Вступление и публикация Зинаиды Миркиной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2013
Статья Григория Померанца (1918—2013) «О духе цивилизации» не
написана, а продиктована им. Ее записывала наш большой друг Любовь Боровикова.
Примерно за три месяца до смерти Григорий Соломонович ослеп,
ноги тоже ему отказали. С большим трудом, с помощью ходунков, он передвигался
по квартире. Я и друзья читали ему, но главное, что наполняло его, была музыка:
Бах, Бетховен, Арво Пярт,
Моцарт, Глюк, избранный
Шостакович, литургическая музыка, старинные хоралы и многое другое. Книги
Григорий Соломонович слушал — тоже очень избирательно — только самые глубокие,
питавшие душу.
До последних дней, пока не потерял сознания от боли, он не
переставал любить и мыслить. Наш покойный норвежский друг Лайф
Ховельсон в конце прошлого, ХХ века опрашивал своих
знакомых, как они видят будущее, каким будет ХХI век.
Больше всего ему понравился ответ Григория Соломоновича. «Это будет век Святого
Духа», — сказал он.
Что означали эти слова? Конечно, не ожидание Второго Пришествия и воплощения Царства Божия на земле. То,
что до цели еще очень далеко, он хорошо понимал. Однако на протяжении всей
истории люди опирались на что-то зримое, весомое, материально ощутимое. Одни
идеи спасения сменяли другие, одни иллюзии уступали место следующим. Была
уверенность, что материальное бытие определяет сознание, а Дух — Он невесом во
всех смыслах и против законов материального мира ничто.
И вот две тысячи лет назад могущественная Римская империя
пришла в полный упадок — на фоне полнейшего материального благополучия. Жить
стало нечем. Дышать нечем. И всемогущий император поджег собственный город,
чтобы поддержать в себе хоть какой-то интерес к жизни.
Оказалось, что материя не может существовать без Духа. Вот
тогда и пришли в Рим христианские апостолы, и ценой их страшных мук Дух начал
вселяться в омертвевшую плоть, конец мира отодвинулся.
Конец мира, Апокалипсис… Что это
такое? Все боятся его, а между тем я не знаю ничего более светлого, чем слова
из предпоследней главы Откровения святого Иоанна: «И
отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни
болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».
И, однако, никто не обещал этого нового, сияющего изнутри,
самосветящегося царства людям — таким, каковы они сегодня. Мир должен
измениться. Да, возможно, через страшные катаклизмы.
Апокалипсис — это наступление времени, когда мир оставаться
прежним не может. Невидимые, невесомые законы Духа оказываются единственно
действующими, и те, кто не живет по этим законам, обречены.
Апокалипсис — это время созревания плодов, когда добро и зло
уже не могут совмещаться в одном пространстве, в одной душе. Когда становится
очевидным, что мир сотворен Духом Святым и только Его законы — законы жизни.
Наше время очень похоже на время упадка Римской империи, и,
может быть, ничем, кроме Духа Святого, нас не спасти. ХХI век — век, когда Дух
этот становится ощутим, как воздух. И нехватка Его
равна отсутствию воздуха, задыханию. Отказ от того, что хочет от нас Дух
Святой, грозит полной материальной гибелью.
Вот что ясно чувствовал Григорий Соломонович, черпавший силы
только в глубине своего существа — в душе. Он прислушивался только к этой
глубине, раскрывал эту глубину — и видел неистощимое богатство жизни.
Он был очень счастливым человеком, хотя испытаний в его жизни
было предостаточно. Известно, что ничто не миновало его — ни фронт, ни
сталинские лагеря, ни смерть бесконечно любимого человека, его первой жены.
Наша с ним совместная жизнь в материальном плане была весьма
скромной, а до перестройки — с постоянной угрозой нового ареста. И все-таки я
не знаю человека более счастливого и более наполненного. Уже
будучи слепым и беспомощным, претерпевая сильные муки, он с глубокой тревогой
думал о том, что же делать с нашей страной. Говорил: «Надо ведь думать, надо!».
И еще он говорил: «Я сделал только два-три шага в глубину.
Этого совершенно недостаточно для нашего спасения. Это чуть больше нуля. Но это
действительные, а не воображаемые шаги, и они не потеряют смысла, даже если
переменить все слова».
Предлагаемая статья написана, вернее, продиктована, в очень
трудное время. Это не самые лучшие страницы из тех, что написаны Григорием
Соломоновичем, но это его последние раздумья. И они не кончены, а прерваны его
уходом.
Зинаида Миркина
Некоторое время назад у меня сложился новый образ поэзии,
очень простой: рождающаяся в груди звезда света и протянувшаяся от звезды
линия. Довольно долгое время я чувствовал эту линию как луч, все более и более
слабеющий, как уходящий и теряющийся в темноте поток света.
Потом этот простой образ — линии или луча — начал дробиться,
распадаться на ряд отдельных образов. Луч стал напоминать мне туго натянутый
шнур, или ось, на которую нанизаны, словно ломтики хлеба, кольца, или круги.
Каждое из колец существует отдельно, само по себе. А все вместе — ось и
нанизанные на нее кольца-круги — единый мир, единое целое.
И все же эти замкнутые, каждое в самом себе, кольца
взаимодействуют — сквозь некие невидимые прорези или каким-то иным способом, —
образуя родственные, в чем-то созвучные друг другу миры. Но тогда представление
о том, что связь колец-микромиров осуществляется единственно посредством шнура,
на который они нанизаны, — тогда оно становится неполным, тогда оно явно
страдает упрощением.
На самом деле таких осей, или шнуров, или, скорее, струн, несколько
— словно это фантастическая, грандиозная вселенская гитара, соединяющая
кольца-круги не одной, а целой группой струн. Звучат они по-разному: одна вдруг
начинает доминировать, потом стихает, зато усиливается звучание другой струны.
При этом может быть так, что не одна, а несколько струн глохнут, другая же
группа струн, напротив, становится ведущей.
Когда я думаю о современном мире, с его десятками и сотнями
звучаний, мне нужно сделать над собой усилие, чтобы отвлечься от всей этой
разноголосицы и вспомнить то, что ее объединяет: существование какого-то
сквозного всепроникающего звука, или, скорее, сквозного всепроникающего духа —
духа движения цивилизации.
В древнейший период такой разноголосицы не знали. В
частности, мир египетских пирамид единствен, уникален. Но с появлением соседей
возникает и процесс влияния на этот монолитный мир, процесс приятий и
отторжений чужого, чуждого.
В Древнем Китае мы видим уже систему нескольких на равных
соперничающих учений. Цинь Шихуанди
с его свирепым деспотизмом вмешался в этот процесс и многое в нем разрушил.
После убийства его наследника и неизбежного развала великого царства система
выработанных до Цинь Шихуанди
учений вновь овладела умами, хотя не в прежнем объеме. Менее существенные из
этих учений ушли, отсеялись, но главнейшие уцелели.
Академик Конрад говорил мне о четырех незыблемых столпах
китайской культуры — кун дзы, синь дзы, дао дзы
и лао дзы. Древнекитайские
мудрецы не сомневались, что наличия этих фундаментальных основ достаточно для
существования культуры, все прочее — излишне.
Главенствующее место в этой системе принадлежало учениям
Конфуция и Будды. Вторжение в страну монголов (в XIII веке) не остановило
переклички конфуцианства и буддизма. Когда император, сбросивший монгольское
иго, задумал перебить буддийских монахов, один из мудрецов предостерег его
словами о том, что голова, отрубленная у монаха, вырастает снова. С тех пор
массовые убийства, характерные для постбуддийской
династии, прекратились. А кое-какие формы буддизма — их можно назвать апофатическими
— пережили новый расцвет, вплоть до XVII века, когда на императорском престоле
утвердились манчжуры.
Но новое время не стало дожидаться манчжурской
династии. На переломе XV—XVI столетий вышли в океан корабли из Европы. Чтобы
вывозить пряности морем, европейцы основали фактории на берегах Индии и Китая.
Позже пустились в трехлетнее странствие вокруг земного шара корабли Магеллана.
За Магелланом последовали испанцы и португальцы, захватившие и превратившие в
свои колонии архаические царства Мексики и Перу.
В XVII веке Галилей с помощью примитивного телескопа
обнаружил в небе спутника Сатурна, и таким образом открылась бесконечность,
сплошь заполненная космическими мирами. «Открылась бездна, звезд полна, звездам
числа нет, бездне — дна». Церковь в лице инквизиции восстала против этого
открытия, и Галилей был вынужден отречься от него. Но во Франции, где
инквизиция заметной роли не играла, Паскаль мог свободно рассуждать о
«бесконечности миров, из которых каждый имеет свой небосвод».
Следующее грандиозное событие связано с английским кораблем «Мэйфлауэр», который в ноябре 1620 года, обогнув мыс Код,
пристал к берегам Северной Америки. С этого времени начался процесс
формирования Соединенных Штатов и тогда же, вместе с ним, одновременно, —
процесс противостояния двух колонизаций: южно- и североамериканской,
расколовший всю Северную Америку на Север и рабовладельческий Юг.
Противостояние закончилось кровопролитнейшей войной, в которой Север одержал
победу.
Между тем по сути это было столкновение двух Европ — Европы
феодалов, представленной аристократией Юга, и Европы буржуазной, уже
сложившейся в ту пору. Победа Севера казалась безусловной, тем не менее противостояние длилось вплоть до 60-х годов века
девятнадцатого, и отголоски этой розни живы до сих пор, пускай в
завуалированном виде.
Нужно сказать, что в последние десятилетия завоеванные
северянами южные штаты усердно заселялись мексиканцами, и это привело к тому,
что рост населения на Юге стал опережать таковой на Севере. Но в отличие от
динамично развивающегося, процветающего буржуазного Севера южные и восточные
штаты были и остаются более инертными (ряд исключений только подтверждает
правило). Их творческий потенциал безусловно слабее, и
это создает проблемы, которые Соединенным Штатам придется, рано или поздно,
решать.
Если переместиться теперь в Южную Америку, прежде всего нужно отметить, что появление мощной буржуазной
культуры в северном полушарии как было, так и остается единичным фактом. С
южным полушарием этого не случилось. Оно по-прежнему является конгломератом
этносов, группой не вполне развитых цивилизаций, из коих ни одну нельзя назвать
ведущей. Все приходившее туда из Европы, наспех усвоенное, не полностью
проработанное творчески, тонуло в глубинах местной архаики. Страны Южной
Америки с их многомиллионным населением до сих пор сохраняют феодальные черты,
хотя победа свободного труда на Севере вызвала и там волну освободительных
движений — но движений незавершенных, не увенчавшихся решительным успехом. В
размытых, рыхлых экономиках Южной Америки по-прежнему идет процесс брожения,
поиски сильной и единой доминанты. То же касается и общественного строя этих
государств.
Отчасти такое положение вещей объясняется географическим
фактором. Если сравнить оба американских материка, легко заметить, что Северная
Америка — это главным образом прерии с плодороднейшими почвами, озера и
смешанные леса, тогда как большую часть Америки Южной занимают удушающе влажные тропиче-ские леса, обширные болота,
предгорья и горы с их бедной фауной. И если Соединенные Штаты, прикупив у
России Аляску, плавно, без каких-либо территориальных потерь, подошли вплотную
к Северному полюсу, то Южная Америка кончается острым углом, за которым лишь
океан и ледяная пустыня Антарктиды (здесь уместно вспомнить и о нашей Сибири, о
тысячах километров вечной мерзлоты).
Но это не единственное «но», которым объясняется разительное
несходство между двумя материками. Дело еще и в том, что Северное полушарие
имело в процессе своего развития два центра, две опоры. Один из этих центров —
Европа, другой — США. В Соединенных Штатах уже к XVIII веку сложился целый
пояс, большой ансамбль, венок, составленный из высокоразвитых, с мировым
статусом культур — английской, французской и немецкой. С Южным же полушарием
этого не произошло: в культурном отношении Юг не более чем пасынок, придаток
благополучного, талантливого Севера.
Думаю, выходом из общекультурной неограненности,
несобранности южноамериканского материка могло бы стать формирование там так
называемых дуговых цивилизаций — в отличие от круговых, наглухо замкнутых в
себе цивилизаций вчерашнего и позавчерашнего дня (к примеру, архаичных царств
Мексики и Перу). Дуга имеет форму, и вместе с тем это открытая система. Отсюда,
на мой взгляд, главнейшая задача Южного полушария — формирование неких
творческих узлов, или же комплексов, аккумулирующих творческую волю и
творческую энергию материка.
Теперь вернемся к одной из древнейших цивилизаций —
китайской. Вопреки всем зигзагам истории, Китай был и остался верен четырем
столпам своей культуры. Он неизменно возвращался на свою столбовую дорогу — к
учениям кун дзы, синь дзы, лао дзы и дао
дзы. И в этой верности устоям ничего не изменили ни
монгольское и манчжурское нашествия, ни
беспрецедентные перемены, которые несло с собой новое время. Сегодня, в наши
дни, по-прежнему держась своих основ, Китай сумел войти в динамику общемирового
развития и добиться не просто впечатляющих, но величайших успехов на этом более
чем непростом пути.
Примерно то же можно
сказать и об Индии, хотя дорога индийской цивилизации была иной. Она началась
задолго до Будды, с двух широко известных Упанишад, которые утверждали
незримое, таинственное, не имеющее имени.
Первая Упанишада (VIII—VI век до н.
э.) складывалась из ответов старца на попытки его
учеников определить суть сущего. Он отвечал им только двумя словами: «не это,
не это». Таким образом, Упанишады не только предшествовали буддизму — они
открыли ему двери. Ведь и Будда полагал, что ответ на все вопросы и недоумения
— в молчании.
Во второй из Упанишад (VI век до н.
э.) рассказывалось о беседе отца с сыном. Отец
спрашивал своего кончившего школу сына, что ему ведомо о глубинной истине.
Узнав, что сын в глубины не вникал, отец прочел ему что-то вроде лекции, каждый
абзац которой кончался словами: «И ты — это то». Что подразумевалось под этим
«то»? Прежде всего — что оно не может быть переведено на будничный язык,
поскольку это нечто, идущее из тех глубин, которые незримы. Впоследствии из
местоимения «тат» возникло существительное «татхата»,
непостигаемое с позиций обыденной жизни.
Борьба между положительной философией, утверждавшей ту или
иную истину, и молчанием Будды длилась примерно тысячелетие. В конце концов остался лишь один из вариантов буддизма. Можно
сказать, что Индия, создавшая буддизм, вынесла его за свои границы.
В Центральной Индии господствовал индуизм, а ее окраины —
через буддизм — отошли к исламу. Возник целый ряд замкнутых индуистских и
мусульманских княжеств, или царств, каждое из которых имело свои отличия: к
примеру, кызылбаши, завоевавшие Иран, придерживались
иного варианта ислама, нежели правоверные, для которых существовал только один
ислам — Мекки и Медины.
Восстание сипаев и его подавление в середине XIX века
расчистили дорогу множеству ответвлений общепринятых религий, и в современной
Индии практически любая территория отличается от
соседней именно по этому признаку. К концу того же XIX века европейский фактор
начал сильнейшим образом влиять на жизнь страны. Рождались университеты
европейского типа, возникали крупные металлургические производства — и все это
на фоне глубоко и прочно укорененной старины. Но более тесное знакомство с
европейской цивилизацией не стало разрушительным для Индии.
Эта древнейшая страна не стала сопротивляться тому, что
приносило время. Какие-то из элементов архаики она вживила в свою теперешнюю
жизнь, какие-то преодолела и отбросила. Сегодняшняя Индия — естественное,
органичное целое, где древняя красочность индуизма спокойно, пусть и в нарушение
всякой логики, соседствует с функциональностью хай-тека,
с его последними новациями (в металлургии, например, или в компьютерном деле).
Во всяком случае, это справедливо по отношению к Центральной Индии, основному
массиву ее территорий.
Еще один пример алогичного сплава — доисламской религии и
современности — являет собой Иран, вошедший в общемировой процесс наряду с
Индией и Китаем.
Но всех быстрее и решительнее по этому пути продвинулась
Япония. Будучи некогда одной из самых закрытых цивилизаций (начиная
с XVII века Страна Восходящего Солнца предельно сократила контакты с
внешним миром), она не только с поразительной быстротой и чуткостью осваивала
достижения европейской технической мысли, но и сама стала одним из главных
поставщиков на мировом рынке технологий. И вместе с тем это страна, где чтут
обычаи и уважают корни, где и поныне хранят верность традициям — не всем,
разумеется, но очень многим элементам изысканной, загадочной для европейцев
японской архаики.
Между тем процесс развития культуры шел и в странах,
заселенных эмигрантами, то есть в бывших европейских колониях, полностью
сохранивших свой европейский облик, — в Австралии, Новой Зеландии, Канаде. Там
усвоение западных образцов протекало вяло и, в общем, механистически. Слияния
культур, чреватого открытиями, ведущего к нетривиальному, а то и новому взгляду
на вещи, там не происходило. Да и откуда ему было взяться, например, в
Австралии, если аборигены планомерно вытеснялись на север страны? Или в Канаде,
где индейцев запирали в резервациях? Великий пианист Глен
Гульд — пожалуй что
единственный представитель большой, высокой европейской культуры, которого
Канада может предъявить миру.
Заканчивая свой поневоле схематичный и, разумеется, неполный
обзор деяний той неостановимой, не постигаемой
рассудком силы, что зовется духом цивилизации, я бы хотел вернуться теперь к
началу моих заметок. К звезде поэзии, живущей в сердце и посылающей свой луч в
пространство, в бесконечность.
Какова траектория пути света из сердца? Как скоро и каким
образом иссякает сиянье этого луча? Долгое вглядывание в бесконечность, где луч
теряется, привело меня к такой мысли: утраты света в бесконечности не
существует и не может существовать. Я думаю, что луч, вырвавшийся из области
сердца и устремленный вверх, попадает в сеть земных меридианов. Летя по ним и
изгибаясь в соответствии с ними, он ударяется наконец
о какой-то из возможных полюсов и покидает ноосферу, выходит за пределы земного
шара.
Дальнейшая его дорога — бесконечность, Вселенная, где он и
замыкается неким таинственным для нас, чудесным образом. Я говорю «чудесным»,
поскольку время от времени оттуда, из бесконечности, из пенья сфер, до нас
доходит весть о гармонии, о том, что жизнь по-прежнему творится ею. Разве
искусство упомянутого выше Глена
Гульда не есть такая весть свыше? Не есть одна из
посылаемых в ответ сердечному лучу вестей?
Примечание
Нельзя вести речь об общемировом процессе перемен, не
затронув вопроса о двух мировых войнах. Сдвиги в архитектонике цивилизаций,
казавшиеся поначалу незаметными, вследствие этого фактора приняли обвальный
характер. Первая мировая война дала мощнейший стимул к возникновению
западно-восточных ассоциаций. Начало было положено Японией, все бросившей в
тигель перемен — промышленность, торговлю, военное дело. Столь свойственное европейцам
чувство собственного превосходства впервые было поколеблено именно в это время.
Вторая мировая война, в сущности, сокрушила европейский
колониализм. Восток все увереннее захватывает позиции, до сих пор
принадлежавшие Западу, западным монополиям. Даже в отсталой Африке колониализм
переставал быть прежним, классическим колониализмом. Он там приобретал некие
смешанные формы, где элементы племенного строя все чаще и все плотнее
соседствовали с европейскими. Можно назвать имена тех
из африканских лидеров или политиков, кто обладал воистину европейским
мировидением, например Нельсона Манделу.