь к старой своей мысли: аналогия: народ — личность, личность — народ…
Вот мы болеем, вот я болею…
Выясняется вдруг: большинство болезней — наследственные. Наука (медицина) и воля своя собственная могут сузить, а то и ликвидировать источник болезни. Но мы-то в подавляющем большинстве случаев об этом ничегошеньки не знаем, не знаем своего наследственного кредо, наследственной печати, иногда узнаем и потрясаемся, поражаемся. Поздно! Слишком поздно!
Вот мы сейчас сидим здесь. Пять-десять минут тому назад мы все друг с другом здоровались. Это ведь сейчас? Сию минуту? Только что?
А вчера? А вчера, кто помнит, это, в сущности, то же самое — сейчас, та же самая сия минута. А позавчера? А месяц, год назад? А десять лет? Век?
Как нам не хватает этого чувства времени, чувства преодоления времени?
Достоевский пишет: рядом со мной убивают ребенка. Как я реагирую? А если бы в 10 км, а если б в тысячи километров? Так неужто, вопит он, совесть (со-весть) зависит от расстояний? Какое же должно быть расстояние? Где начинается и где кончается совесть? Где обнажается и где рвется?
Осмелюсь добавить: а на каком расстоянии времени она еще работает, а на каком — истощается?
Что такое история? И научная, и художественная, ну, во всяком случае, честная, совестливая. История — это не что иное, как одоление времени, преодоление времени — в вечность, в вечности.
Спасает только знание и воображение, знание, стимулирующее воображение и воображение, заставляющее искать и знать.
Взгляните с этой точки зрения на свою личную жизнь, на свою личную судьбу. Взгляните с этой точки зрения на личную судьбу своего народа, своей нации…
И вдруг в образах вашего и нашего искусства (а только искусство оставляет живые образы) выступают, проявляются, действительно, до боли знакомые черты — Кого? — да нас самих. Нашего Дон Кихота и нашего Мышкина, нашего Сервантеса и Гойи, нашего Пушкина и Достоевского… Время исчезает… Мы все рядом, сию минуту, навсегда рядом.
Пушкин, представьте, разговаривает с Данте, с Сервантесом, как тут, сейчас, в сиюминутной встрече с ними.
Гений — осуществленный идеал. Вот он так и осуществляется: для гения — все — современники. Но, не забудем, гений — это просто нормальная нормальность в ненормальном обществе.
От сегодняшней злобы дня до вчерашнего, позавчерашнего забытого и леле-емого как антикварная драгоценность, Гойя и Сервантес, от сегодня до этого якобы антикварного вчера нет промежутка: это «вчера», это «позавчера» живет, живет и оживляет нас.
Читаются доклады. Достоевский — наш современник. Гойя — наш современник… Боже: нам предстоит еще стать их современниками. Когда мы так говорим: Гойя — наш современник, Достоевский — наш современник, мы самообманно полагаем, что мы их награждаем. Какой самообманный вздор. Мы просто не умеем еще воспользоваться данными нам дарами.
Что такое в конце концов — гений? Это просто совесть (со-весть), не знающая границ ни во времени, ни в пространстве, заставляющая сострадать (больше) и сорадоваться (меньше) всем страдающим и всем радующимся, как вчера, как сегодня, так и завтра.
Стр. 157
* Имеются в виду альманах «Достоевский и мировая культура», выходящий с 1991 г., и сборник «Достоевский в конце ХХ в.» (М.: Классика плюс, 1996) (ред.)
Стр. 165
* Имеются в виду слова из «Дневника писателя» Достоевского: «…И если б кончилась земля и спросили там где-нибудь людей: “Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?” — то человек мог бы молча подать “Дон Кихота”: “Вот мое заключение о жизни — и можете ли вы за него судить меня?”» (ред.).