Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2013
Обман — не всегда надувательство
Б.Ф. Егоров. Обман в русской культуре. — СПб.: Росток, 2012.
Крупнейший историк русской литературы и культуры, друг и биограф Ю.М. Лотмана выпустил книгу не об обмане, а об обманах, разновидностям которых несть числа и которые далеко не всегда служат злу. Это чтение не для зануд-моралистов, вбивших себе в не очень полную голову, будто любая правда всегда хороша, а любой обман всегда плох. Как быть, например, с военной хитростью?
Еще народник Н.К. Михайловский разграничивал правду-истину и правду-справедливость. Языковеды отделили ложь и вранье от неправды. Последняя может отличать лишь содержание речи, а ложь и вранье бывают и действием, в отличие от неправды они обязательно имеют адресата и цель, обязательно воплощаются в словах; а главное, “ложь — серьезное искажение истины, вранье — более мелкое и мягкое; ложь может предполагать планирование, вранье чаще всего — устная импровизация; к тому же оно может быть просто развлечением” (или, добавим, потребностью натуры, как у Хлестакова). Вранье — чисто русское слово. В некоторых языках есть приблизительные аналоги лжи и вранья; в ближайшем украинском — нет. Серьезность этой темы понимал Достоевский, написавший очерк “Нечто о вранье” (1873). Классик отмечал, что “у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями”, например, из гостеприимства или чтобы доставить удовольствие слушателю (хотя часто самому себе).
Ложь, по Б.Ф. Егорову, является частью обмана, связанной с его деятельной стороной. Он может основываться и на умолчании, которое не принадлежит лжи. Краткого определения обмана не получается; впрочем, предлагаемое автором, в сущности, больше, чем только определение (это и пояснения, уточнения): “акция ложных слов или дел (или акция умолчания о важных для данного случая фактах), в результате чего объекту обмана или наносится вред в виде материального ущерба, душевной травмы и т.п., или, наоборот, оказывается благотворное воздействие на его психику и ментальность. Таким образом, имеет место сложный спектр последствий обмана, от самых негативных до самых положительных; в каждом конкретном случае результат и нравственный фон определяются индивидуально; возможны и смешанные варианты результатов и нравственных оценок”. Среди обманов со знаком плюс раньше всего выделены “ложь во спасение” и “культурное лицемерие” (слова Гете: “Немец лжет, как только он становится вежливым”). Вообще же, с тем или другим “знаком” либо с обоими, выстраивается такая (предварительная!) классификация обманов: Афера. Блеф. Вероломство. Демагогия. Измена, предательство. Иллюзия (обман других или самообман). Клевета, навет, оговор. Коварство. Лесть, подхалимство. Лицемерие. Лукавство, хитрость. Мистификация (обманное создание легенды или текста, часто с мифическим автором). Мошенничество. Подделка (создание фальшивого предмета). Подлог. Притворство. Розыгрыш. Симуляция. Ханжество.
Но интереснее в книге не определения и классификации, а многочисленные факты из разных областей жизни и искусства. Б.Ф. Егоров в принципе признает, что исторически тут и там сфера обмана убывает. Рассказов об обманах в Новом Завете несравненно меньше, чем в Ветхом, персидская поэма рубежа Х—ХI веков “Шахнаме” Фирдоуси перенасыщена обманами, с их помощью совершаются убийства соперников в борьбе за власть, а герои русских былин, уже испытавших влияние христианства, побеждают в честных битвах, хотя плутовство еще не осуждается ни в былине о купце Садко, заключающем заведомо выигрышное для него пари, ни в бытовых сказках, ни в позднесредневековой “Повести о Фроле Скобееве”. Однако в басне Крылова “Сочинитель и Разбойник”, не популяризовавшейся в советское время, так как она была направлена против писателей Великой французской революции, Разбойнику отдается предпочтение перед Сочинителем, поскольку он сеет зло лишь при жизни, а книги влияют и после смерти автора. Пушкин добродушно относился к мелким обманным акциям в шутливых поэмах, но некоторую положительность образа Пугачева в “Капитанской дочке” с его самозванством не связывал. В литературе вплоть до Короленко и Чехова линия на осуждение обмана усиливается. Параллельно заметно растет честность русского купечества.
Но советское время принесло много лжи и лицемерия. Автор вспоминает, что на вступительных экзаменах в вуз больше всех списывали абитуриенты, поступавшие на юридический факультет, и ссылается на рассказ польского владельца автоколонны: его дальнобойщики на границах западных стран не платят никаких взяток, и совсем не то на границах с Россией, Белоруссией, Украиной, так как наши таможенники, подобно юристам, не прочь поживиться. А средства массовой информации в отношении показухи недалеко ушли от советских времен. Когда наконец великую автотрассу Москва — Владивосток завершили участком Чита — Хабаровск, СМИ продемонстрировали, как по нему в своей желтой машине ехал в полном одиночестве В.В. Путин. Потом выяснилось, что весь этот участок перекрыли, а “Интернет показал всем реальность: вслед за Путиным ехал большой кортеж, машин в двадцать: милицейское сопровождение, несколько “Скорых помощей”, несколько автобусов и грузовиков, два желтеньких автомобиля, точно, как у Путина, и один из них передвигался не на своих колесах, а покоился на большой платформе”. В конце книги автор с горечью констатирует, что “все-таки Россия продолжает оставаться одной из самых “обманных стран””. Зато именно в ней такая книга и написана.
Литературовед и культуролог вместе с тем понимает, что художественная литература, искусство — это в известном смысле сладкая ложь. Он цитирует Пушкина, К. Чапека, “Охранную грамоту” Пастернака (“По-русски врать значит скорее нести лишнее, чем обманывать. В таком смысле и врет искусство”) и спокойно признает: “Пушкин, Чапек, Пастернак серьезно рассуждают об обмане искусства”. Но, конечно, художественную условность с обманом как таковым не отождествляет и при высокой оценке духовной и культурной роли христианства не приемлет отрицания искусства в печатных выступлениях некоторых высокопоставленных священников, считающих, что на нем изначально лежит Каинова печать, что душевность в искусстве подавляет духовность, ибо оно связано с воображением, а воображение — со страстью. Бесстрастия в рецензируемой книге, конечно, нет. Исследователь хорошо знает: обман и в творчестве разнообразен, и там тоже он бывает со знаками “плюс” и “минус”. В главе “Мистификации и подделки” рассматриваются как общеизвестные случаи литературных мистификаций (“Поэмы Оссиана”, “Гузла” Мериме, образы Козьмы Пруткова, Черубины де Габриак), так и гораздо менее известные, например, случай Я.Е. Харона и Ю.Н. Вейнерта, которых в середине 1930-х годов отправили “в сибирские лагеря (сочиняли стихи в лагере на трассе будущего БАМа, под ядовитым названием “Свободное”). А они все-таки мечтали о свободе и в абсолютно несвободных условиях создали образ французского дворянина XVI века <…> Гийома дю Вентре. Они сочинили за него на русском языке несколько десятков сонетов о любви, гневе, вине (напитке, а не морали), о Родине. И сколько там реального ХХ века:
В дни пыток и костров, в глухие годы,
Мой гневный стих был совестью народа,
Был петушиным криком на заре…”.
Назван как будто первый плагиатор в России — не писатель, а профессор М.П. Розберг. Его речь в одесском Ришельевском лицее (1832) была лишь сокращенным переводом фрагмента речи Шеллинга (1807). На основе этого плагиата Розберг защитил докторскую диссертацию. Ему не раз указывали, что в его труде нет ничего нового, но на прямое присвоение им чужого указал только Г.Г. Шпет в 1922 году. Б.Ф. Егоров рассказывает о девочке, признанной было вундеркиндом за работу “Чехов и Украина”, которую она списала из книги довольно известного профессора. Бывают и антиплагиаты. Эльдар Рязанов, веселый человек, не раз выдавал свои стихи за чужие. Но такое не всегда достойно выглядит. Тартуский эстетик “Л.Н. Столович рассказал в своих воспоминаниях о довоенном кружке при ленинградском Дворце пионеров, где подростков учили писать стихи. Товарищ по кружку О.Н. Шестинский, в будущем — питерский поэт и даже администратор в Союзе писателей, возвращаясь в компании домой, цитировал якобы своего друга (а на самом деле, всем было ясно, свои стихи) и восхищался: правда, здорово?” Насчет “здорового”, можно добавить, был уже не просто обман, а самообман, которому подвержено, увы, едва ли не большинство стихотворцев.
В главе “Игра и обман”, продолжая, по сути, рассуждать об условности искусства, Б.Ф. Егоров и поддерживает, и поправляет мыслителей, уделявших особенное внимание игре. Вот Кант считал, что поэты не лжецы, разве только в хвалебных стихах. Но он, “например, излагает желание Папы помочь Петрарке жениться на Лауре и ответ Петрарки: поэт боится, что при браке его стихи потеряют страстность и изящество. Разве это не обман? Поэт больше занят изображением страсти, чем реальной судьбой своих чувств, которые он якобы описывает в стихах”. Точно так же М.Л. Гаспаров характеризовал стихи Катулла, которого в эпоху романтизма наивно сочли самым непосредственным поэтом-психологом из античных авторов.
От Канта нить тянется в ХХ век — к Йохану Хейзинге, Герману Гессе. Все трое “никак не связывают игру с обманом, они лишь противопоставляют эти понятия. По Хейзинге, ложь корыстна, а игра самоцельна (ой, как бы не так! и ложь бывает бескорыстной — см. хотя бы образ Хлестакова в “Ревизоре” Гоголя, — и игра хищной, нацеленной на выманивание денег). Между тем игру можно трактовать как один из видов обмана и, наоборот, обман — как один из видов игры. Почти в любой несерьезности как в своеобразном отходе от прочных фундаментов бытия (а игра — чуть ли не главная такая несерьезность) могут содержаться элементы обмана <…>”. В том числе “обмана” поэтического. “Не потому ли Пушкин так любил игру в карты, что он видел там никак не жульнические уловки, а настоящую художественность (непредсказуемость, творческие черты, эмоциональную взволнованность)?” Вот тут уж никак просто “плюс” или “минус” не поставишь.
Есть в книге и примеры обманного озорства в печати. Вот один из них. “В декабре 1981 г. страна пышно отмечала 75-летие генерального секретаря компартии Л.И. Брежнева. И ленинградский журнал “Аврора” якобы наивно и невинно поместил в своем декабрьском номере именно на 75-й странице небольшой рассказ Виктора Голявкина “Юбилейная речь”, который начинался так: “Трудно представить, что этот чудесный писатель жив. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно лежал бы в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, к всеобщему удивлению…” Возник великий скандал, руководство журнала потеряло работу”. В книге много говорится про советскую и несоветскую идеологию. Так, приводится неожиданный, казалось бы, парадоксальный факт из эпохи позднего сталинизма. “В одной эстонской школе старшеклассники, изучая, как полагается, роман А. Фадеева “Молодая гвардия”, вдохновились подробными описаниями подпольной борьбы молодежи с немецко-фашистскими оккупантами и создали антисоветский подпольный кружок!”
При редкостной плотности информации в книге едва ли могли не проскользнуть некоторые ошибочки или неточности. Эпизод с троянским конем содержится не в “Илиаде”, а в “Одиссее”. Как мог сохраниться “Президиум Съезда народных депутатов СССР” до 1997 года? И почему 1989 год, когда были напечатаны “Злые песни Гийома дю Вентре”, — это уже “постсоветское время”? Для “Гузлы” П. Мериме не “сочинил несколько стихотворений” о вурдалаках, он стилизовал южнославянский фольклор в прозе. Двадцать тысяч пленных поляков НКВД расстрелял не в одной Катыни, а в нескольких местах. Монахиня Досифея — “княжня Владимирская”, считавшая себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны, — была похоронена действительно в Новоспасском монастыре, но не прямо “в усыпальнице бояр Романовых” (подклете собора). Однако ошибочки или неточности — все-таки не обман.
В восемьдесят шесть лет выпустить столь свежую книгу мог едва ли не один лишь Борис Федорович Егоров.
Сергей Кормилов