Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2013
Клетка-разум
Глеб Шульпяков. Письма Якубу: Третья книга стихотворений. — М.: Время, 2012.
За 10—15 лет Глеб Шульпяков издал порядка десяти книг: стихотворения, эссе, романы, путевые очерки и т. д. Однако, в первую очередь он поэт, чей лирический герой вырвался далеко за пределы поэзии и даже стал ей предшествовать. Герой Шульпякова перемещается из одного рода литературы в другой, допустим, плавно переходит из стихов на страницы его романов. При этом из произведения в произведение, будто пожитки, переносит сюжеты, антуражи, мысли, настроения. Неудивительна в этой связи история с романом “Фес” (2010), когда критики говорили о его подозрительной похожести на “Книгу Синана” (2005) и “Цунами” (2008) (Новикова Л. “Из темноты появилось сумрачное нечто…”). Так же памятен случай с поэмами, которые сложились в поэтическую трилогию, в итоге вошедшую в первую книгу стихотворений “Щелчок” (2001): “Грановского, 4”, “Тамань” и “Тбилисури”. Таким образом, для автора подобные процессы уже давно стали системой. “Письма Якубу” в очередной раз позволяют говорить о цикличности как об основополагающей черте поэтики Шульпякова.
С одной стороны, в “Письмах Якубу” продолжаются, как на автопилоте, многократно испробованные темы. Они связаны с повторяющейся в творчестве историей (с эскапизмом) — путешествие (иногда с “перевоплощением”) и возвращение. Чаще всего это поездка из Москвы с мыслями о Москве или, вернее, тоской по детству: “не чувствую себя своим в родном городе. / Того города, где я родился и вырос, / и который любил, больше нет…”. Поездки, например, в Европу (“calem”) или в страны Ближнего Востока (“Случай в Стамбуле”, “Письма Якубу”) — осуществление детской мечты о путешествиях: “…ведь в моей стране долгое время запрещалось / пересекать границы”. Тем не менее, в основе туристических устремлений заложена вовсе не мечта. На первом плане — космополитизм и внешняя, вальсовая (“как на картине” — одно ключевое выражение Шульпякова) легкость отношения к жизни, а на втором — мотивы изгнанничества, атрибуты романтизма: гражданский скепсис, печоринское томление или скука, духовная и ментальная отчужденность в собственной стране, “давно позабывшей о книжном / наречии”. Родина — место для побега:
Я Новый год люблю встречать не дома —
не по душе мне здешние “забавы”:
мешочники на улице, торговцы
с дешевыми гирляндами на пальцах
и пьяные подростки в переходах.
Но порой современный отечественный колорит затмевают воспоминания детства, и тогда между словом “дом” и “родина” ставится драматический знак равенства. В этом смысле вектор поэзии Шульпякова близок эмигрантским поэтам А. Грицману, Д. Чкония. Шульпяков — “внутренний” эмигрант, как и другие поэты, живущие на родине, в чьем творчестве силен мотив “ушедшей” Москвы (страны).
Однако вместе с идейной и тематической преемственностью третья книга ознаменовала значительные перемены, касающиеся, например, сюжета о поиске дома, пристанища. В начале 2000-х Дмитрий Бавильский вскользь подмечал (“Трава у дома или три песни о Родине”): “Ему действительно интересно, чем все закончится и какая прибудет мораль, что там будет дальше, хотя куда значительнее и интереснее для поэта — проблема обретения дома”. Этот сюжет проскальзывает лейтмотивом во многих произведениях, но если прежде он казался более или менее подспудным, то в “Письмах Якубу” получил яркое развитие, новый поворот. Герой оказался в небывалой лирической ситуации “укромного уголка”, когда “человек остается с самим собой — / постепенно дымок над его трубой” и т. д. Казалось бы, долгожданное обретение состоялось: “в моем углу я словно гулливер — / то с этой стороны трубы подзорной / смотрю вокруг…”. И даже начал выкристаллизовываться образ семьи — жены, сына, что можно считать абсолютной новостью: “Моя жена — кореянка (этот факт / имеет значение для сюжета). / [13.00] Я вышел с ребенком…”. В новых условиях герой примеряет на себя роль локального божка: “развешивает облака, расставляет лес, / а потом устраивает метель или гром…”. Мир выглядит программируемым (благополучным), кукольным, как будто купленным родителями, словно это игра в одной комнате: “Вся в вате, луна / лежала на дне / ящика со звездами”. И только отчетливо слышная, “мерная работа древоточцев” разрушает иллюзию покоя и запускает драму. “Детскость”, таким образом, образует гротескное сочетание с типичным для взрослого человека чувством ускользающего, разрушительного времени, “которое <…> превратилось в темный коридор” (“Фес”) и обрело звучание приближающегося конца. Древоточцы напоминают существ (существ?) из повести Стивена Кинга — лангольеров, пожирателей прошлого. Как и лангольеры, древоточцы олицетворяют страх человека перед смертью.
Ощущение беспощадно и бессмысленно текущего времени — мотив, зародившийся еще в книге “Желудь”: “и летний дождь шумел над пыльными / крестами кладбища в Коломенском — // что все когда-нибудь закончится (курсив авт. — И. Д.)”. В “Письмах Якубу” он, как и сюжет о поиске дома, стал более выраженным, благодаря чему лирика приобрела непривычные эсхатологические оттенки:
что было на моем веку
(кукушка делает “ку-ку”)
— и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня.
(“прозрачен как печатный лист…”)
старых лип густая череда,
гнезда в липах словно черепа.
(“старых лип густая череда…”)
Другие отличия книги “Письма Якубу” заключены в структуре, в жанровых и метрических основах стиха. Во-первых, впервые у Шульпякова появились верлибры в таком количестве — роль верлибра еще никогда не была настолько сильной. Во-вторых, произошла серьезная жанровая “перестановка”. Яркой особенностью первых стихотворных книг были поэмы, написанные сбивчивым белым стихом. При этом в “Щелчке” поэмы имели ключевое значение и занимали добрую половину книги, тогда как в “Желуде” они стали отходить на второй план, пожертвовав рельефной сюжетной стороной. (Именно остросюжетность была заявлена в поэмах “Щелчка”, как писал Аркадий Штыпель.) “Когда важно <…> точно в романе каком, повести или рассказе, с помощью сюжета найти точки пересечения с читательским опытом” (Бавильский Д. “Трава у дома, или Три песни о Родине”). В книге “Желудь” поэма начала оттесняться жанром фрагмента или отрывка. При этом слово все больше и больше “остранялось” контекстом. В итоге в “Письмах Якубу” фрагмент стал доминантной формой, а такая основополагающая черта лирики, как “фрагментарность”, — одной из первых особенностей. К слову, “фрагментарность” — явление, отчасти противоречащее нарративности (повествовательности), так как рассекает повествование, зачастую делая нелинейным, или полностью прерывает. Отточия и авторские “пропуски текста”, усеченные строки, резкие скачки с места и во времени, мгновенность переживания, выраженная в образах, и т.д. И все это характерные признаки фрагмента — жанра, который представляется наиболее свойственным камерной поэзии, обращенной к внутренней жизни человека.
Герой Глеба Шульпякова целостен и во многом идентичен автору, несмотря на это он путешествует не только по родам литературы, не только по странам и городам, но и по реальностям чужих “я”. Герой удивительно мобилен — он авантюрист, он себе на уме, а быть себе на уме, по словам современного философа С. Ручко, “значит, переживать свой собственный культ личности” (“Зарница нигилизма”). Эти путешествия отчасти напоминают медитацию, выход за пределы “себя” и парящее осознание всеобщего единства, как в стихотворении “джемаль аль-фна”:
“Я — продавец мяты, сижу в малиновой феске!”
“Я — погонщик мула, стоптанные штиблеты!”
“Я — мул, таскаю на спине газовые баллоны!”.
Универсальное транспортное средство для героя — аллюзия. Так, доминирующая ассоциация “Щелчка” — Печорин, особенно после поэмы “Тамань”, где “девица двадцати примерно лет” и т. д. А в книге “Желудь” ассоциаций сразу несколько. К примеру, в поэме “Запах вишни” это, во-первых, Тригорин. Его личность лишена ореола знаменитого писателя, он всего лишь мастеровой литературы. Во-вторых, это Треплев, который одержим идеей “духовного избранничества” и жгуче желает стать одним из “жрецов святого искусства”. Третья же книга содержит в себе образы Гулливера и Овидия. Неслучайно название “Письма Якубу” отсылает к “Письмам с Понта”.
Некоторые критики (Владимир Александров) связывают буйство аллюзий в творчестве Шульпякова с освоением культурного пространства и тоской по мировой культуре. Однако мне эта причина кажется второстепенной. На обложке “Писем Якубу” изображена голова человека в виде птичьей клетки — этот буддийский образ, на мой взгляд, дает более четкую отгадку. Он характеризует лейтмотив, основанный на стремлении героя к абсолютной свободе, когда мало одной только свободы передвижения и общего независимого склада характера (с боязнью жизненных привязок). Неслучайно дверка клетки на рисунке открыта — такова означенная цель. Нужно опустошить собственное эго, очистить разум, и, быть может, ради “мистического прозрения реальности как она есть” (слова Будды) тоже. А если вспомнить, что одним из архетипов души в фольклоре и в мировой литературе считается образ птицы, то картинка обложки покажется вдвойне символичной или симптоматичной, напрямую связанной с обостренным чувством времени и страхом перед угасанием жизни и небытием. Поэтому пугающим и “фаустовским” выглядит открытие, которым герой делится в конце “письма”, адресованного старому попугаю, живущему в холле турецкой гостиницы и, судя по всему, несчетное количество лет: “клетку своего “я”… / <…> приходится / тащить с собой. Из этой клетки никуда / не денешься, не сбежишь”.
Игорь Дуардович