Флориан Иллиес. 1913. Лето целого века. Перевод с немецкого: С. Ташкенов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2014
1913. Лето целого века. Флориан Иллиес. Перевод с немецкого:
Сергей Ташкенов. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2013.
Когда
мне подарили эту книгу на день рождения, я удивилась (но не подала виду!): уж
очень неподарочно она выглядит… Ни
название мне ничего не сказало, ни имя автора… Правда, даривший, человек с
отменным вкусом, сказал, что в Германии эта книга долгое время была
бестселлером, лидером продаж.
Положила я подарок в шкаф на работе
— с тем чтобы вот-вот, в ближайшее время, непременно —
да и забыла про него… Какое-то время спустя, роясь в поиске чего-нибудь
почитать по дороге домой, наткнулась и вспомнила: подарок-бестселлер-лидер. При
ближайшем рассмотрении издателями книги оказались Александр Иванов и Михаил Котомин, что добавило… не скажу —
уверенности в том, что это будет однозначно прекрасно; скажу — интриги и
интереса.
Итак. 1913-й. Последний мирный год
перед началом Первой мировой войны. Многое носится в воздухе, да, но
практически никто не понимает, что именно. Никто — это кто да кто? Простое
перечисление всех героев этой книги, оставшихся и поныне (ставших за прошедшие
сто лет — и так тоже бывает!) знаменитыми или бывших знаменитыми тогда, а ныне
канувших в Лету, заняло бы самое меньшее страницу, через которую продрался бы лишь самый неленивый читатель. Я же о нем, о
читателе, думаю с сочувствием и симпатией. А потому приведу лишь несколько
фамилий и фактов из самых разных сфер искусства, литературы, политики
да и просто, черт побери, жизни.
Гитлер, живший в общежитии и зарабатывавший
небольшие деньги продажей своих картин, покидает Вену. Сталин, напротив, в Вену
прибывает, нелегально. У Пруста выходит роман «По направлению к Свану»,
Шпенглер пишет «Закат Европы». В Париже — Кокто и Дягилев, Жид и Стравинский,
Дебюсси и Нижинский, Равель и Д`Аннунцио,
Шанель и Дюшан. Все в ожидании «Весны священной»,
которая вызвала противоречивые, но одинаково сильные эмоции, от криков
«Гениально!» до смеха и свиста…
Арнольд Шенберг едет в Вену. Там он
дирижирует оркестром, исполняющим музыку Малера, свою собственную и своих
учеников — Антона фон Веберна и Альбана
Берга. Во время исполнения произведения Берга случается скандал. Диагноз от
публики: сумасшедшая музыка, по ее любителям плачет психушка.
Дело доходит до массового мордобоя. В интервью, данном
уже в Берлине, Шенберг говорит: «Я принял решение лишь тогда участвовать в
концертах такого рода, когда на входных билетах будет недвусмысленно отмечено,
что не позволяется мешать исполнению».
Эгон Шиле, вместо того чтобы рисовать
для своего мецената и покровителя Артура Реслера,
живя в его прекрасном доме, пускает по полу игрушечные паровозики…
Роберт Музиль,
если верить диагнозу доктора Бланка, «страдает общей неврастенией тяжелой
степени с осложнением на сердце».
Кете Кольвиц
томится, выкликает свободу и ищет утешения у Стриндберга, без конца читая его
драмы… А Оскар Кокошка в
Вене объявляет о помолвке с Альмой Малер (да-да,
молодой и сексапильной вдовой композитора Густава Малера), но свадьбе
состояться не суждено…
У Готфрида Бенна
и Эльзы Ласкер-Шюлер — любовь. Женщины презирают
поэтессу за небрежность, безответственность и безудержность, но втайне ею
восхищаются. Одна Роза Люксембург восхищается ею открыто и демонстративно
гуляет с ней по улицам.
Рильке мечется между Лу Андреас-Саломе, немолодой женщиной, лишившей его девственности, Хеленой фон Ностиц, про которую
понимает, что она, как и все женщины, на расстоянии выглядела заманчивой, а
вблизи оказалась требовательной и действовала на нервы, Сидони Надерни, которая чуть ли не задыхается в скорби по
застрелившемуся брату, и совсем юной Эллен Дельп.
Эдвард Мунк пишет картину
«Ревность».
Франк Ведекинд
— в Риме, куда он уехал с целью побыть в одиночестве и отдохнуть от неурядиц в
связи с запретом своей пьесы «Лулу»: нимфоманка, разрушающая мир мужчин, — так
же нельзя!
В восемь утра просыпается Томас
Манн. Он всегда просыпается в восемь. Его жена Катя лечит легкие в санаториях
Швейцарии. У нее перехватило дыхание от скрытого (но не очень!) признания мужем
своей гомосексуальности — уж она-то знает, что Густав фон Ашенбах
— автопортрет ее супруга…
Артур Шницлер «читает из “Фрау Беаты и ее сына”, своей новой
новеллы с эдиповой подоплекой, которой так
порадовался Фрейд» (женщина спит с другом своего несовершеннолетнего сына)…
Слушают около десяти человек, среди которых — Гуго фон Гофмансталь
и Феликс Зальтен, да-да, тот самый, который написал «Бемби».
Кафка в начале сентября уезжает из
Праги лечить отчаяние и «неврастению». Кораблем он отправляется в Венецию, где
пишет Фелиции Бауэр. Он понял, что не может творить, если отдастся любви и
жизни. В дневнике он пишет: «Коитус как кара за счастье быть вместе».
На выставке «Первого немецкого
осеннего салона» в Берлине, на открытие которой из Парижа прибывают Робер и Соня Делоне и Марк Шагал, — произведения Архипенко
и Делоне, Северини и Карра,
Боччони и Явленского, Марка
и Маке, Мюнтер и Клее, Шагала и Кандинского, Фейнингера и Эрнста. Марк, Маке и Гервард Вальден печатают
листовку, в которой написано: «Ходить на выставки искусства надо против воли
художественных критиков!»
Архитектор и теоретик архитектуры
Адольф Лоос заявляет, что орнамент — преступление.
Для него существует колоссальная разница между искусством и архитектурой: «Дом
должен нравиться всем. В отличие от произведения искусства, которое не обязано
нравиться никому. Произведение искусства хочет вырвать человека из его
удобства. Дом должен удобству служить. Произведение искусства революционно, дом
— консервативен».
Педагог Адольф Зельман
пишет в предисловии к своей книге «Кино и школа»: «Призываем учителей обратить
внимание на всю опасность, исходящую от дурного кино, и оградить от нее нашу
молодежь».
Погода в ноябре в Германии
неприятная, но Бертольт Брехт уверен: насморк бывает
у любого.
Третьего декабря в
санкт-петербургском театре «Луна-парк» — премьера футуристической оперы «Победа
над солнцем». Эскизы к костюмам и декорациям создает Казимир Малевич, на
занавесе он рисует черный квадрат.
Да, Санкт-Петербург (еще не
Петроград). Россия. Правда, в книге Флориана Илли-еса ее (не ее уроженцев, а именно самой России!) и
вообще маловато… Но есть один роман столетней
давности, в котором описания общественной атмосферы накануне войны и революции
в России — не много, не мало, а в самый раз:
«Петербург жил бурливо-холодной,
пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфориче-ские летние ночи, сумасшедшие и
сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка,
крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте
ледяного ветра и пронзительном завывании флейт — парад войскам перед наводящим
ужас взглядом византийских глаз императора. — Так жил город.
В городе была эпидемия самоубийств.
Залы суда наполнялись толпами истериче-ских женщин, жадно внимающих кровавым и
возбуждающим процессам.
Все было доступно — роскошь и женщины.
Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец.
То было время, когда любовь,
чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но
все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность,
супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения —
признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон
из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть
пресными». Узнали? «Сестры» Алексея Толстого…
Была я намедни
в Питере. И буквально наткнулась на ресторан «1913», что в доме номер,
естественно, 13 по Вознесенскому проспекту. Стало любопытно. Заглянула. Ну да,
кое-какие намеки на модерн, меню как бы того времени… И
вдруг — две бодрые старушенции, седые, но подкрашенные, кучерявенькие
такие, улыбчивые. Спрашиваю: не знаете ли, случайно, почему ресторан так
называется? Обе дружно закатили глаза: ах, это был
лучший год за всю историю существования России (обе родились в лучшем случае во
второй половине 30-х). Я спросила: почему же только России? Кучерявеньких
позвали, я осталась рассуждать сама с собой…
Итак: был ли 1913-й лучшим за всю
историю… ну, ладно, не человечества, но хотя бы Европы? Или? Зависит, как модно
стало говорить сегодня…