Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2013
Об авторе
| Мирон Семенович Петровский (род. в 1932 году) — литературовед, автор статей о русской литературе, периферийных жанрах городской культуры и книг, среди которых “Книга о Корнее Чуковском” (1966), “Книги нашего детства” (1986, 2006), “Городу и миру. Киевские очерки” (1990, 2008), “Мастер и город: киевские контексты Михаила Булгакова” (2001, 2008). Живет в Киеве.
Мирон Петровский
Опыт комментария к одному письму
Точнее, даже не к письму, а к одной его строчке. И даже не строчке, а одному слову. К подписи под письмом А.Н. Толстому.
Письмо подписано странно. Скорее загадочно:
“Ваш Чуковский (чирвя)”1
Что за “чирвя”? Почему “чирвя”? Для чего к обычному в эпистолярии Корнея Ивановича стандартно-доброжелательному “Ваш Чуковский” добавлено в намекающих скобках это самое “чирвя”? Что, собственно, значит это слово, присоединенное к фамилии, и для чего оно присоединено?
Ни в одном словаре русского языка это слово не значится, а его звучание вызывает ассоциацию то ли с червями, то ли с чирьями, то ли с какой-то воровской кличкой, но в любом случае создает звуковой образ чего-то не слишком симпатичного. Впрочем, таково, быть может, только мое впечатление, и я не могу настаивать.
Столь загадочно подписанное письмо Чуковского впервые опубликовано в составе 14-го тома пятнадцатитомного собрания его сочинений (М., 2008). Комментарий, в большинстве случаев добротный, а порой даже избыточный (для издания подобного типа, разумеется), в этом случае отсутствует. Комментатор то ли не заметил, то ли, заметив, обошел молчанием непонятное, т.е. взывающее к комментированию, место. Таинственное “чирвя” раздражает жажду понимания.
Письмо Чуковского Алексею Николаевичу Толстому было написано и отправлено из Петрограда в Берлин (как основательно установил комментатор, отталкиваясь от даты ответного письма) в 20-х числах сентября 1922 года. Это было время, когда Толстой, собираясь вернуться в Россию, ставшую за время его отсутствия советской, “менял вехи”, на скорую руку завершал свои заграничные дела, рвал с эмиграцией, выясняя отношения с нею на повышенных тонах, укладывал чемоданы и в эмоциональном раздерге предотъездной суеты иногда делал жесты, мягко говоря, некорректные.
Например, отдал в печать одно из предыдущих писем Чуковского.
Опубликовал его, для печати не предназначавшееся, для печати неудобное, — в сменовеховской (а в глазах эмиграции — “большевистской”) газете “Накануне”, точнее — в Литературном приложении к ней.
В самом факте публикации не было ничего необычного — публикация дружеской эпистолярии была в обычае у тогдашних писателей, смотревших на свою переписку как на “литературу”. Вот и Чуковский незадолго перед тем, едва получив, поместил обширное письмо Толстого в петроградских “Литературных записках” (1922, № 1). Казус Толстого в другом: он предал огласке письмо интимно-доверительное, не предназначенное для чужих ушей и глаз, разглашению ни в коем случае не подлежащее. Он простодушно-эгоистически опубликовал его, не просчитав возможных последствий и не испросив — хотя бы из формальной вежливости — согласия отправителя.
Разразился скандал, ударивший одним концом по адресату, другим, еще более болезненным — по адресанту. Литераторы — что в советской России, что в эмигрантском зарубежье — раскололись на два лагеря: одни винили Чуковского — зачем писал, другие Толстого — зачем печатал. Чуковский оказался в двусмысленном положении, и оба смысла были мучительны.
Едва оправившись от удара, Чуковский стал смягчать ситуацию, принимая вину на себя и всячески оправдывая своего незадачливого соучастника. Этой попытке оправдания простодушно- эгоистического поступка Толстого как раз и посвящено письмо, подписанное странным словом “чирвя”:
“Теперь, после Вашего письма, вижу, как хорошо я сделал, что не рассердился на Вас с самого начала. Чувствовал, что не могли же Вы намеренно сделать такое. А если не намеренно, на что и сердиться!
Конечно, я писал мое письмо только для Вас. Писал под влиянием минуты….”2 и т.д.
Здесь — главный смысл и главная цель письма. Все остальное — и предложение прислать рассказ в петроградский журнал, и готовность заниматься гонорарными делами Толстого, и просьба прислать “Никиту” — т.е. только что опубликованную в Берлине толстовскую “Повесть о многих замечательных вещах” (“Детство Никиты”), и окрашенное в сентиментальные тона воспоминание о молодости Толстого в Куоккале, и вопрос о детях Толстого — все это словно для подтверждения того, что “я не рассердился на Вас”.
Но при чем тут какой-то (какая-то) “чирвя”?
В том же году в Берлине вышел только что завершенный роман “Хождение по мукам” — первоначальный вариант того романа, который потом, когда его название отошло к трилогии, стал называться “Сестры”. Автор немедленно отправил экземпляр Чуковскому. “Спасибо за “Хождение””, — отозвался Чуковский в июне 1922 года. — Это самая стройная и строгая Ваша вещь. Все мои друзья и знакомые зачитали ее до дыр. Я бы написал о ней статью…”3 и т.д.
Вот эта книга — берлинское 1922 года издание “Сестер”, тогда еще под названием “Хождение по мукам”, — и объясняет происхождение и смысл странной подписи “Чуковский (чирвя)”.
Дело в том, что своих сестер, изображенных влюбленно-патетически, Толстой окружает петербургской средой — изображенной легко иронически, а то и откровенно сатирически. Сочно, с насмешливым прищуром написанные адвокаты, художники, заговорщики, графоманы, философы, футуристы, инженеры, проходимцы, священнослужители заполняют страницы романа, образуя выразительную картину предвоенного (1914 года) Петербурга. В многолюдстве посетителей петербургских литературных собраний, особенно в доме (в “салоне”) Смоковниковых, то и дело мелькает колоритная фигура некоего критика, сюжетно совершенно безучастная, но самой частотой появления настаивающая на неотменимой характерности этой фигуры для этой среды.
Критик носит странно звучащую фамилию Чирва.
В первый раз Толстой замечает эту импозантную фигуру в разношерстном многолюдстве “Философских вечеров” — возможно, романном эквиваленте реального Религиозно-философского общества.
“Под люстрой, заложив руки сзади за длинный сюртук, покачивался на каблуках полуседой человек с подчеркнуто растрепанными волосами — Чирва — критик ждал, когда к нему кто-нибудь подойдет”4.
Если это не шаржированный портрет Чуковского, то, несомненно, шарж, нарисованный с кого-то, очень на него похожего. Последующие появления Чирвы на страницах толстовского романа наращивают насмешливое сходство.
Вот среди гостей на шумных и веселых “вторниках” у Смоковниковых отмечен “нервно-расстроенный критик Чирва, подготовлявший очередную литературную катастрофу”5.
Вот — через несколько страниц, на другом “вторнике” в том же доме — после скандального ухода поэта Бессонова, “критик Чирва подходил ко всем и повторял: “Господа, он был пьян в лоск”6. Алексей Алексеевич Бессонов похож здесь на Александра Александровича Блока ничуть не менее, чем Чирва — на Чуковского.
Вот — еще немного дальше — “Литературный критик Чирва растерялся — в “Блюде богов” (самодельном альманахе футуристов. — М.П.) его назвали сволочью”7.
Вот снова к Смоковниковым “пришел Чирва и, узнав, что собираются в кабак, неожиданно рассердился:
— В конце концов от этих непрерывных кутежей страдает кто? Русская литература-с. — Но и его взяли в автомобиль вместе с другими”8 .
Среди прототипов второстепенных персонажей толстовского романа дотошный литературовед может смело назвать Чуковского, а школьный учитель — предложить своим ученикам для классного сочинения тему “Образ Чуковского в трилогии А.Н. Толстого”. Сам же Корней Иванович, добавляя к своей подписи “чирвя” (в подмигивающих скобках) извещал Алексея Николаевича о том,
что он прочел “Хождение по мукам” (“Сестры”), и прочел внимательно;
что толстовский Чирва замечен и опознан в качестве шаржа на него, Чуковского;
что он, Чуковский, подтверждает сходство, “авторизует” шарж;
и что он не сердится на эту проделку талантливого писателя так же, как не держит зла на выходку непредусмотрительного публикатора чужих писем.
Кстати, почему в письме “чирвя”, а не “чирва”? Что это — описка Чуковского, его преднамеренный вариант подписи или ошибка, вкравшаяся при расшифровке рукописи, в которой одна литера была принята за другую?
Надо бы взглянуть на оригинал письма…
1
Чуковский К. Собр. соч. В 15 т. Т. 14. Письма (1903—1925). — М.: ТЕРРА — Книжний клуб, 2008.С. 525.
2 Там же.
3 Там же. С. 513.
4 Толстой А.Н. Полн. собр. соч. Т. 7. Хождение по мукам. Трилогия (Сестры. Восемнадцатый год). — М.: ОГИЗ — Гос. изд-во худож. лит-ры, 1947. С. 14.
5 Там же. С. 17.
6 Там же. С. 22.
7 Там же. С. 32.
8 Там же. С. 48. Роман Толстого я цитирую не по тому изданию, по которому читал его Чуковский в 1922 году, и это, конечно, некорректно. Берлинское — первое — издание “Сестер” (“Хождение по мукам”) мне сейчас недоступно, и хотя едва ли цитируемые места претерпели изменения при последующих переделках, дополнениях, изменениях романа, сверка с изданием 1922 года неизбежна и будет выполнена при первой же возможности.