Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2013
К
правде любой ценой
Всеволод Некрасов. Стихи 1956—1983. Библиотека Московского
Концептуализма Германа Титова. — Вологда, 2012.
Сборник классика неподцензурной поэзии, участника Лианозовской школы составлен самим Всеволодом Некрасовым в начале 80-х и существовал в виде машинописи на четвертушках стандартного листа, хранимых в пачке из-под крупы «Геркулес». Это не полное собрание стихов, написанных Некрасовым за это время. Кроме того, Некрасов постоянно правил многие свои стихи, в послесловии составителей упоминается, что одно имело сорокалетнюю историю редактирования. Некоторые стихи менялись и после их публикации. Но большой сборник позволяет еще раз присмотреться к поэзии Всеволода Некрасова в ее достижениях и противоречиях.
Современная поэзия невозможна без рефлексии, и Всеволоду Некрасову принадлежит немало высказываний о поэтике. Но, кажется, не стоит слишком доверять его определению поэзии как максимальной аутентичности. «Ловится самый момент осо-знания, возникновения речи, сама его природа, и живей, подлинней такого дикого клочка просто не бывает. Он — сразу сам себе стих», — говорил Некрасов. Но в его лучших стихах — с точнейше выверенной интонацией, пронизанных звуковыми соответствиями (Вологда — голодновато, высоковольтка — вон сколько), многократно редактируемых — едва ли много осталось от первого момента осознания. Одно из наиболее известных стихо-творений Некрасова «Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть / Свобода есть свобода», имеет множество толкований — то ли это невозможность определения свободы, то ли свобода в принципе не нуждается в определениях, то ли это обвинение тоталитарного государства, лгущего о свободе при ее отсутствии, то ли обличение либеральной болтовни о свободе, то ли даже возможность хорошо поесть — нечастая при совет-ском тотальном дефиците. А у этого стихотворения есть и несколько вариантов публикации, при котором оно подсвечено стихами-примечаниями и соседними стихами (в рецензируемой книге приведен только один вариант, остальные появились после 1983 года). Один из основных признаков поэтической речи — многозначность, и им стихи Некрасова обладают вполне. «светает / это бывает / не светит // не тянет // не дремлет // не Гамлет // нет никаких нет» — тут и парадокс в конце по образцу «Эпименид критянин говорил, что все критяне лжецы», и отказ от отрицания, и превращение Гамлета в состояние, и приглашение вдуматься в различие «светает» и «светит», и еще очень многое. Несмотря на не слишком человеческие условия, в которых протекала жизнь Некрасова, для него оставалось важным принятие мира, отказ также и от романтической тоски. «сотри случайные черты // смотри / случайно / не протри только / дырочки» — потому что мир из этих случайных черт и состоит.
Стихи Некрасова лишь опираются на просторечие, но не равны ему, раскрывая огромные возможности языка. Возможно, чувствительность к оттенкам сказанного была порождена советской ситуацией, когда прямое высказывание было опасным и невозможным. «Да вправду / За правду / Заплатят зарплату» — возникает ощущение, что не такая уж это и правда. «С одной стороны / мы // с другой стороны / у нас это быстро» — знакомая для России ситуация благих намерений и деклараций, которые быстро опровергаются кулаком.
Некрасов умеет недоговаривать, оставляя простор для действия языка, для движения читателя (к сожалению, этого умения начисто лишены очень многие авторы, опирающиеся на повседневную речь; у них даже миниатюра может быть разжевывающе-многословной). «Не говори // А то скажут» — тонкости смыслов форм глагола достаточно для целой сцены. «Москва / И Рига // Коммунальная квартира — / ни одного крика» — цивилизационные отличия в одном взгляде и восьми словах. Почти каждое слово у Всеволода Некрасова может быть ироничным — но и ирония при этом под сомнением. «трудно высказать* / и не высказать / и как вам сказать / * чувство / безграничной любви» — в этих словах с примечанием — ирония, но и любовь, и невозможность высказывания.
Очень многое позволяет тонкость интонаций. От выражения требования толпы к поэту («Пушкин / Осеребри») до вздоха («Пушкин / Осеребрит // Пушкин»), в котором и безнадежность потери, и безнадежность иронии (а кто это сделает? Пушкин, что ли?). «Я помню чудное мгновенье / Невы державное теченье // Люблю тебя Петра творенье // Кто написал стихотворенье // Я написал стихотворенье» — одновременно и ирония над множеством авторов, не замечающих, что они делают копию с копии копии стихо-творения Пушкина, и выражение того, что чужая речь — материал для поэта, если он понимает, что это чужая речь (а ведь, в конечном счете, все слова в словаре не нами придуманы). Клише и его обнаружение — очень важная проблема не только в литературе, но вообще для индивидуализации сознания через речь. И. Плеханова отмечает один из способов действий Всеволода Некрасова: «Достаточно следовать за словом буквально, и оно “заведет” в смысловой тупик, но само его и продемонстрирует, как в заклинании официозного трагизма: “это / не должно повториться // повторяю / это / не должно повториться // повторяю…”».
Звуки позволяют и припечатать бездарного художника, оказавшегося однофамильцем Серова: у того Серова нарисовано, а у этого насеровано. Болтовня «и о поэзии» превращается в «и.о. поэзии», имитацию, занимающую ее место. И насколько метко слово «охолуеть».
Но «Веточка / Ты чего / Чего вы веточки это / А / водички» — да, внутренний монолог, его аутентичность, его звуковая организованность (веточка кажется растущей из водички) — но и очевидность (всякий знает, что веточки без воды долго не протянут). Кажется, уклоняясь от риторики семантической, Некрасов часто попадает в плен риторики звуковой. Многие звуковые ходы в его стихах выглядят автоматическими. На Колю, конечно, наколото. Отказ отклоняться от подлинности неприкрашенной реальности тоже порой ограничивает. Т. Бонч-Осмоловская отмечает, что у Некрасова «сравнивать предметы не с чем и незачем — каждый из них уникален, равен самому себе и только такой, какой он есть». Но это фактически означает, что предметы не могут раскрывать друг друга при помощи речи.
Опора на повседневность порой приводит к очевидности: «и каково там у вас / в независимой-то Латвии / Нине / зиму зимовать». Здесь повседневная речь осталась непреображенной. Порой кажется, что в стремлении избежать риторики и лжи Всеволод Некрасов все-таки чрезмерно упрощает язык, сокращая его возможности. И словарь Некрасова весьма небогат. Здесь видно еще одно противоречие. Человек смелый, никогда не уклонявшийся от конфронтации эстетической (не делая никаких движений навстречу публике, привыкшей к стихам совершенно иного вида), политической (прекрасно понимая, что из-за многих стихов, да и позиции в целом возможны немалые неприятности от власти), этической (не подлаживаясь к «нужным людям», не стесняясь называть блат блатом), Некрасов, видимо, питал глубокое (и осознанное ли им самим?) недоверие к свободе, да и к языку. «Ценой минимизации — или обнажения конструкции или каких-то еще эксцессов, но снять риск вранья и обмана»; «Не значит, что подобные предметы (вроде свечи) воспрещаются — но они опасны по своей активной эмоциональности — тут либо пан, либо пропал… Необыденная, приподнятая интонация — дополнительный риск»; «Главная цель искусства — как сказать, чтобы не соврать»; «Если перестараться, чересчур добросовестно нагружая речь смыслами и сообщениями, речь наша, глядишь, и обернет смысл глупостями»; «Мы-то как раз ждали надежности»; «Искусство всегда ищет самодействующие способы. Чтобы дело шло само и без ошибок» — эти вы-сказывания, приведенные по книге «Пакет» (М., 1996), позволяют предположить, что в стремлении к правде любой ценой Некрасов сознательно ограничивал возможности языка так, что на нем, независимо от человеческой воли, просто невозможно было бы солгать. Эта поэзия возникла в эру насквозь фальшивой советской литературы. Теперь же кажется, что из стремления отразить правду о катастрофах жизни порой получается катастрофа правды, что при отказе от риска сложности высказывание будет слишком элементарным. Человек должен иметь возможность лжи и ошибки, чтобы сказать что-то выходящее за пределы ближайшего повседневного опыта. Эксперименты Некрасова — как и любые другие, при выходе на грань возможностей языка — порой приносили, видимо, и отрицательные результаты. В сборнике бросается в глаза обилие стихов, связанных с природой, сменой времен года. Видимо, это тоже отход к неспособному лгать — но в то же время безличному.
Впрочем, Некрасов часто не уклонялся от противоречий. «что дважды два / все ж таки да / дважды два // одна надежда» — надежда на непоколебимость очевидных вещей среди лжи. Но у стиха есть и другая, параллельная колонка: «и другая надежда / надежда // не каждый раз же / дважды два / дважды два» — потому что порой эта непоколебимость очень сковывает. И замечательно противоречива и жива (потому что все живое противоречиво) последняя колонка: «и правда же / что это / неправда».
Всеволод Некрасов и сегодня актуален и как социальный поэт. Язык власти всегда лжив, не только в советское время. «Рост / Всемерного дальнейшего скорейшего развертывания мероприятий / По / Всемерному скорейшему дальнейшему развертыванию мероприятий» — логика действий любого чиновника, отвечающего перед начальником, а не перед обществом. «Самославие / Мордодержавие» остается государственной идеологией. Продолжается демагогия о том, что все можно — при запрещении всего по отдельности: «можно // все можно // если можно / конечно / почему не разрешить / за-претить».
Но «кто если хочет / изменить родину / ну / еще не значит / изменил родине». И свобода все-таки есть. «а ты что / думаешь что не нет / да».
Александр
Уланов