Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2013
Сергей Беляков. Гумилев сын Гумилева. — М.: Астрель, 2012.
Герой как историк
Биография “властителя дум” конца 1980-х — начала 1990-х вряд ли останется не замеченной читателем. Порядком подзабытый, Лев Гумилев — неустранимая веха нашей интеллектуальной истории.
Читая книгу Сергея Белякова, мы окунемся в жизнь человека яркой и трудной судьбы. Сын знаменитых поэтов предстает перед нами преданным науке, но не чуждым поэзии, религиозным, но не совсем православным. Любителем женщин и совсем не феминистом. Мы узнаем о его сложных отношениях с матерью, Анной Ахматовой; о его врагах и друзьях, которые ему были преданы и которым он отвечал или не отвечал благодарностью за заботу; об учениках и оппонентах. О его лагерных сроках и археологических экспедициях — в лагерях и экспедициях он и замыслил свою теорию этногенеза. О его участии в войне, на которую он отправился прямо из лагеря. И, конечно, о том, что человек он был “несоветский”, хотя к концу жизни и “усвоил кое-что от советской манеры вести научную дискуссию”.
Словом, читатель теперь имеет возможность ознакомиться с наиболее полной и объективной биографией Льва Гумилева, без налета сенсационности, избавленной от разного рода мифов, которых накопилось изрядно. Впрочем, так ли интересны сейчас кому-нибудь эти мифы?
Тут мы должны перейти к другой части биографии Льва Гумилева, которая касается содержания его идей. Эта часть, пожалуй, даже более интересна, чем посвященная перипетиям жизни знаменитого историка. Действительно, как может не быть интересным творчество человека, в мировоззрении которого “соединялись позитивизм ученого, дуалистическая картина мира, разделенного между Богом и сатаной, и вера в нечистую силу, в степных, горных, домовых созданий, которых обычно соотносят с духами, демонами, языческими богами”?
Сам профессиональный историк, автор биографии критически рассматривает наследие Льва Гумилева, выделяя в нем то, что представляет объективную научную ценность до сих пор, равно как и прочее, строгим критериям научности не соответствующее.
Что же остается от Льва Гумилева после “мене, текел, фарес”?
Как можно понять из текста биографии, Лев Гумилев обогатил историческую науку рядом перспективных идей и подходов, особенно разработкой. Среди них первое место должно быть отдано разработке концепции влияния географического ландшафта и климатических изменений на процесс становления и развития этносов. Он сделал немалый вклад в тюрковедение, особенно в историю кочевых народов — таких, как гунны. Лев Гумилев, хотя и не повторил в полной мере подвиг Шлимана, раскопавшего Трою, смог правильно локализовать местоположение Хазарии и подтвердить свою правоту археологическими исследованиями.
Наряду с несомненными достижениями, изрядную часть наследия Льва Гумилева составляют сомнительные концепции и утверждения, да и просто ошибки. Так, красота его наиболее значимого труда “Этногенез и биосфера Земли” “…куплена дорогой ценой. Не зря Николай Глотов еще десять лет назад предостерегал Гумилева от красивых, но поспешных умозаключений, от изящных, но недоказанных гипотез. Трактат Гумилева соединил замечательные наблюдения, тонкие догадки, необычайные прозрения с многочисленными натяжками и упрощениями. Но еще удивительнее другое: сочетание в трактате науки с вероучением”. Под “вероучением” подразумевается известное учение Льва Гумилева об “антисистемах”, которое, будучи сформулировано в наукообразных терминах, являлось в действительности теологической концепцией. Разделив все религии и мировоззрения на жизнеутверждающие и жизнеотрицающие, Лев Гумилев привязал последние к так называемым “химерам” — этническим образованиям, возникающим на стыках обитания различных этносов. На “антисистемы” Лев Гумилев возлагал многочисленные грехи — от разрушения природных ландшафтов до бесчеловечных социальных практик. Это было несомненной натяжкой, не подтверждаемой фактами, что не помешало популярности термина “антисистема” и его весьма вольному применению в политической публицистике.
Другая не менее известная книга Льва Гумилева — “Древняя Русь и великая степь” — в свое время была настоящим бестселлером, ломающим укоренившиеся стереотипы. В ней Лев Гумилев утверждал, что на Руси не было монголо-татарского ига, а был симбиоз между Русью и Ордой. Отмеченное Сергеем Беляковым тюркофильство Льва Гумилева сыграло с ним злую шутку: несмотря на ожесточенную и аргументированную критику, он просто игнорировал многочисленные исторические свидетельства, которые противоречили его концепции. В результате “…перед нами не открытие ученого, а плод художественного вымысла, очень талантливого, а потому и убедительного вымысла. Он создавал здесь новую, художественную реальность, которая и теперь кажется убедительнее реальности исторической”.
Наконец, как и у всякого талантливого мыслителя, у Льва Гумилева можно обнаружить ряд интуиций, которые трудно подтвердить строгими методами науки, но которые, по мнению Сергея Белякова, заставляют задуматься. Таковы, например, его утверждения, касающиеся наличия этнических стереотипов поведения, которые полностью неустранимы (или почти неустранимы) никакой степенью ассимиляции их носителей. Автор приводит часто рассказывавшийся Львом Гумилевым “трамвайный анекдот” о реакции представителей различных этносов на появление пьяного в трамвае. Столкнувшись с аналогичной ситуацией, он замечает: “Я не считаю случай репрезентативным, ведь дело могло быть не в стереотипе поведения, а только в индивидуальных особенностях водителя-кавказца. Надо анализировать не один случай, а десятки, лучше — сотни таких же или похожих конфликтов. Но согласитесь, что события в этой истории развивались в точности по “трамвайному анекдоту” Льва Гумилева”.
Так или иначе, Лев Гумилев был чрезвычайно популярен в конце 1980-х — первой половине 1990-х. Его читали, похоже, все, кто хоть сколько-нибудь интересовался историей. Его концепции и подходы многие пытались применить хотя бы на уровне использования терминологии. В этих попытках собственно научные достижения Льва Гумилева остались практически невостребованными, зато “мистические интерпретации” росли.
Ныне от популярности Льва Гумилева осталось немного. Книга Сергея Белякова тем и ценна, что, помимо прочего, она отвечает на вопрос: почему так произошло?
Работы Льва Гумилева — веха в интеллектуальной биографии постсоветского общества. На переломе 1980—90-х годов его концепции претендовали на объяснение смысла того, что с нами происходит. Хотелось знать, что нас ждет, и представлять, куда мы идем. Теория этногенеза давала умеренно-оптимистичные (но все-таки оптимистичные!) ответы на эти вопросы. По Льву Гумилеву, пережившая период катастроф и тяжелых испытаний (“фазу надлома”) Россия должна была перейти к следующей, в целом спокойной и благополучной фазе этногенеза — инерционной. Нас ожидал долгий “век Августа”, век золотой осени российской цивилизации и культуры. Для многих это означало, что мы наконец заживем такой же “нормальной жизнью”, как Европа, где эта инерционная фаза уже давно. Но “век Августа” что-то откладывается. Возможно, умеренно-оптимистический прогноз Льва Гумилева и сбылся бы, если бы мы жили изолированно от окружающего мира. Проблема в том, что и, по Льву Гумилеву, достигшим инерционной фазы этносам окружающий их мир отнюдь не всегда дает насладиться золотой осенью спокойно. В не столь гуманные времена прошлого “веку Августа” грозили разного рода молодые варварские народы. Но тогда от них можно было отгородиться Китайской стеной или Адриановым валом. В современном глобальном мире стены не спасают. Теория Льва Гумилева не имеет к современной реальности прямого отношения, она касается доиндустриальных обществ. Она была востребована в качестве мифа, она дала несколько популярных терминов, на нее ссылаются до сих пор некоторые коронованные и некоронованные наследники Льва Гумилева.
Этим наследникам в книге Белякова посвящено немало места. Тут автор беспощаден. Он язвительно отзывается о “нищете философии”, о философах, которые не учат истории, ибо она им не нужна. Из всех писавших о Льве Гумилеве ему наиболее симпатичен Константин Фрумкин: “Фрумкин пишет не столько об идеях Гумилева, сколько о способах их интерпретации отечественными философами, политологами, журналистами и просто безумцами. Фрумкин ироничен, холоден и насмешлив. Ему удалось избрать верный тон”.
Этот тон и сам автор нередко избирает по отношению к подобным наследникам Льва Гумилева: “Нет, Дугин вовсе не невежда. Судя по его трудам, Александр Гелиевич — человек в высшей степени эрудированный. Просто историческая и географическая реальность, равно как и другие феномены материального мира, не имеют для него значения”.
Невозможно обойти стороной любопытные умозаключения Сергея Белякова по поводу перспектив Льва Гумилева, если бы он творил на Западе. К тому же он вполне мог там оказаться, если бы Анна Ахматова в 1926 году приняла предложение эмигрировать во Францию.
Беляков приходит к пессимистическим в общем-то выводам. Вначале все складывалось бы благоприятно: “Языки Гумилев учил бы не в лагере, а в университете. Тюркскими языками овладел бы в совершенстве, научился бы читать по-китайски. Словом, Лев Николаевич стал бы востоковедом мирового уровня”. У него был бы не меньший шанс прийти к тем же идеям, к которым он пришел в сталинских лагерях за миской баланды, за рюмкой коньяка в кафе Оксфорда или Кембриджа. Скорее всего, он и саму теорию этногенеза на Западе сформулировал бы быстрее и не менее качественно. Однако на этом бы все и закончилось. Напечатай он “Этногенез и биосферу”, от него бы все отвернулись. “Не только академики и редакторы издательств, как в СССР. А вообще все “порядочные люди””. На послевоенном Западе путь его идеям был бы закрыт, поскольку “после Второй мировой войны всякий исследователь нации, этноса, этнической идентичности казался фигурой подозрительной. О свободе творчества, свободе дискуссий не могло быть и речи… … советская наука в шестидесятые-восьмидесятые годы давала Гумилеву большую свободу. Ярлык “антимарксиста” и “биологизатора” только подогрел интерес читателя к теории этногенеза.
На Западе ее судьба была бы печальна. Гумилев, конечно, не попал бы под арест, но испортил бы себе карьеру, лишился бы кафедры. Китайские и афроамериканские студенты могли и освистать такого преподавателя, остальные — просто бойкотировать его лекции. Шумный, скандальный успех последних лет жизни был бы невозможен. Вместо него — остракизм и забвение”. Западной науке, как показывает Сергей Беляков, и сейчас теории Льва Гумилева практически неизвестны.
Несколько слов о литературных достоинствах биографии. Восьмисотстраничный том Сергея Белякова отнюдь не вызывает скуки и желания бросить чтение на середине. Книга о Льве Гумилеве почти так же увлекательна, как книги самого Льва Гумилева.
Леонид Фишман