Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2013
Об авторе
| Геннадий Александрович Русаков — постоянный автор “Знамени”, здесь же состоялась самая ранняя публикация его будущей книги “Разговоры с богом” (“Знамя”, № 6 за 1997 год). Выпустил семь книг стихотворений. Недавние публикации в журнале “Знамя” — № 10, 2009; № 4, 2010; № 10, 2010; № 5, 2011; № 6, 2012.
Геннадий Русаков
Таблица запоминанья
* * *
Вот я сижу, как сиротинка, на вокзале,
а там летят себе года и поезда.
Куда они, зачем — не знаю, не сказали.
Но только никогда — оттуда. Все — туда.
Одни товарняки: то с гравием, то с лесом.
Сплошной навальный груз, помеченный мелком.
И рельсов перехруст вослед тяжеловесам.
И ветер по щекам обдирным наждаком.
А я сижу-гляжу приблудным пассажиром,
прикидываю свой тантрический маршрут,
уже давно в ладу с моим гриппозным миром,
и жду, когда вокруг погодки перемрут.
Погода третий день готовится к субботе.
Расчёсаны судьбы патлатые вихры.
А я сижу себе как будто на работе,
как будто при делах… И даже из ВОХРы.
* * *
Когда всё кончено и ничего не будет,
и никого не жаль, а жизнь почти прошла,
кому меня винить и кто меня осудит
за странную любовь к превратностям числа?
Мне кажется, что в них, в арабских этих знаках,
в их странной простоте и гибельной дали,
скрывается от нас какой-то ибн-Яков
и горестный призыв растерзанной земли.
Мне хочется понять, зачем нули незнанья
и минусов отказ, делений суета…
И почему среди таблиц запоминанья,
я только эту смог осилить в пол-листа?
Наверно, потому, что годы были серы,
закончилась война, горчил дошкольный жмых…
А я учил её, как учат символ веры
в устойчивость времён и в неизбежность их.
* * *
Вот он, окошками сверкая,
с Расковой к Соколу идёт…
Трамвай, а выправка какая!
И пятьдесят девятый год.
Как я любил тот скрип и скрежет,
тот лязг площадки тормозной!
(И снова память воздух режет,
и время гонится за мной.)
Я помню давку тех маршрутов,
и запах преющих пальто,
и братство падающих круто
на повороте у “Авто”.
И билетёршу с той катушкой,
и контролёров потайных.
Свои чаи с последней сушкой,
своих свиданий жар и вспых.
Я был тогда преступно счастлив,
по Алабяна проходя.
Я был нерасторжимой частью
мелкопосевного дождя.
Он восходил почти отвесно
туда, в тот мир над головой,
под перезвон церквушки местной,
доныне всё ещё живой.
* * *
Итак, отчёт о буднях огорода,
реляция про забродивший квас.
Сонет капусте, помидору — ода
и напоследок сбивчивый рассказ
про нашу липу, хлещущую веткой,
про резь в груди,
про двух кинжальных скоп,
про поросят с малиновой подсветкой,
в орешнике затеявших подкоп.
Всё частности, сплошная мелочёвка,
матёрый быт, закуска-выпивон…
Но как-то всё сложилось очень ловко…
А чуть сложилось — запросилось вон.
И ничего не вышло из затеи —
не написалось и не создалось…
А дни идут, к июлю тяготея.
А счастье только-только началось.
* * *
Такой холодина, что просто боись.
Что просто сиди и не суйся наружу.
Направо пойдёшь — непременная склизь.
Налево не страшно, а попросту хуже.
Российские зимы, чего говорить…
Недолгой печалью душа оплеснулась.
Безвыходность лишь помогает творить,
хотя от неё гайморит и оснулость.
Вон день засиял, а куда без него?
И воздух течёт маслянистым наплывом.
Такой холодина, что всё естество,
естественно, выглядит вдрызг несчастливым.
О, доля моя и хмуреющий день,
мои холода с каменеющей кожей!
Какая земля — обретённая сень —
мне будет хоть чем-то на эту похожей?
* * *
Когда стоит шуршащая стена,
а дни полны безсолнечного света,
и слышишь дождь с восхода до темна,
хотя уже не сетуешь на это,
то как не стать философом, мой друг,
не примириться с повсеместной влагой,
с бельём в кадушке, с волглою бумагой
и с постоянным шелушеньем рук?
Базарный день в Озёрах — не пойду.
Пусть лучше мир теснится возле окон.
И будет так легко и одиноко,
как будто плачешь в мокнущем саду.
Как будто жизнь взаправду удалась,
все живы, ничего не начиналось.
А дождь идёт — так это просто малость,
чтоб ни о чём нагореваться всласть.
* * *
Хорошее утро хорошего дня с лесного пригорка глядит на меня.
Хорошее утро, что слышно в лесу? Малина сошла и дожди на носу.
Питюкают птицы, и умно глядят, и целыми днями над картой сидят,
готовясь к сезонному раю. Я тоже его выбираю.
Я тоже хотел бы куда-то слинять, чтоб прутиком солнце по небу гонять,
играть, пренебрегши культурой, не сбывшейся мускулатурой.
А то по ошибке в Канары свалить, лежать на песке и ногой шевелить,
волну необидно толкая: — Уйди, приставала такая!
* * *
Как мне жилось и плавалось на лодке,
как мне ходилось вдоль и поперёк,
в курсантской ослепительной пилотке
отрывисто бралось под козырёк;
как по трубе ложилось и вставалось,
ломилось в забугорные края,
любилось, обмиралось, ревновалось…
Всё это было, молодость моя?
А как неслось, как дыбилось и билось,
как рвали слух органные басы,
и женщина — негаданная милость —
вставала из восторженной росы;
как содрогалось горло от надсада
и для удачи не хватало рук…
И глыбы неба над проломом сада
летели книзу и теряли звук.