Владимир Кантор. Наливное яблоко
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2013
Владимир Кантор. Наливное яблоко. Повествования — М.: Летний сад, 2012.
Книга московского философа и писателя представляет собой сборник рассказов и повестей, многие из которых уже были опубликованы, но здесь они собрались в целое, которое дает им новое качество. Автор уже не первый раз пытается объединить мозаичные осколки некоего мегатекста со сквозными героями в подобие гармоничной мозаики, выводя на первый план то одного, то другого из них. Такой попыткой была вышедшая в 2010 году книга «Смерть пенсионера», включающая в себя автобиографическую повесть «Два дома», роман «Крокодил» и рассказ «Смерть пенсионера».
В новой книге семнадцать рассказов и три повести сгруппированы в четыре части, которые имеют заглавия, соответствующие периодам жизни человека: «Книжный мальчик», «Подросток», «Взрослый» и «Старик». На уровне книги соблюдается прямая хронология: от детства через юность и зрелость — к старости. На уровне частей хронология нарушается: рассказы, повествующие о разных годах жизни Бори Кузьмина, идут вперемешку.
Автор сам дает своей прозе жанровые обозначения: рассказ, повесть или же маленькая повесть, как в случае со «Ста долларами» — повестью, состоящей из пяти глав, которая была напечатана в журнале «Звезда» (2011). Некоторые рассказы содержат подзаголовки, указывающие на циклизацию, как, например, рассказы «Знакомая девочка, или Как сверкают пятки» с отсылкой к циклу «Детское-недетское» и «Фазанова» из цикла «Столк-новения». Этот прием должен показать, что герои — живые, что у них есть прош-лое. А если вспомнить Н.В. Гоголя, человек и персонаж, у которого есть прошлое, обречен на будущее.
Проза Владимира Кантора — это мир живой и сложный, но правильный, в нем работают законы совести и справедливости, которые зачастую не работают в реальности. Кроме того, автор находится в постоянном философском диалоге с литераторами всех времен, которых к занятиям литературой побуждала мысль. При чтении рассказов и повестей Владимира Кантора не может не возникнуть соблазн анализировать реминисценции и аллюзии, скрытые и прямые. Искушенному читателю не составит труда обнаружить в этих текстах следы Шекспира, Бальзака, Кафки, Пушкина, Достоевского, Толстого… Проблемы, которые волнуют писателя, кажутся читателю невероятно знакомыми — срабатывает принцип остаточной памяти: проблема мучительного взросления — аллюзия к «Подростку» Достоевского; проблема вражды между братьями — к «Братьям Карамазовым»…
Подтекстовый диалог с классиками — прием, позволяющий показать качественную разницу прошлого и настоящего на сходном материале. В рассказе «Няня» (первая публикация — «Знамя», 2009, № 12) показан современный конфликт социальных слоев, да так, что речь идет об архетипическом — об их сущностной непримиримости и взаимонепонимании. Это «история про деревенскую тетку», которая должна была бы «рассказывать народные сказки, прибаутки и песенки» малышу из интеллигентской семьи, которой нужна была няня, чтобы «у них появились не только дни и ночи для библиотеки и работы, но и свободные вечера, даже свободные ночи, которые … могли просиживать у друзей за выпивкой, анекдотами, разговорами, играми в буриме и т.д.». Почему крестьянка из Белоруссии, прошедшая войну, мать двоих детей, не может стать Ариной Родионовной маленькому Тимке, почему родители достаточно долго терпели возле своего сына довольно странное существо? Нет, конечно, «баба Доня» — более подходящий вариант, нежели сомнительная особа из Александрова с бумагой об освобождении, но все-таки? Автор не дает ответа на эти вопросы, предлагая читателю найти на них ответ самому.
Маленькая повесть «Сто долларов» («Звезда», 2011, № 4) — о том, что кровные родственники зачастую совершенно посторонние друг другу люди. То братство, о котором мечтал Достоевский в «Братьях Карамазовых», бывает, оказывается возможным с кем угодно, но не с родным братом.
Сквозная тема всех произведений Владимира Кантора — судьба советского (потом и российского) интеллигента. Интеллигенты в современном мире продолжают быть такими внеземными существами — у них нет иммунитета к системе, и они погибают. За-ключительный рассказ сборника «Смерть пенсионера», где эта тема переплетена с традиционными для русской литературы темами «лишнего человека» и «маленького человека», представляет наибольший интерес для анализа. Нарратив здесь двойствен: с одной стороны, порядок действий в рассказе прямой, с другой — в повествование включаются воспоминания, прошлые разговоры и события.
В рассказе есть прямая аллюзия на «Превращение» Франца Кафки: «Он лежал на спине и чувствовал себя Грегором Замзой, неожиданно превратившимся в насекомое-паразита. “Ungeziefer”, — вспомнил он немецкое слово. Неужели пенсионеры сродни паразитам?». Никто не защищен от того, что однажды он может проснуться насекомым или пенсионером. Если не фактически, то по состоянию души.
Герой, уже знакомый читателю по рассказам из цикла «Столкновения» Павел Галахов, не хочет верить, что его любимая женщина умерла, поэтому верит, что она уехала в Америку — так проще, удобнее, менее больно. Она не вернется, но она может вернуться. Но почему он сам при этом нежизнеспособен?
У Набокова в романе «Прозрачные вещи» есть интересное обращение автора к своему герою: «А, вот и нужный мне персонаж. Привет, персонаж! Не слышит». Вот такой, не слышащий своего автора, персонаж — Павел Галахов. Он не слышит своего автора, который пытается говорить с ним языком его друга Лени Гаврилова: «Старичок, мы должны держаться. Жизнь ведь продолжается. … Главное — не раскисать!».
Герой не может держаться — он резко отпускает себя и тем самым словно перерезает державшую его нить. Он «ушел из университета на пенсию. Не стало сил говорить с кафедры, вчерашний любимец совсем потерял контакт с аудиторией. Неинтересно стало готовиться. Да и сил не было в переполненном метро ехать к первой паре … А тут еще дождь, значит, — раскрывать зонт и минут двадцать по лужам до здания универа, когда в голове еще туман от недосмотренного сна …». Резкая, на полном скаку, остановка лошади опасна и для всадника, и для самой лошади. И Галахов, будучи одновременно и всадником, и лошадью — в рассказе приводится сцена ночного просмотра вестернов — сходит с дистанции.
Правильный мир прозы Владимира Кантора в рассказе «Смерть пенсионера» меняет полярность: смещаются полюса. Женщина берет в свои руки, под свой контроль сложившуюся ситуацию, пытается решить непосильную задачу. Женщине снова приходится быть воительницей и завоевывать для «своего счастья» уют: «Работать при этом ей приходилось много. Она преподавала в двух областных вузах, переводила с английского за деньги какие-то научно-популярные книги, да еще в НИИ имела полставки. И все равно денег хватало от зарплаты до зарплаты. … Даша бегала по всем этим работам, хотя ее мучило давление и, что хуже, какие-то женские неполадки. Иногда головы поднять не могла, но вставала и говорила: «Пока человек ходит, он должен работать. Мне же деньги за это платят. Откуда мы их еще возьмем». А «мужчина по имени Золушка» не может преподавать, да и вообще жить. После выхода на пенсию он постепенно начинает угасать, таять, как свечка. Пока была жива Даша, по сути его третья жена, он еще мог существовать (именно существовать, а не жить). Но после смерти Даши он окончательно потерял смысл жизни, который до конца и не знал. Смысл потерян, новый — не найден. Жить больше незачем. Да и не хочется. Депрессия перерастает в апатию и полное абстрагирование от окружающего мира — больше не за что уцепиться. Существование превратилось в доживание. И этот процесс необратим. Человеку становится неинтересно жить — и ничто не в силах остановить начавшийся процесс угасания, катализатором которого являются отношение государства к пенсионерам и смерть любимой. Той самой любимой, вспоминая ночи с которой когда-то «он морщился от гадкого самоощущения, что он обманщик, что вовсе не нужна ему эта девочка, что произошло это так, а она вроде бы влюбилась, хоть и говорила, что все понимает» (курсив автора. — Т.М.). Однако после прожитых вместе лет оказалось, что нужна. Как воздух.
Он не может ответить себе, зачем он прожил жизнь, — все обесцветилось. Даже книги. И не только свои. «Своего слова, которое требовало бы развития, у него не было. Были точные наблюдения, угадывающий анализ, из этого системы не построишь». А система жестока. Ей нужно слово. Ей не нужны «книжные мальчики». И уж тем более ему не нужны выросшие «книжные мальчики», сомневающиеся в себе. Они — лишние, лишние в том мире, где правят неблагодарные, но, к счастью, начитанные карьеристы.
Когда в ненужность выросших «книжных мальчиков» верит общество, это норма. Но когда в нее начинают верить сами интеллигенты, это уже тревожный показатель состояния общества.