Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2013
Об авторе
| Максим Альбертович Амелин — поэт, переводчик, издатель. Родился в 1970 году в Курске. Главный редактор издательства О.Г.И. Автор трех книг стихотворений и книги переводов Катулла. Лауреат премии Александра Солженицына. Живет в Москве. Постоянный автор “Знамени”, см. 2008, № 6; 2010, №№ 7, 12я; 2012, № 10.
Максим Амелин
В декабре на Капри*
Путаные заметки рассеянного путника
I
Когда Господь изгонял из небесного рая провинившихся перед Ним прародителей человечества на землю, рассказывают, будто бы Адам, неловко переступая через порог, споткнулся и чуть не упал. При этом несколько комьев благодатной почвы различной величины, равномерно увеличиваясь, полетело вниз и упало в разных местах. С тех пор прошла почти вечность, но осколки рая и поныне существуют кое-где на земле, и один из них — остров Капри.
В середине XVIII века лингвист-этимолог Джакомо Марторелли, преподававший древние языки в Неаполитанском университете, предположил, что название острова происходит от финикийского Kapraim, что значит “Два городка”. Именно о двух городках на острове упоминает как будто невзначай, ни с того ни с сего, и Страбон в своей “Географии”. Нынешние городки Капри и Анакапри, вероятно, и находятся на местах тех, прежних. По-моему, это наиболее достоверное объяснение. Никакой связи ни с кабанами, ни с козами, созвучными с его названием в древнегреческом и в латыни, название не имеет, да они никогда там и не водились.
Сходства с виду тоже нет. С моря он кажется похожим разве что на неподвижную голову гигантского крокодила, затаившегося под водой и высматривающего себе незадачливую жертву.
Наводненный летом толпами равнодушных и пресыщенных богачей, ищущих дорогого и качественного отдыха, и пронырливых туристов, стремящихся за полдня обшарить все местные достопримечательности, зимой остров приходит в некое самосозерцательное запустение, погружается в то тихое и размеренно-неторопливое состояние, в котором я и застал его на предрождественской неделе.
Сбитые из струганых досок рождественские киоски на Виа Камерелле были закрыты, а некоторые из них уже начали разбирать, снимая иллюминацию: все закупили всё необходимое для Рождества.
Моя гостиница, расположенная на Виа Трагара, называлась “Ла Чертозелла”, что на русский можно перевести как “скиток” или “келейка”, и оказалась вполне соответствующей своему названию. Три ее здания, расположенные уступами, полностью пустовали. Кроме трех благожелательных и предупредительных тетушек в ней никто больше не обитал. Во дворе росли апельсины, лимоны, мандарины и прочие цитрусовые, все увешанные спелыми плодами.
По вечерам с гостиничного балкона были хорошо видны две планеты: вверху — серебристая Венера; прямо напротив, над самым морем, — розоватый Марс. Ясными ночами грозди созвездий выпукло свисали по обе стороны Млечного Пути: пара Медведиц, Кассиопея, пояс Ариона и многие другие, чьи очертания я давно разучился различать.
II
Ненавижу бытописательство и бытописателей! Да, видно, и мне поневоле придется впасть в этот грех. Но я постараюсь хотя бы перемежать свои непосредственные наблюдения разнообразными отступлениями о том о сем, чтобы не было скучно.
Ну что же, начну с Фаральонов**. Спускаясь к ним по извилистой дорожке, я то и дело от нее отступал. Отклонившись влево, влезал на высокую отвесную скалу, в небольшой расщелине которой когда-то, судя по сложенным рядком камням, была келья монаха-отшельника. Неплохой вид, надо заметить, из нее открывался: вершины Фаральонов прямо напротив, а за ними голубая гладь. Чуть ниже, отклонившись вправо, увидел остатки то ли какого-то природного сооружения, то ли некоего творения рук человеческих, определить изначальное предназначение которого было крайне затруднительно. Это нечто представляет собой довольно внушительный навес из крепко сбитого песчаного монолита, по фактуре похожего на античный цемент, из которого торчат, свисая прямо над головой, довольно увесистые камни, выковырнуть которые невозможно, настолько плотно они сидят. Словно огромная верхняя челюсть допотопного животного с остатками зубов выпирает из-под земли, омываемая дождем, овеваемая ветром.
Внизу дорожка разветвилась на две: одна повела направо к пустынному каменистому пляжу, другая — прямо к бухте, отгороженной от моря первым и самым крупным не отделившимся от острова Фаральоном ростом в 111 метров. Летом, судя по всему, здесь укромный приют для лодок и небольших яхт, заповедный уголок для купальщиков и ныряльщиков, а зимой — ни души на вылизанной языками волн почти нагладко каменистой поверхности берега.
Попробовал воду — купаться можно, градусов 20. Но море настолько неспокойно, что лучше не лезть, дабы не изувечиться.
Говорят, во втором Фаральоне есть сквозное отверстие, которое можно увидеть только с воды, а на третьем, самом дальнем, водится уникальный вид голубых ящериц, нигде больше на земле не встречающийся. Возможно, хотя в то, что не видел сам, поверить довольно трудно.
Справа от неотпочковавшегося Фаральона есть еще одна небольшая скала с ведущей на ее плоский верх средневековой лестницей, теперь полуразрушенной. Подниматься по ней я тоже в одиночку не решился. Не хотелось в самом начале переломать ноги и пролежать оставшуюся неделю в гипсе. Видимо, там когда-то была небольшая крепостица или отшельнический скит. Сверху я высмотрел там остатки сложенных из грубых камней стен и круглого жилища, а также нечто вроде колодца, который, как я понял, скорее был выводным отверстием для нечистот. А пресную воду и пищу тамошние аскеты принимали, скорее всего, по веревке с воды.
В самом углу пристани я заметил традиционную римскую напольную кладку елочкой, размытую и едва-едва различимую, и стеновой цемент с каменистыми вкраплениями, вероятно, времен Октавиана или Тиберия. А что? — Хорошее место для римской купальни и вообще для одинокого отдыха. А может, это руины одной из тибериевых вилл?
На склоне, поросшем разнообразными видами хвойных, я то и дело ловил себя на ощущении: пахнет грибами. Но никаких грибов как будто не наблюдалось. Уже на обратном пути, при подъеме, когда идти пришлось медленно, прямо у дорожки я нашел довольно крупный душистый масленок (по-итальянски — Boleto giallo) с коричневой суховатой шляпкой. Ага, значит, все-таки я не ошибся со своим чутьем.
Другой гриб неведомой мне породы я увидел уже наверху. Сладковатый с приятной тухлинкой душок, похожий на запах какого-то хорошего плесневого сыра, заставил остановиться и оглядеться. Слева от дорожки росли три странных гриба, темно-зеленая шляпка на молочно-белой ножке одного была полностью съедена довольными мухами, у другого — наполовину, а третий стоял целехонек, видимо, только-только вылупился из яйцевидного кокона грибницы.
У меня не было с собой фотоаппарата. Перестал с определенного времени брать, чтобы не отвлекаться от прямого восприятия и по возможности удерживать яркие образы и впечатления только в памяти. На Капри я об этом не раз пожалел, потому что все-таки есть вещи, осознание и понимание смысла и предназначения которых приходит в голову не сразу, а только по прошествии времени, и тут вдруг выясняется, что какие-то детали ты упустил или недоразглядел.
III
Первая же прогулка по тропам острова принесла мне множество созерцательных радостей и одну физическую скорбь.
На уступах скал по соседству с местными дубами, соснами и акациями, душистыми зарослями сиреневоцветного розмарина и лавра бушуют пришельцы из Америки: одичавшие и невероятно разросшиеся алоэ, многометровые кактусы-опунции с красно-желтыми плодами, мощнолистые агавы, диковинные суккуленты. Лопасти опунций, растущих у дорог, покрыты различными надписями на всех мыслимых языках, включая китайский, и пиктографическими рисунками, от пентаграмм до свастик.
Алоэ, оказывается, цветет большими коническими свечками темно-оранжевого или оранжево-красного цвета.
Поразили агавы, те самые, что скромно ютятся у нас в горшочках на окнах, поразили не только своей спрутообразностью и мясистостью гигантских листьев — оказалось, что они цветут, да еще как — гибельно. Лет десять-двенадцать они набирают силу, чтобы в один прекрасный день поднять к небу мощный гребенчатый цветок, представляющий собой одеревеневающий ствол высотой метров пять-семь и толщиной в две ладони. После такого цветения, рассыпав тысячи семян, эти растения засыхают и гибнут.
Прямо у самой развилки дороги, расходящейся на каменистую тропу, уводящую круто вверх, и спускающуюся — асфальтовую, два мирно пасущихся круглоухих кролика в коричневых с пропежинами шубках что-то сосредоточенно жевали в кустах, не обращая на меня никакого внимания, а если какое-то и обратив, то лишь нехотя покосившись, дабы не подать вида.
Дикие горные кролики? Откуда они здесь?
О, это благородные потомки древнейших обитателей острова, заброшенных сюда мореходами на раззавод еще в незапамятные времена. В случае вынужденной остановки можно было легко, голыми руками, добыть себе довольно вкусную и здоровую пищу. Но теперь на них вряд ли кто-то охотится, и кролики чувствуют себя по-хозяйски вольготно.
Повернув налево и поднявшись по каменистому всходу, я очутился на зубчатой вершине утеса, с которого по правую руку открылся отличный вид на торчащий из воды Скольо дель Монаконэ и Амальфитанское побережье, дугой уходящее вдаль. Под ногами зеленела поросль жирнолистых первоцветов без единого бутона, — а ведь должны же, наверно, уже или еще цвести?
Сделав несколько шагов по утоптанной тропе, я заметил в отвесно возвышавшейся слева скале едва видимый снизу небольшой грот, до которого, как мне показалось, можно было без труда добраться. Путь к нему, однако, преграждали непроходимые заросли мелковетвистого и оттого невероятно колючего кустарника, усыпанного красноватыми ягодами. Пытаясь прорваться сквозь него, я оступился и по грудь провалился в яму, не замеченную под густотравьем. Вырванный клок пиджака и запросивший еды ботинок — ерунда по сравнению с вывихом и растяжением связок на правой ноге, отчего я несколько охромел и потом больше месяца не мог нормально ходить. Однако это обстоятельство не помешало мне вскарабкаться вверх к этому гроту, а потом и обшарить остальные заповедные уголки острова.
Этот грот оказался полноценным жилищем со входом и даже с окном, из которого прекрасно видны окрестности Амальфи. Тихо, сухо, укромно. Видимо, не раз он служил пристанищем для разбойников или обнищавших диких туристов, о пребывании которых свидетельствовал полуистлевший матрас на земляном полу.
Я вернулся к оставленной тропе, которая вскоре превратилась в пологий подъем, медленно, но верно ведущий в гору. Истоптанные камни со следами былой обработки выдавали его средневековое, а может, даже и античное происхождение. Нетрудно было представить, как некогда здесь водили вверх-вниз мулов или ослов, груженных поклажей. Не таким заброшенным он оказался, потому как вскоре я встретил на нем пару мирно щебечущих о том о сем местных обитателей: она спускалась, он поднимался — они встретились и разговорились.
Говорят итальянцы много и, по-видимому, испытывают при этом величайшее наслаждение от самого произнесения слов. Долгие обсуждения совершенно ничтожных вещей и малозначительных событий заставляют сделать такой вывод. Такого упоения процессами звукоизвлечения и речеобразования не встречал я больше ни у кого, хотя и описать этот лингвоэротизм, пожалуй, никакому Набокову было бы не под силу.
Не успел я об этом подумать, как довольно крупная бабочка выпорхнула у меня из-под ног. Зимнее солнце непривычно слепило глаза и припекало.
IV
“Нельзя постоянно жить в таком красивом месте. Через какое-то время восприятие замыливается и человек начинает привыкать даже к самым невероятным красотам, переставая их замечать. Они становятся для него будничными и обыденными”, — рассуждал я, двигаясь дальше.
Внезапно тропа снова изменилась, из каменистого подъема превратившись в бетонированную лестницу со смотровыми площадками, с которых открывался отличный вид на какой-то огромный грот с почернелыми от копоти стенами.
Взобравшись на гору, я оказался в конце пустынной улицы и взглянул на карту, пытаясь понять, где я. Пришлось сделать небольшой крюк, чтобы найти путь к Арке Натурале. До нее я дошел в полнейшем одиночестве по дорожке, густо усыпанной жухлой листвой, гулко шелестевшей под ногами. Все кафешки, попадавшиеся по пути, были наглухо закрыты до весны. Сама Арка оказалась довольно причудливым природным образованием. Видимо, некогда она представляла собой огромный грот со сводом, превращенный, явно не без участия рук человеческих, в храм. Свод давно обрушился, но следы его существования — и на самой арке, и на ближайшей скале — остались.
Начинало темнеть. Южные зимние сумерки обещали резко сгуститься. Неосмотренным оставался другой грот-храм, находившийся неподалеку где-то внизу. К нему уводила узкая каменная лестница с высокими ступенями, иногда становившаяся дорожкой, извилисто уходящей все ниже и ниже.
Грот Матэрманиа, как раз хорошо сохранивший в себе следы культового сооружения, прячется в уступах скал. В античности в нем находился храм Великой матери богов — Кибелы. Широкие ступени вели к окровавленному жертвеннику. Мрачноватое место, особенно если оказаться тут одному после захода солнца. Сразу вспомнились экстатические галлиямбы катулловского Аттиса.
А сто лет назад именно здесь проходили занятия рабочей школы, основанной Горьким, писавшим на Капри житийный роман о другой великой Матери. Ничего случайного в мире не бывает! Александр Блок в 1918 году остро ощутил какую-то связь между поэмой Катулла и восстанием Катилины. Между доведенной до отчаяния Ниловной Горького и слетевшей с колес Россией — связь прямая.
Так что и в этом раю в начале прошлого века кишели змеи революции, которых во множестве приманивал сюда их велеречивый заклинатель. Где-то в Саду Августа даже стоит, говорят, скромный памятник вождю мирового пролетариата. Оказавшись на другой день неподалеку от него, над Виа Крупп, напоминающей — при взгляде сверху, с наскальной площадки прямо над ней — огромного пестрого змея, который, виясь, сползает к воде, я не стал его искать. Любоваться им как-то не захотелось. Зато все виллы, на которых жил Горький, я повидал. А мимо гостиницы “Квизизана” неизбежно проходил каждый день.
На Капри нет прямых и ровных улиц, движение — то вверх, то вниз. “Путь вверх и вниз — один и тот же”, — утверждал эфесский мудрец. Ох, не бывал он на Капри, сразу видно! Возможно, один и тот же, но, могу заверить, совсем не одно и то же. Подниматься, а потом спускаться — лучше, чем наоборот.
Не думаю, что императоры попадали в свои дворцы через нижние порты, а потом тащились по тряским дорогам через весь остров. Одна Финикийская лестница чего стоит! Такой утомительный перенос занимал бы как минимум полдня, а то и больше, а после тряски в носилках императорам надо было бы отдыхать еще полдня.
Подъемные машины, описанные еще Витрувием в десятой книге “Об архитектуре”, за несколько десятилетий до постройки дворцов Августа и Тиберия на Капри, в слегка усовершенствованном виде вполне могли быть приспособлены для создания простого лифта, на котором торжественный подъем императора с моря занимал бы не более пяти минут. Вот, возможно, каковым было истинное предназначение пресловутого Сальто ди Тиберио (Прыжка Тиберия), а вовсе не для бессмысленного сбрасывания неугодных. Неслучайно внизу, прямо под Тибериевым дворцом, постоянно дежурил флот. Зачем ему иначе было там находиться, под этой неприступной отвесной скалой?
V
Путь к Вилле Йовис (на латыни Йовис — Юпитер в родительном падеже) занял у меня полтора часа, хотя можно было дойти и быстрее, но уж очень интересными оказались попутные дома и особняки, о которых стоит сказать отдельно.
Виллы, особенно старинные, XVII—XVIII веков, обычно находящиеся в глубине густых древесных и кустарниковых зарослей, впечатляют своими наружными порталами, выходящими на улочки. Каменный вход в одну из них, со старинным истертым порогом, увенчивался целым колоколом, слева от врат был выпуклый герб с короной наверху и цифрой “4” и символическим сердцем посередине, а справа — высеченный девиз великого алхимика Парацельса: “Alterius non sit qui suus esse potest”, взятый им из басни средневекового латинского поэта Угобарда Сульмонского. Это изречение можно перевести примерно так: “Да не будет [зависимым от] другого [тот], кто может быть самостоятельным”.
Над входом в один из особняков, правда, не здесь, а неподалеку от Чертозы, красовалась надпись: “Casa mia puo sostituire il Mondo. Il Mondo non puo sostituire casa mia” (“Мой дом может заменить [целый] мир. [Целый] мир не может заменить мой дом”).
Едва ли не в каждом доме перед входом устроены божницы с Девой Марией и Младенцем у нее на руках: то маленькие, то большие, то простенькие, то замысловатые — все они украшены на разные лады и вкусы искусственными и живыми цветами, бусами и мишурой, бижутерией и зажженными свечками. Каждый хозяин украшает свой дом чем-нибудь оригинальным. На Виа Пиццолунго я видел небольшой дом с внушительными майоликовыми часами, почти такими же, какие находятся на главной городской башне на Пьяцетте. Над одним из домов развевался желтый флаг с перекрещенными ложкой и вилкой фиолетового цвета.
В Анакапри, например, мне встретился один дом с причудливым названием La siesta di Leandro (“Полуденный отдых Леандра”), широченные ворота которого украшены всевозможными плодами: продолговатыми и грушевидными тыквами изрядной длины, сухими гранатами, снизками красных перчиков и гроздьями помидоров-вишенок.
Все дома и особняки на острове, помимо привычной всем уличной нумерации, имеют свои названия, как то: Вилла Ева, Каза Монализа, Казина ди Амелия, Каза дель Соле (Дом Солнца), Иль Пассеро (Воробей), Ля Карруба (Рожковое дерево с характерными длинными изогнутыми стручками) или просто Казетта.
Отдельного слова заслуживает Каза Монета, находящаяся примерно на половине пути к Вилле Йовис. Это одна из самых старых вилл на острове, построенная около 1700 года неаполитанской семьей Польверино на месте античных развалин, где была найдена римская монета, по которой ее и назвали. Она стоит в глубине огромного имения, заросшего травой в человеческий рост, древними деревьями, едва ли не ровесниками самого дома. Приют состоятельного отшельника, утомленного людьми и суетой, мне кажется, должен быть именно таким.
Одноименная Виа Монета чем дальше шла, тем становилась уже и круче, пока не открылся прямой подъем к Вилле Йовис, мимо бывших императорских садов. Развалины двухтысячелетнего маяка еще вполне крепки и внушительны. Сама же вилла, для попадания на которую пришлось перелезть через невысокий забор, оказалась каким-то циклопическим сооружением, со множеством залов, комнат, лестниц, переходов и галерей. Тень Тиберия, можно не сомневаться, по-прежнему там витает.
Возвращался я уже затемно, усталый и задумчивый. На перекрестке Виа Тиберио и Виа Матэрманиа зашел в кафе, каковых зимой в городке открыто немного, чтобы выпить кофе и пропустить рюмку-другую душистой граппы. За соседним столиком расположилась компания говорливых местных жителей. Мне хотелось подслушать, о чем они так оживленно беседуют, но — увы! Те обрывочные фразы, смысл которых приблизительно был мне понятен, никак не складывались в целое.
Жители каждого из двух городков на острове изъясняются между собой на своих наречиях: в Капри — на каприйском, в Анакапри — совсем на другом, анакаприйском. Разница между ними не меньше, чем между русским и украинским. Встречаясь, каприйцы с анакаприйцами изъясняются только на общеитальянском, выученном в школе. Вообще пестрота итальянских диалектов поражает: что ни городок, то язык, со своими особенностями в произношении, лексике и грамматике. На соседнем острове Искья пять городков, и языков — столько же. Казалось бы, за сто пятьдесят лет после объединения Италии диалекты должны были ослабеть, ан нет, живут себе и процветают.
Зато в какие только разновидности суржика не довелось мне здесь вслушаться! Какие жмеринский и мелитопольский акценты! Выходцы из бывшего Союза, как вода, растекшаяся из разбитого котла, просочились и сюда и теперь сторожат местные виллы, казы и казины, ремонтируют их к летнему сезону, меняют трубы и работают в три руки в отдыхающих садах и огородах.
VI
Дорога в Анакапри — узкий серпантин, извивающийся по уступам почти отвесных скал. Рейсовые автобусики ходят туда из Капри довольно часто. Главное — не стоять со стороны обрыва и не смотреть вниз, если не хочешь, чтобы по спине время от времени пробегал легкий холодок. Пассажиры в автобусе галдят, как голодные птицы, обсуждая рождественские подарки, насущные дела и семейную жизнь соседей и родственников.
На Монте Соляро (Солнечную гору), самую высокую точку острова, за 15 минут поднимает канатка. Билет можно купить не только туда и обратно, но и в одну сторону, чтобы потом спускаться полдня своим ходом по извилистым тропкам вниз. Ни времени, ни сил на такой подвиг у меня не было.
Насладившись дивными видами, открывающимися на все четыре: на заснеженное жерло Везувия и торчащий из-под воды верблюжий горб искитанского Эпомео, на далекий остров Вентотене, едва различимый на горизонте, и купола каприйских церквей, сверху похожие на войлочные шапочки, — я спустился обратно, по дороге взглянув на крепость корсара Барбароссы и осмотрев свысока местные сады и огороды, медленно проплывающие под ногами.
Анакапри своей малодоступностью привлекал разного рода отшельников и любителей скрытного, по разным причинам, образа жизни. Таковым был, например, шведский врач Аксель Мюнте, купивший некогда участок, на котором обнаружились развалины одного из императорских дворцов — Виллы Дамекута. Все ценное из того, что можно было вывезти с места раскопок, плавно перекочевало на построенную им для себя, любимого, Виллу Сан Микеле. Интерьеры дома украсились античными статуями, барельефами и мозаиками, собственный ботанический сад в миниатюре — всевозможными причудливыми обломками, а парапет странной часовни во имя самого хозяина — розово-мраморной безлицей сфинксихой. Кстати, колонки, подпирающие крышу часовенной галереи, — с такими же точно капителями, какие я потом видел в Чертозе, только в миниатюре.
В саду наиболее примечательным показался мне шестисторонний каменный алтарь какого-то морского бога: три его ровные стороны чередуются с тремя вогнутыми. Я назвал его для себя “козерожьим жертвенником”, поскольку на ровных сторонах красовались козероги, а на вогнутых — трезубцехвостые морские кони, извитотелистые быки и еще какие-то причудливые существа, определить род и вид которых я бы поручил только очень крупным специалистам в области мифобиологии.
А вот и Каза Росса (Красный Дом). Она построена в 1878 году военным врачом Джоном МакКоуэном, героем гражданской войны в США, жившим долгие годы на острове и владевшим местной достопримечательностью — Голубым гротом, в котором из-за слишком бурного моря мне так и не довелось побывать. Каза Росса окружила собой средневековую Арагонскую башню начала XV века, и ее ложномавританский стиль кажется довольно близким подлинному. Красный цвет, в который выкрашены ее наружные и внутренние стены, совсем не тот привычный всем чистый красный, а скорее багряный — цвет стен в античных императорских дворцах. Остатки штукатурки, окрашенной в этот багряный, хотя и изрядно выцветший, я видел и на Вилле Йовис, и на Вилле Дамекута.
Балконы и окна богато инкрустированы майоликой. Над порталом — заглавными буквами надпись на древнегреческом:
(“Здравствуй, о гражданин Апрагополя”). Апрагополем (Праздноградом) называлась, по свидетельству Светония, каприйская вилла, находившаяся по соседству с виллой императора Августа, который поселил на ней однажды своих друзей. Позднее будто бы это прозвание распространилось и на весь остров, но достоверных сведений об этом не найдено.
Каза Росса была закрыта, но сквозь зарешеченный вход были хорошо видны античные статуи, куски разноцветного мрамора и вмурованные в стены барельефы. Так же, как Аксель Мюнте для украшения своей виллы потрошил развалины Виллы Дамекута, Джон МакКоуэн для оформления интерьера своего дома растаскивал Голубой грот и обнаруженную прямо над ним античную Виллу Градола.
Времени, чтобы добраться на Виллу Дамекута, не осталось. И я решил вернуться в Капри, где еще остались пока неведомые мне уголки.
Чертоза (Картезианский монастырь) ди Сан Джакомо была когда-то крупной обителью с обширным хозяйством, садами и виноградниками. Основанная в XIV веке на месте одного из императорских дворцов, она пережила бурный расцвет во второй половине XVI, когда ею и был обретен нынешний вид.
Из первоначальных построек сохранился только старый монастырский двор, галереи которого опираются на каменные грубой выделки колонны с капителями, украшенными особенной растительно-плодовой резьбой. При Наполеоне Чертозу, как и все остальные монастыри на острове, закрыли. Теперь в его стенах библиотека, хранящая в своих недрах и русские книги, оставшиеся здесь от той самой партийно-просветительской школы для рабочих, и небольшой художественный музей.
На подходе к Чертозе меня встретил ржавый и несколько покосившийся указатель “Al Museo” (“К музею”). Музей был закрыт, и мне пришлось вернуться, чтобы осмотреть его, на следующий день. Зато проход на монастырские дворы и задворки оказался открытым, и я добрел по ним через уютный сад до скалистого обрыва — естественной границы Чертозы. В саду из всех произрастений обратили на себя внимание гигантские фикусы со змеевидными корнями, свисающими с ветвей до самой земли и, хаотически переплетаясь и извиваясь, уходящими под землю. Казалось, стоит только к ним приблизиться — и станешь новым Лаокооном.
Рисковать я не стал и поскорее удалился в гостиницу: спать, спать, спать.
VII
Всю ночь бушевал шторм, гулкие волны накатывались где-то внизу и разбивались. На следующее утро с моря поднялся такой дичайший ветер, принявшийся так сильно ворошить шевелюры пиний, что казалось, еще чуть-чуть и они станут лысыми. Море внизу ходило ходуном, валы за валами накатывались на берег широким фронтом. Одна картина Айвазовского быстро сменялась другой, другая — третьей, и так до бесконечности.
Жемчужина художественной коллекции музея Чертозы — довольно большое собрание работ немецкого символиста Карла Вильгельма Дифенбаха, апостола свободной любви и растительной пищи, скончавшегося в 1913 году на Капри от заворота кишок. Огромные полотна безумного художника меня поразили. Мрачный Бёклин, между прочим писавший здесь Фаральоны, по сравнению с ним — смеющийся младенец, а его “Остров мертвых” — поздравительная открытка ко дню рождения. Даже виды солнечного Капри у Дифенбаха настолько инфернальны, что трудно себе представить, где, в которое время года и суток он смог их такими увидеть и какое черное солнце ему при этом светило.
Вилла Дамекута, ради которой я во второй раз побывал в Анакапри, — один из двенадцати дворцов Тиберия — расположена на другой оконечности острова. К ней я долго спускался вниз по вертлявым улицам среди садов и виноградников. Ее странное название, скорее всего, образовалось от искаженного латинского Domus Mercurii (Дом Меркурия) в архаичном местном падеже, позднее ставшем вариантом родительного.
Входные ворота были наглухо закрыты, и пришлось снова перемахивать через забор. Своими размерами она значительно уступала Вилле Йовис, была полукруглой, с отходящими в стороны галереями, и пришла в упадок после извержения Везувия. Из земли повсюду выглядывают обломки мраморных колонн, выпирают каменные основания с положенной на них плинфяной кладкой.
Там, на самом краю обрыва, прямо над пропастью у подножья средневековой башни, я все-таки нашел целые заросли желто-цветных диких нарциссов. Около башни видны остатки каких-то боковых помещений дворца — каменные лестницы, бетонные стены с вкраплениями кирпича, на которых неплохо сохранилась античная штукатурка, багряная и темно-синяя. Конечно, краски несколько потускнели, но не выцвели. А ровности и гладкости штукатурки позавидовали бы любые евроремонтщики. Надо заметить, строили римляне отлично, даже не на века, а на тысячелетия.
Обратный путь показался раза в два длиннее, хотя я и торопился, завидя надвигающиеся дождевые тучи. Я вышел к церкви Санта София, у которой, при хорошо отреставрированном барочном фасаде, довольно обшарпанный верх и поросшая травой колокольня с двумя часами: слева — относительно новыми, 1920 года, справа — старыми с бронзовым солнцем вместо стрелок и майоликовым циферблатом, на который нанесены шесть двухчасовых меток римскими цифрами — расписание дневного богослужебного цикла.
Левый вход в церковь закрыт — перед ним поставлена огромная елка. В правом — за стеклом на месте двери сооружен многофигурный вертеп — пожалуй, едва ли не лучший из всех увиденных мной не только на Капри, но и в Риме.
Сооружение вертепов — особая страсть итальянцев. Каждая церковь соревнуется как минимум с соседней: у кого вертепная инсталляция богаче и замысловатее. Говорят, что есть и профессиональные устроители вертепов, у которых обычно их и заказывают. Обходятся вертепы недешево, и сбор пожертвований на них начинается чуть ли не за полгода до Рождества.
На переднем плане здешнего вертепа — рыбаки в лодках, забросившие снасти в море, на дне которого растут водоросли, лежат морские звезды и ежи, а над ними плавают рыбы. Гладь моря сделана из горизонтально лежащего стекла с вырезами для лодок и снастей. Жителям острова нетрудно узнать в этих рыбаках своих, из прибрежных поселков Марина Гранде или Марина Пиккола. Скалистый берег круто поднимается вверх — типично каприйский пейзаж. На склонах пасутся овечки, какие-то люди что-то волокут в мешках — наверно, рождественские дары. Дома — тоже типично каприйские, окруженные кактусами и агавами, торчащими из-за камней.
Рядом с площадью перед Санта София, за углом, есть отменное заведение — кафе “Микеланджело”, в котором можно съесть пиццу и выпить рюмку граппы в любое время, а не только в обеденное или ужинное. Вкуснейшую пиццу они готовят на ломте гигантского белого хлеба, граппу десяти видов наливают щедро. Я быстро восстановил силы после долгой дороги в гору.
Пока я сидел в кафе, стемнело. Замигала иллюминация, засветились фонарики на домах. Мелкий дождичек все-таки собрался и прошел, камни мостовых стали мокры и блескучи от отразившихся огней. По улице мимо кафе среди всего этого блеска шли монашки, моряки, дети, ковыляли старики, торопливой походкой спешили матери семейств, обнимая красные рождественские цветы-звезды — пуансеттии. (Чао, Феллини!)
Но шествие быстро рассредоточилось. Улица опустела. Наступил рождественский сочельник.
Для католиков главный праздник года — Рождество, как для православных — Пасха. Рождение для жизни земной оказывается куда важнее, чем рождение для жизни вечной.
В Рождество весь остров словно вымер, как во время Шаббата в Иерусалиме. На улицах, кроме кошек, ни единой живой души. Автобусное сообщение между Капри и Анакапри прервалось. Даже церкви были наглухо закрыты. Рождество для итальянцев — праздник семейный. Никто не выходит из дому, да и зачем, если все заранее наготовлено и предусмотрено.
Блуждая по пустому городу, я отыскал неподалеку от Пьяцетты (Площади Умберто I) перестроенный под жилой дом монастырь святой Терезы. Основанный в 1661 году местночтимой преподобной Серафиной, при Наполеоне он был переделан под казармы, а потом стал тюрьмой. Прямоугольный монастырский двор теперь узнать трудно, он весь поделен на части жителями, засажен апельсиновыми деревьями, застроен какими-то сараюшками, между которыми гуляют утки и гуси. О былом величии и духовном подвиге напоминает разве что фреска с изображением святой покровительницы в углу галереи.
А вот увидеть знаменитый майоликовый пол церкви Сан Микеле в Анакапри с изображением изгнания Адама и Евы из рая, хотя я трижды честно пытался, мне так и не случилось. Впрочем, теперь я и так прекрасно знаю, что там изображено.
* Текст написан в рамках проекта “Новые сказки об Италии” ассоциации “Премия Горького”.
** Три высоких скальных рифа, два из которых выступают из моря, а один связан с островом перемычкой.