С.Л. Голлербах. Нью-йоркский блокнот. Книга воспоминаний
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2013
С.Л. Голлербах. Нью-Йоркский блокнот. Книга воспоминаний. — Нью—Йорк: The New Review Publishing, 2013.
Художник и эссеист Сергей Голлербах верен Нью-Йорку. Есть особая символика в том, что книга его воспоминаний носит название «Нью-Йоркский блокнот» и что издана она в Нью-Йорке в издательстве «Нового Журнала», с которым связана многолетняя литературная работа Сергея Львовича. Когда-то свою рецензию на книгу его замечательных эссе «Свет прямой и отраженный» я назвала «Три жизни Сергея Голлербаха», имея в виду непростую биографию художника. Недоучившийся студент российской Академии художеств, родившийся в бывшем Царском Селе, в годы войны он попал в Германию, а оттуда в 1949 году на вошедшем в историю американском пароходе «Генерал Баллу», неутомимом перевозчике перемещенных лиц, прибыл в Америку. Здесь, в Америке, начался третий, самый плодотворный этап жизни Сергея Голлербаха. Шестьдесят два года прожил он в Нью-Йорке, «городе греха», как называла его мисс Кумпф, пожилая американка из маленького провинциального городка, в чьем доме Сергей провел первые три американских месяца. «Город греха» не сбил юношу с пути, но показал ему разные свои лики, свою красоту и свое уродство, свои улочки, на которых «пахло бензином и гамбургерами», свои музеи и художественные студии, но главное — он приобщил юношу к жизни простых американцев, ставших героями его графических зарисовок, репродукции которых украсили страницы «Нью-Йоркского блокнота».
Они же, эти простые американцы, во множестве населили его книгу. И вот парадокс: автор нисколько не напоминает своих грубоватых героев. О персонажах его графики Иван Елагин, поэт второй волны, близкий друг художника, как-то сказал: «Угловатые уроды голлербаховской породы…». Сказано хлестко и с юмором, но не очень понятно: сам ли художник принадлежит к этой породе или он ее вывел. Скажу так: высокий, красивый — даже в свои немолодые годы, — с аристократическими повадками и породи-стым, звучным голосом, Сергей Львович Голлербах явно не принадлежит к «угловатым уродам». Он извлек их на свет божий с помощью фантазии и таланта, а также особого, присущего ему способа видения… Думаю, что в немецкой Академии художеств получил он прививку против «красивости», она же внушила ему интерес к жанру, городской бытовой сценке. Объектом он выбирает не красоту, а обыденность, причем обыденность убогую, нищую, часто безобразную или смешную. В живописи так работал Тулуз-Лотрек, так работал Ван Гог. Используя гротеск, шарж, утрировку, Сергей Голлербах изо-бражает своих незамысловатых персонажей, и красота возникает. Только возникает она из ничего, из сора. Нечто подобное можно сказать и о героях его очерков — маленьких тружениках большого города.
Еще немного о писательской манере Сергея Голлербаха. Его книга перенаселена персонажами, каждому уделено совсем немного места. Как и в своей графике, мастер дает лишь легкий абрис героя, его силуэт, выделяя характерное и не очерчивая детали. Возьмем текст на полторы странички «Памяти отца и дочери». Случайно полученная открытка от лениградского художника-нонконформиста Евгения Рухина, случайно услышанное сообщение о его трагической гибели. Затем опять же неожиданное знакомство с красавицей Машей, дочерью погибшего художника, и через несколько лет переданное знакомой известие о Машином самоубийстве. Перед нами абрис драмы, может быть, даже трагедии, но только абрис, сердцевина не заполнена, писатель лишь направляет наше воображение, оставляя нам для заполнения пространство тайного, загадочного, неведомого… В этом весь Голлербах как автор «Нью-Йоркского блокнота».
Приехав в Нью-Йорк, Сергей, как и другие русские эмигранты, первоначально был занят на нудной и низкооплачиваемой работе в мастерской шелкографии и на литографической фирме. Его спасали вечерние рисовальные классы. А окружающим это спасение было не дано, «чувство глубокой, но придавленной неудовлетворенности владело всеми ими».
Один из них — владелец ателье в Квинсе, трагикомический Гарольд с его восклицанием «Опять наступает это проклятое Рождество!». Гарольд ненавидит Рождество, как и все прочие праздники, так как проводить их вынужден дома, с нелюбимой женой. В городских сценках, подсмотренных или услышанных художником, много грустного юмора. Вот пожилая пара русских эмигрантов, сумевшая скопить деньги на автомобиль. Оба так нервничают перед каждой поездкой, что горячо молятся до и после езды и в конце концов продают автомобиль, истрепавший им нервы.
«Нью-Йоркский блокнот» легко можно переименовать в «Русский Нью-Йорк», ибо основная масса воспоминаний художника, а «Нью-Йоркский блокнот» — это «книга воспоминаний», посвящена русским знакомым и друзьям. За долгую жизнь общительный и дружелюбный Сергей Львович Голлербах завел бессчетное число знакомств, подружился с массой русских эмигрантов первой, второй и третьей волны, среди которых были врачи и бизнесмены, писатели и актеры. Многим из них отводятся главки голлербахов-ского блокнота.
Но большая часть записок рассказывает о коллегах Сергея Голлербаха — художниках. И здесь стоит отметить еще одну удивительную черту автора — отсутствие зависти к собратьям по цеху. Мало того, он не только не завидует — помогает, устраивает картины на выставку, способствует приему в академию… Художники второй волны эмиграции Шаталов, Бобрицкий, Иляхинский, Одиноков, живописцы-эмигранты первой волны Роженковский, Сергей Иванов, Михаил Вербов, Илья Болотовский, скульптор Дерюжин-ский — обо всех рассказано с дружеской симпатией и с показом — пусть пунктирным — их человеческого и творческого лица.
Владимир Шаталов. Он был близким другом Сергея Львовича, притом что они кардинально отличались по взглядам на жизнь и искусство. Сергей Голлербах полюбил Америку, обрел в ней себя, получил признание, короче — Америка стала для него домом. Родившийся в Белгороде в год революции, Владимир Шаталов чувствовал себя в Америке «лишенным крыльев», вел здесь «раздвоенное существование», хотя и был признан американской публикой. Рассказывая о Шаталове, Сергей Львович спокойно излагает его взгляды на живопись, — Сезанна и Гогена, например, тот считал дутыми величинами, — не вступая с ним в полемику.
И подобный «неполемический» стиль вообще свойствен Голлербаху-рассказчику. Он не дает оценок героям своей книги, они ему дороги вместе со всеми своими слабостями и чудачествами. Разве только юмор порой высвечивает некоторые оттенки, на которые хочет указать нам автор. «Говорили также, что у Ольги Михайловны находятся два Ренуара, один из которых — настоящий», — это из характеристики «русской Кармен», некой Ольги Михайловны Жигаловой, встреченной молодым Сержем Голлербахом в салоне Ржевских* . Или такой диалог в связи с описанием Софьи Михайловны Гринберг, «вдовы Сони»:
«— Я так не люблю этот рисунок (рисунок П. Пикассо. — И.Ч.), — жаловалась мне Софья Михайловна.
— Подарите его музею, — советовал я.
— Но зачем же я буду делать музею такой дорогой подарок?
— Тогда продайте рисунок на аукционе.
— Не хочу, чтобы он попал в чужие руки».
На языке у меня вертелось: тогда подарите мне, — но я не дерзнул. Софья Михайловна была вспыльчива по характеру.
В ряду персонажей книги не пропустим Валентину Синкевич и Ивана Елагина, бывших вместе с Владимиром Шаталовым едва ли не ближайшими друзьями Сергея Голлербаха, разделивших с ним трагическую судьбу второй — военной — российской эмиграции. Очерк о Валентине Синкевич я читала первоначально в «Новом Журнале» и уже тогда подивилась, как четко и внятно строит художник свой рассказ, с какой лапидарностью, не растекаясь мыслию по древу, выделяет главное. Не любитель раздавать оценки, здесь Сергей Голлербах высказался вполне определенно: «Валентину Алексеевну Синкевич следует считать одной из самых значительных фигур второй волны русской эмиграции в Америке, да и не только в Америке, но и во всем Русском Зарубежье». Замечу, что это взгляд человека одного с Валентиной Синкевич поколения, находящегося с ней в постоянном общении. В этом случае «большое» увиделось художником с очень близкого расстояния.
Поэт Иван Елагин, в отличие от Валентины Синкевич, уже нашел в России своего читателя. Его последнюю книгу, «Тяжелые звезды», недавно переизданную в России, оформлял Сергей Голлербах*. Художник несколько раз летал в Питтсбург к умирающему другу, чтобы посоветоваться по поводу обложки. Книга вышла еще при жизни поэта, а вот ее издатель, Леонид Ржевский, выхода книги не дождался. Автор «Нью-йоркского блокнота» стал свидетелем и летописцем всех этих драматических событий.
Убиравший листву у мисс Кумпф юноша с течением времени сделал карьеру художника, стал действительным членом Американской академии дизайна, почетным президентом Американского общества акварелистов и мало-помалу узнал ту самую «лучшую Америку», о которой твердила приютившая его пожилая американка.
Есть в «Блокноте» и о «сливках» американского общества. Однажды художнику «посчастливилось» поужинать в обществе американской миллионерши Глории Вандербильт. Читая эту историю, я поневоле вспоминала строчки Гейне в переводе Маршака: «О стихах зашла беседа — и поэт по горло сыт, устроительниц обеда за прием благодарит». Правда, «великосветские» устроительницы обеда в случае Сергея Голлербаха даже и не помышляли завести речь о его «художестве».
Автор «Нью-йоркского блокнота» — художник, и книга его — книга художника. Об этом говорят не только чудесные графические и акварельные работы, разбросанные по ее страницам, но и рассказы о выставках и рисовальных классах, о художниках и натурщицах, о талантливых учениках и ученицах.
Говорят об этом и постоянно там встречающиеся размышления о живописи и ее проблемах, например, такое: «Оно (обнаженное тело) может быть биографией и характеристикой человека. Иные тела беззащитны и уязвимы, другие самоуверенны и самодовольны. Тело бывает отталкивающим и вульгарным, победоносным и торжествующим. Если рассматривать его как ландшафт, то оно полно холмов и долин, красот и причудливых неожиданностей. Иными словами, рисовать обнаженное тело всегда интересно».
Автору этого брызжущего жизнелюбием отрывка в ноябре 2013 года исполнится девяносто лет. Издательство «Нового Журнала» постаралось издать эту книгу к юбилею Сергея Львовича Голлербаха. Человек на редкость живой, обаятельный и светлый, Сергей Голлербах и книги пишет себе под стать — яркие, живые и светлые.