AvtobiografiЯ. Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian Culture
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2013
AvtobiografiЯ. Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian Culture. — 2012, № 1.
Хотя у метафизического карнавала, как и у абсурда, нет ни периодизаций, ни срока давности, именно три предыдущих этапа модернизма приучили нас в литературе ко всякого рода авторским личинам, переодеваниям, шифровкам и прочим игрищам. Поэтому в масках на обложке четвертого номера «Иностранной литературы» за 2013 год или на книжке M. Saunders «Self Impression: Life-Writing, Autobiografiction and the Forms of Modern Literature» (2010) уже нет ничего интригующего. Как, впрочем, нет интригующего и в обратном — в перманентности попыток восполнить острый дефицит человеческого (проавторского/продуховного) начала в литературе. После поста (пусть и не «великого», сменяющего традиционный карнавал с его аграрными и прочими культами) на поливалентной почве этапа четвертого, постпостмодернизма с культом субъективного, появились новые литературные фетиши. Прежде всего авторско-читательского диалога как возможности сказать воскресшему автору: «Маска, я Вас знаю…».
Этой почти кощунственной для отечественного литературоведения идее/возможности «посвящен» (наравне с более привычными) новый международный филологиче-ский журнал «AvtobiografiЯ». За вольто на его яркой обложке скрывается уже не только привычный автор-трикстер, но и автор биографический. По крайней мере так, поливалентно, позиционирует себя сам журнал падуанского университета. Этому способствует даже жанрово-родовая путаница определения «автодокументы».
«“AvtobiografiЯ” — новый научный журнал, посвященный автодокументальным текстам и саморепрезентации в русской литературе и культуре»* . Здесь «изучать автодокументы — значит анализировать фундаментальные свойства литературных и соседних рядов, исследовать в основном онтологический статус произведения “о себе” и отношения между автором и текстом, реальностью и вымыслом, жанрами и их эволюцией, произведением и его историко-социальным контекстом»** . И все для того, чтобы «постичь тайну русского духа, опираясь на многообразные формы утверждения авторского “я”»*** .
Правда, почему-то «тайна русского духа», «особый национальный характер» российских «автобиографических и мемуарных текстов» в осознании создателей журнала — лишь «эмиграция, тирания, инакомыслие, изоляция, падение режимов». А как быть с прозой Юрия Казакова или Константина Паустовского? Скорее «национальный характер» — в теоретической плоскости, прежде всего в жестком несведении автора и героя.
Но, так или иначе, диапазон читательского ожидания широк: на страницах «AvtobiografiИ» должна анализироваться не только литература non fiction — «мемуарных жанров» (А. Робинсон), «авторского монолога» (М. Жиркова), или «life writing» (H. Lee), — но и fiction, а главное — синтеза двух ветвей, или литература «life-writing» (M. Saunders). И в этом случае «автобиографии» не помешала бы косая черта — «авто/биография» — столь успешно используемая другими подобными изданиями.
На практике же акцент первого номера под такой роскошной шапкой (каждый номер — тематический) — «Отражение себя. Автобиографические жанры и мемуары в русской культуре XIX и ХХ веков» — на non fiction 10—30-х годов прошлого века с привычными мистификациями. Наиболее интересны здесь исследования Франчески Лазарин «Фиктивный характер (псевдо)мемуарного текста как эстетическая программа. Еще раз о “Петербургских зимах” Георгия Иванова», Александры Смит «Мемуарный очерк Марины Цветаевой “Живое о живом” (1932 г.) в контексте мифотворческих тенденций российского и европейского модернизма 1910-х — 30-х годов» и Raffaella Vassena «I ricordi d’infanzia nel Dnevnik pisatelja di F. M. Dostoevskij come momenti di interazione tra memoria individuale e memoria collettiva». Они, как и другие материалы номера, — доклады одноименной апрельской научной конференции 2012 года в Падуе. Среди ее участников, помимо означенного вуза, представители университетов Триеста, Орлеана, Эдинбурга, Милана, Москвы, Омска, Новосибирска. Все публикуются на родных языках и без параллельного перевода (что для неполиглота весьма неудобно). Столь же интернационален и состав редсовета: Страсбург, Иллинойс, Шеффилд, Пиза, Москва, Венеция, Гарвард.
Но даже асимметричная практика — уже подарок современному отечественному филологу, интересующемуся текущими вопросами жизне-описания. Разумеется, российская наука подобным занималась, о чем, кстати, говорит, соответственно, опираясь на Винокура, Томашевского и Гинзбург, в своем вступительном обзоре главред К. Кривеллер. Однако, в отличие от Запада, где те же вопросы всегда были в центре перманентного внимания (и такие журналы как «European Journal of Life Writing», «a/b: Auto/Biography Studies», «Biography» и пр. — тому подтверждение), мы подобной специализированной периодики не имели. Тем более сейчас, когда большинство научных и литературно-художественных журналов в России не открывается, а закрывается. Основательные, систематизированные, но все же спорадические попытки подобных исследований в новейшем постсоветском контексте были сделаны лишь в литпроцессе: в Первых Григорьев-ских чтениях «На перекрестке истории и автобиографии: из опыта современной прозы»* и на страницах журнала «Знамя», в рамках «дискуссионного клуба» «Литература non fiction: вымыслы и реальность»**. На витке же академическом «AvtobiografiЮ» в какой-то степени можно назвать продолжением разговора, начатого в сборнике «Русское литературоведение XX века: имена, школы, концепции», выпущенного кафедрой теории литературы МГУ в 2010 году. Это прежде всего материалы О.А. Клинга, О.Ю. Осьмухиной, Ф.А. Ермошина, Н.Г. Владимировой и О.Е. Осовского. Кстати, проходила московская презентация «AvtobiografiИ» в апреле 2013 года именно на данной кафедре.
Диалогу «Маска, я Вас знаю…» отвечают лишь две статьи: «“О себе я стараюсь говорить поменьше, но все-таки говорю”: самоидентификация и память в русском женском автобиографическом письме конца XIX — первой половины ХХ вв.» Натальи Родигиной и Татьяны Сабуровой и «L’oeuvre autobiographique de Evfrosinija Kersnovskaja: chronique illustrйe du GULAG» Catherine Viollet. Первый материал показывает, как на стилевом, стилистическом уровнях биографическое «я» раскрывается через поколенческое «мы». Кроме того, определяются «способы конструирования и виды идентичностей, зафиксированные в женской автодокументалистике», выявляются «соотношение личного жизнеописания с историческими событиями, жизнью общества, степень и способы историзации частной жизни и приватизации истории»* . Акцент «Иллюстрированной летописи ГУЛАГа» — на диалоге между автобиографическим нарративом Ефросиньи Керснов-ской и изображением (рисунком), между «я» и маской (рисунком).
Возможно, в следующих номерах статей, отвечающих контексту XXI века, будет больше. Недаром же Кривеллер в своем обзоре «Gli studi sui generi auto-biografici e memorialistici in Russia» начинает с вымышленных портретов и псевдовоспоминаний, а заканчивает «автобиографическим пактом» Филиппа Лежена и «намерением писателя сказать правду»/«автобиографии говорить правду» (Б. Мендель), благодаря читательскому опыту и готовности к подобному разговору.
Разумеется, ради успеха фразы «Маска, я Вас знаю» никто не собирается специально примерять костюм персонажа (хотя в новейшей, проавторской, прозе на стыке fiction и non fiction отстраниться, как и испытать interesselosen Wohlgefallens** , затруднительно) или читать то или иное «произведение» как историю болезни. И не потому, что наше читательское восприятие в силу автобиографичности/преобладания субъективности способно «увести» в сторону в плане адекватной/объективной оценки материала. Авторские приемы, как известно, могут быть заведомо обманками: автор может исповедоваться, а может изображать (играть) исповедь. С другой стороны, апперцепцию, благодаря которой автор-субъект содержится и в форме, и в содержании, мы тоже не в состоянии отменить. Даже Барт говорил: субъект не бывает экстерриториальным по отношению к своему дискурсу. Поэтому при всех переменах и обновлениях анализ новейшей литературы (объекта, продукта среды и культуры пост-постмодернизма) и субъектно-субъектного диалога — это, прежде всего, опора на форму, носители стиля. Именно формальные маркеры объективного и автобиографического (субъективного), не растворимые ни в каком эмпиризме, способны указать (насколько это вообще возможно), как реализована интенция. А благодаря сравнительно-историческому методу — и почему. Что это за книга. Что за «автобиография», за культурное построение, обретшее данную специфическую форму? Ведь сегодня как никогда: каждый текст — автобиография. Во-прос лишь — какая?
Жанна Голенко
* «Где отчий дом?» (1982), «Вниз и вверх» (1989)
В своем анализе А.П. Давыдов опирается на концепцию «медиации», развитую выдающимся отечественным социологом культуры А.С. Ахиезером, согласно которой медиация есть процесс и результат рефлексивного поиска выхода за рамки сложившейся культуры на основе личностного самоопределения. Отсутствие такого выхода ведет к хождению по кругу шараханий между крайностями сложившихся стереотипов.
Стр.212
* Стоит отметить, что в современном мире самозванство — как самопродвижение, или (по удачному выражению Д.А. Пригова) «самоидентизванство» — становится требованием к жизненной компетентности.
Стр.212
* Кривеллер К. Введение // Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian Culture, 2012, № 1, с. 15.
** Там же, с. 17.
*** Там же.
Стр.227
* Подробно см.: На перекрестке истории и автобиографии // Новое «Знамя». 1986—2006: Антология. — М.: Знамя; Время, 2006, с. 291—361.
** Подробно см.: Литература non fiction: вымыслы и реальность // Новое «Знамя». 1986—2006: Антология. — М.: Знамя; Время, 2006, с. 362—386.
Стр.228
* Родигина Н., Сабурова Т. «О себе я стараюсь говорить поменьше, но все-таки говорю»: самоидентификация и память в русском женском автобиографическом письме конца XIX — первой половины ХХ вв. // Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian Culture, 2012, № 1, с. 121.
** Эстетический критерий «незаинтересованного удовольствия».