Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2012
Об авторе
| Никита Бегун родился в 1988 году в Ленинграде. В 2010 году окончил математико-механический факультет СПбГУ, в настоящее время учится там же — в аспирантуре; стипендиат различных российских и международных программ по математике; в 2009 году входил в шорт-лист премии “Дебют”, в 2010-м — в лонг-лист. Один из основателей журнала “Русская проза”. Автор книги “Под столом” (СПб.; П-2, 2010). В толстом литературном журнале печатается впервые.
Никита Бегун
Синойкия
повесть
Часть 1
1. Предисловие
Все мы часто слышим от стариков жалобы на то, что их внутреннее состояние совсем не соответствует дряхлеющему телу, заложниками которого они оказались. Эти откровения наводят на довольно грустные размышления, острием которых выступает страх самому очутиться в подобном положении. Поэтому, наверное, мы и стараемся нахватать как можно больше всяческих ощущений в юные годы. Ведь воспоминания — это не менее значимая составляющая настоящего, чем непосредственно само течение жизни. Искусно вплетенная в мыслительный процесс, автобиография может стать пластинкой, каждое новое прослушивание которой все глубже погружает в зашифрованные на виниловых дорожках судьбы.
Есть и те, у кого эти воспоминания отсутствуют. Например, люди, с рождения лишенные возможности вести полноценное существование, но обладающие при этом достаточно ясным рассудком, чтобы осознать свое особое положение. Мне довелось наблюдать подобную трагедию, и она очень прочно засела внутри, утвердившись где-то на мощеных стогнах сознания. Теперь я попробую вытащить эту занозу и, крепко сжав ее холодными медицинскими щипцами, продемонстрировать читателю во всей красе.
В силу неизвестных мне причин со своей родней я отношения не поддерживаю. Возможно, виной тому типично петербургская черта: формировать круг общения исключительно по интересам, не принимая во внимание семейный фактор.
Так уж повелось. Но тут — случай особый.
В ранней молодости религия понимается как-то по-особенному неправильно. К примеру, проводится резкая черта между человеком, убившим дважды и единожды. (“Как же, в два раза больше!”) Да и вообще ведется некий сухой счет дурным и хорошим делам. Нагрубил — получай минус два очка. Маме помог — плюс одно. На зло, сдержавшись, не ответил — все десять твои!
Во времена подобных невинных заблуждений и началось мое общение с героем этой повести. Расписывая самому себе возможные будущие мучения в аду, я решил, что для восполнения баланса (слово “карма” мне тогда еще не было известно) необходимо совершить какой-нибудь хороший поступок. Причем такой, чтобы его можно было повторять раз за разом, тем самым подкидывая монетки в копилку хороших дел.
Я вспомнил, что у моей бабушки есть сестра по матери, Людмила Юрьевна или “бабушка Мила”, как она еще просит себя называть, которой, наверное, можно будет чем-нибудь помогать. Все-таки старый человек, 87 лет уже. Да и живет неподалеку1. Таким образом, я стал раз в неделю заходить к ней в гости и закупать в магазине незамысловатый набор продуктов, пунктов пятнадцать—двадцать, который она заблаговременно выписывала мне на листке.
В остальные дни некоторые вещи по мелочи, такие как свежий хлеб или молоко, приносил ее сын, которому нельзя было поручать более серьезные покупки по причине его болезни.
На белом свете эти двое остались совсем одни. Младший сын Людмилы Юрьевны умер от рака, так и не оставив после себя потомства. Старший, уже упомянутый выше, физически не мог иметь детей. Звали его Сергей, но почему-то все вокруг называли его просто Сержик. Возможно, это проявление свойственного Руси уменьшительно-ласкательного обращения к юродивому.
Впрочем, тут я не совсем правильно выразился. Он не был юродивым. Более того — человек, знакомый с ним всего несколько минут, мог принять его просто за чудака.
Но в детстве Сержик переболел менингитом, и это оказало на него известное влияние. А именно: рассеянность, нарушенная координация движений, полное неумение сосредоточиться, повышенная возбудимость. Список можно продолжать и продолжать.
Он был болезненно толстым. Косоглазие, невероятно широкие губы, слюни, стекающие по подбородку во время разговора, нарушенная артикуляция делали его почти отталкивающе безобразным.
При всем при этом он всегда был очень приветлив, вежлив и даже жизнерадостен. Меня удивлял этот неизменно оптимистический подход к жизни, так не сочетавшийся с обстоятельствами его существования. Теперь я понимаю, что в подобном оптимизме тоже есть нечто болезненное.
Итак, я начал приходить к ним.
2. История болезни
Не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что с самого детства знал: моя бабушка находится не в самых лучших взаимоотношениях со своей сестрой. А начиная с какого-то момента, они и вовсе перестали общаться.
Единственными близкими Людмиле Юрьевне людьми оставались старые подруги-сослуживицы, да и те уже одна за другой оставляли этот мир. Все они раньше работали в “Смене”2, так что их встречи и даже простые телефонные переговоры были, как правило, посвящены истертым до дыр сплетням и ядовитой ругани в адрес современной прессы.
Быть сумасшедшим — это одно. Сумасшедший, блуждая в геометрической неразберихе калейдоскопа своих фантазий, не осознает свою ущербность. Человек же, имеющий лишь некоторые симптомы этой болезни, действительно несчастен. Ибо надо осознанно прожить длинную жизнь, не имея таковой по сути.
Сержик худо-бедно окончил какое-то учебное заведение, преимущественно, впрочем, благодаря тщательной опеке Людмилы Юрьевны. Естественно, что поступить на хоть сколько-нибудь серьезную работу не смог. С большим трудом его удалось пристроить курьером в издательство Академии наук, располагавшееся на Васильевском острове, где он и проработал почти всю свою жизнь.
С каким восторгом он отзывался об этой работе и о своих сослуживцах! Именно это чрезмерное восхищение познакомило меня когда-то с его “лупой”. Лупой я окрестил Сержиково обыкновение преувеличивать до невероятных размеров почти любое происшествие в окружающем мире. В одном из рассказов Довлатов описывает схожее качество зэков. В камере, юдоли печали и безысходности, любое событие, мало-мальски нарушающее монотонное движение пространства, становится особенно значимым. Тут тоже имеет место своего рода тюрьма. Тело, психика — камера заключения для духа. И каждая мелочь, происходящая в жизни, раздувается в знаменательный эпизод.
Помню, я раз пришел к ним в гости и застал Сержика крайне возбужденным. Причем общение он начал уже по домофону. Перед тем как впустить меня в парадную, он громко прокричал из безнадежно бледно-зеленого динамика:
— Никиточка, Никиточка! Вы уже знаете последние новости? Революция! Вы представляете! Как? Как вы не знаете?! Быстрее, быстрее поднимайтесь наверх, я вам обо всем расскажу. Покой нам только снится! Покой нам только снится!
Я поднялся на лифте на четвертый этаж. Сразу за разъехавшимися дверями меня ожидал взволнованный Сержик, парадно одетый в изрядно отдающий нафталином пиджак! На отвороте почему-то красовался значок Есенина.
— Никиточка, Никиточка! Бегом на кухню, будем слушать последние известия с места событий, пить чай и есть бутерброды!
Мы прошли на кухню. Людмила Юрьевна понимающе взглянула на меня, разлила по кружкам чай и достала упаковку печенья. Сержик тем временем возбужденно носился по кухне, роняя на пол посуду, в ожидании сводки новостей по радио.
— Сергей, перестань! — строго сказала наконец Людмила Юрьевна.
— Мамочка, мамочка. Точно тебе говорю. Своими глазами видел. Флаги, транспаранты! Суровые рабочие лица! Мелькают представители интеллигенции, лица еврейской национальности. Молодежь. Да и в редакции сегодня только об этом и говорят.
— Сергей!
— О! О! Внимание! Мамочка, Никиточка!
По радио начали передавать новости. Как и следовало ожидать, революцией оказался очередной “Марш несогласных”. Я попытался было объяснить это Сержику, но он только отмахивался от меня.
— Никиточка, очень вас уважаю, но тут вы неправы. Не хватает вам политической грамотности, хватки, так сказать, чтобы оценить нынешний момент.
Настоящих друзей у Сержика, конечно, не было. Даже в детстве. Были только сочувствующие. Остальные ребята — молодые, красивые, сильные, волевые пионеры и комсомольцы не хотели водиться с “дурачком”. Неправильную позицию тут заняла и Людмила Юрьевна — ее чрезмерная забота превратила его, вдобавок ко всему, еще и в маменькиного сыночка. Нянчилась она с ним всю жизнь. По утрам завязывала шнурки3. Не разрешала без ее ведома пользоваться газовой плитой. Регламентировала список его знакомств. А как относятся окружающие ко взрослым маменькиным сынкам, всем хорошо известно. И Сержик тут исключением не стал.
Возможно, надо было предоставить ему больше свободы, и он нашел бы себя хоть в чем-нибудь. Впрочем, не мне давать советы воспитательного характера.
Иногда его странности приобретали типично детский характер. Как-то раз моя мама поручила передать им банку маринованных грибов. Сержик на них, что называется, подналег, но Людмила Юрьевна, проявив беспокойство о его желудке, не дала ему все съесть.
Ночью Сержик хищно прокрался на кухню и полностью опустошил банку.
— Никиточка! Очень рады! Очень рады! Мамочка, подарок судьбы, подарок судьбы, Никиточка пришел, — с порога кричал Сержик, невероятно грассируя. — Превосходно! Гениально! Принц! Принц! Где это вы брали? Да, да в этой булочной за углом, гениально! — при этом он очень суетился и неуклюже пытался помочь донести пакеты до кухни, на самом же деле мешая мне войти в квартиру. — Знаете, очень, очень интеллигентная булочная. Недавно познакомился там с одной покупательницей. Проходите, проходите! Да, очень приятная женщина. Знаете, такая настоящая ленинградка! Вы себе представляете, она специально с Садовой ездит к нам за хлебом. Да, ведь очень мало настоящих интеллигентных булочных в городе осталось. А у нас прямо с завода. Знаете, как я называю наш хлеб? Ваше хлебное высочество. Да. Ой, проходите, проходите. Сейчас я вам тапочки дам. Нет, нет, обязательно надо надеть. Простудитесь! По городу гуляет грипп! Мамочка, где у нас для Никиты тапочки? Ой, ой, обязательно, — мне были протянуты стоптанные советские тапочки с загнутым задником. — Да, вы знаете, у этой женщины сын поступает в Гидрометеорологический институт? Знаете такой? Да, да, он самый. Хочет обрести ту же специальность, что и его отец. Имел перспективу поступить в ЛГУ4, но выбрал именно Гидромет! Вот она, потрясающая целеустремленность. Ведь вы знаете, Никиточка, там нет военной кафедры. Но я ей пожелал, чтобы все у ее сына сложилось превосходно. Ну, ничего, отучится, послужит. Бывают приличные люди и в армии. Да, да, это необходимо. Конечно! Будем надеяться, сложится жизнь, возьмет эту высоту. Так я ей сказал.
3. Светик, Дзержинский и Иисус Христос
Теперь я могу перейти к тому, о чем, собственно, и собирался рассказать. Это нелегко. Искренне жаль Сержика, и каждое написанное слово вонзается в меня своими острыми, безжалостными буквами.
В какой-то момент я осознал, что Сержик живет чужими жизнями. Это были как реально существующие люди, так и выдуманные им персонажи, внешность и черты характера которых он черпал из самых разнообразных источников.
Наверное, это что-то инстинктивное. Неосознанный паразитизм. Жажда собственной судьбы, пусть даже и такой.
Обычно люди в подобном положении ищут объект для вживания в телевизоре или литературе, но Сержик — случай особый.
Читать Сержик любил, но в основном это были газеты, сквозь которые он внешнюю жизнь и познавал. Оно бы в его положении и достаточно, но, видимо, что-то в небесном механизме сработало не так, и в Сержика влили чрезмерную жажду жизни, не дав возможности ее реализовать. Газет и телевизора ему было мало. Персонажи сериалов, политики и звезды шоу-бизнеса не могли сдержать эту разность жизненных потенциалов, и Сержику ничего иного не оставалось, кроме как присасываться, подобно морскому паразиту, к судьбам окружающих людей.
В определенный момент он стал жить и моей жизнью. Но обо всем по порядку.
— Ой, Никиточка! У меня к вам новости о Светике! Я вам уже о нем рассказывал? Да-да-да, это такое редкое имя — Светозар. Но я его называю просто Светик. Он сын моей сотрудницы в издательстве, Шапошниковой Лидии Павловны. Удивительный человек! Горячо я одобрил его решение поступить к вам, в университет, на немецкое отделение филологического факультета. Сейчас уже прорабатывает материалы, тезисы. Чудо-парень. Боксер-разрядник, поэт, знает три языка, помогает родителям с младшим братом. Очень я этого человека, знаете, уважаю.
Светик был для него чем-то вроде несбывшихся собственных мечтаний. Что самое удивительное, он этого человека даже вживую не знал, как я позже выяснил. Всего раз Сержик видел его из окна, да и то со спины. Что-то о жизни Светика Сержик выведывал у своей сослуживицы, но большую часть он просто выдумывал или раздувал до огромных размеров своей природной лупой.
— Никиточка! Новости! Новости с фронта искусства! — кричал он в трубку телефона, разбудив меня звонком в девять утра. — Светик записался на уроки фортепиано. Специально договорился с учителем в консерватории Римского-Корсакова. Удивительная воля! Прямо “Два капитана”! Пусть сильнее грянет буря, ведь правда? Никиточка! Повторю еще раз: вам просто необходимо познакомиться с ним! Будете вести беседы, обсуждения. Очень я вас люблю, Никиточка! Творческих успехов, всего хорошего, родителям большой привет и мое почтение.
Гудки. Я так и не сказал ни слова.
На “вы” он, кстати, был со мною с самого раннего детства. Никогда я этого не понимал. Спросил однажды, а он:
— Никиточка, но я вас так уважаю! Вы же потомственный интеллигент и барин.
Система ценностей Сержика тоже во многом отдавала газетами. Во всех политических и общественных вопросах он строго слушался определенной группы бумажных изданий. Благо, направленность у них была одна, и ему нечасто приходилось сталкиваться с удивительным обстоятельством: различной трактовкой схожих фактов. А если такое случалось, то это для него было событием поистине регионального масштаба.
— Тяжелый вопрос, Никиточка, завязалась нешуточная межгазетная дискуссия. Страсти накалились до предела. Общественность, затаив дыхание, ждет каждый следующий газетный выпуск. У киосков по утрам – километровые очереди.
Особенно дико это было слышать по отношению, например, к вопросу “вводить обязательную форму в петербургских школах или нет?”.
Есть такое морское животное: Coenobita clypeatus5. Все привыкли видеть его в раковине, но, как выяснилось, он рождается голым и ползает так до тех пор, пока либо сам не образует эту раковину на себе, либо не найдет пустую, оставшуюся после другого, умершего животного. При этом за свою жизнь он меняет по нескольку раковин. Так что Coenobita clypeatus является своего рода паразитом по отношению к чужому жилью. У Сержика наблюдалось нечто подобное. Он родился голым, безо всяких надежд на то, что сумеет сам образовать хитиновый покров, и инстинктивно искал раковины для заселения.
Светик был не единственной ракушкой, в которую заселился Сержик. Был еще, например, журналист Дима, имя которого Сержик часто упоминал в разговорах.
— Димочка — прекрасный человек. Всегда здоровается со мной за руку. Знаете, он хоть и молод, но является типичным представителем старой советской школы журналистики. Где не было места лжи и фальши. Все говорилось как есть. Строго, но справедливо. И вы себе представляете, какое безобразие: к Диме приехала теща из Ростова и требует денег, а Димочка ей говорит: “Откуда, я ведь простой журналист”. А она ему: “Тогда иди воруй”. Никиточка, ну как же это так?! Вы знаете, я прямо до слез расстроился, когда он мне это рассказывал.
Кстати о “советской школе журналистики”. Сказано это было вполне искренне. СССР для него не развалился. То есть, конечно, Сержик знал о том, что этой страны более не существует. Переживал. Но рамки его мировосприятия не изменились. Он не принадлежал обществу, поэтому ему и не надо было подстраиваться под него, изменяться вместе с ним. И, воспитанный в советской системе координат, Сержик так ее и не покинул.
Он не умел видеть ложь. В этом доверии было даже что-то святое. Узнав о том, что у меня скоро будет день рождения, он достал откуда-то потертую книгу 1965 года “Первый Чекист”, посвященную Дзержинскому.
— Никиточка! Вот вам мой подарок! Читайте на здоровье. Читайте и думайте. Делайте выписки. Это книга о человеке с большой буквы, Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Революционер, интеллигент, настоящий чекист6! Кстати, вы знаете, что Дзержинский — ваш и наш родственник? Как не знаете? Это брат маминой мамы.
— Сергей! — Людмила Юрьевна взяла его за рукав.
— Да, мамочка? Так вот, Никиточка, вы знаете…
— Сергей! — было видно, что ей очень неудобно за сына.
— Мамочка, помнишь, брат…
— Его фамилия была ДзерОжинский — это раз, а во-вторых…
— Мамуленька, ну что ты! Как же так! Помнишь, тетя Зоя рассказывала? Никиточка, будьте уверены, мама это просто из скромности. В вашем роду были великие люди!
Был еще балерун Борис, мой ровесник, живший с ними на одной лестничной площадке. Кстати, первая из Сержиковых ракушек, с которой я столкнулся. Им меня Сержик терроризировал еще в детстве, когда мы с бабушкой на праздники заходили в гости к Людмиле Юрьевне. Единственное — с тех пор “Борька-сосед” превратился в “Бориса-балеруна”.
— Никиточка, я вам рассказывал про выпускников Вагановского училища, балерунов Бориса и Наталью? Это брат и сестра, мамочкины крестники. Очень интеллигентные ребята. Мы с мамочкой подарили им на день их рождения билет “Русского лото”. Розыгрыш смотрели все вместе у нас дома. Устроили пир: пили “Байкал”, мамочка сделала салат, на столе появилось печенье “Юность”! Вы знаете, ребятки так переживали, так болели! Кипели страсти, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел. Никто из них, правда, не выиграл, но главное — участие. Кстати, хочу поделиться большой новостью и радостью: Борис с труппой уезжают в турне. Они будут выступать в Японии, в Китае, в Корее. Надо вас познакомить с Борисом. Как знакомы? Ах, да, помню-помню, на позапрошлый мамочкин день рождения. Но с тех пор вы так выросли. Стали молодыми князьями! Я так и представляю себе вас, Бориса и Светика — знаете, такие три брата-помещика из рассказов Толстого7. Нет-нет-нет, обязательно вас надо познакомить. И журналиста Диму обязательно!
Борис и Наталья действительно были крестниками Людмилы Юрьевны, что Сержик никогда не забывал упомянуть в разговоре. Видимо, для него это было важно.
Признаюсь, взаимоотношения Сержика и религии — одна из неразрешенных мною загадок. Впрочем, как тут рассуждать? У таких людей всегда есть свой особый канал с Господом, и вряд ли нужно гадать, как именно эта связь осуществляется.
На первый взгляд религиозность для него была сродни воспитанности и образованности. Фразы из Библии он абсолютно невпопад мешал с газетными штампами.
— Знаете, Никиточка, только вот я иногда к евреям с недоверием отношусь, — сказал мне как-то раз Сержик.
Я удивился и спросил, откуда взялась подобная нелюбовь, на что он ответил:
— Они Христа распяли.
В нем удивительно странно, как проволока и молодой побег, переплетались Христос и Дзержинский, “молодые барчуки” и “настоящие комсомольцы”. Но я убежден, что Сержик, сколь детски прямолинеен он ни был, играл некую роль. Внутри он знал гораздо больше многих из нас.
Помню, будучи еще школьником, я спросил его, верит ли он во Христа.
— Знаете, Никиточка, нет. Просто такое слово неправильное вы выбрали. Я как-то это знаю. Знаю, что Христос был. Это факт, и слово “верю” тут неуместно.
Я запомнил эту фразу и долгое время считал, что тут работала та же часть его сознания, которая заставляла его не подвергать сомнению все то, что пишут в газетах. Дескать, раз так в Библии сказано, то что значит верю—не верю? Знаю! Ведь так там написано. Значит, так и было. Зачем им писать неправду?
Но потом я вырос и понял, о чем говорил мне тогда Сержик.
И если это правда (а врать Сержик не умеет), то он действительно в особых сношениях с небесами и у них есть какой-то секретный договор, детали которого нам никогда не станут известны.
— Никиточка! Новые известия о Светике! Блестяще сданы вступительные экзамены! Принят, принят на филологический факультет! Блестяще! Гениально! Бис! Это известие имеет резонанс у нас в издательстве. Светик уже изъявил желание выступать за сборную университета по боксу! Вот это парень! А вы как сдали сессию? А, ну ничего, ничего! Одна четверка — это не страшно. Сейчас отдохнете, соберетесь с силами и вновь приметесь за учебу, да? Никиточка, я вами восхищен! Вы прямо юный Ломоносов! До свидания, обязательно выходите на связь! До свидания!
4. Сержик и мама
Для меня долгое время оставались загадкой взаимоотношения Сержика и Людмилы Юрьевны. То есть со стороны Сержика все было ясно: мамочка для него была кем-то вроде святой, нерушимым аксиоматическим понятием. В ней не было правды или неправды, справедливости или несправедливости. Людмила Юрьевна — единственный мост в реальный мир. Мост, который всегда был рядом. Кто знает, что стало бы с Сержиком без мамы? Ведь в мире необузданной фантазии, ограниченной лишь газетными штампами, ему было бы слишком просторно.
Был случай, Людмиле Юрьевне стало плохо с сердцем. Сержик позвонил в “скорую помощь” и стал возбужденно, в своей обычной манере, описывать сложившееся положение. При этом, естественно, ничего путного он так и не сказал. Дежурная просто-напросто повесила трубку, предварив это несколькими нелитературными фразами, что для неискушенного Сержика стало настоящим шоком. По счастливой случайности в это время к ним в гости зашел Борис. Он-то и сумел поправить положение.
— И вы себе представляете, Никиточка, пришлось артисту балета, занятому человеку, уговаривать эту хамку. Безобразие! Я-то не могу, я человек книжный, интеллигентный. Ой, спасибо Борьке! Он ей говорит: “Да как вы смеете! Это участница обороны Ленинграда, видный журналист. Немедленно высылайте врача!” А я так боялся, мне было так страшно! Знаете, даже расстройство желудка на нервной почве случилось.
Все время, пока ехала “скорая”, Сержик бегал из комнаты в комнату с криками: “Мамочка, если что вдруг не дай Бог, я выкинусь из окна!”. В результате Людмиле Юрьевне, лежавшей почти без чувств, пришлось собраться с силами и успокаивать его.
— Великолепная моя мама, — Сержик поцеловал сопротивляющуюся Людмилу Юрьевну, — вы себе даже не представляете, Никиточка, что это за человек. Большой журналист, видный человек. И главное — чистейший и порядочнейший человек. Вы знаете, как она помогла вашей бабушке в послевоенные годы?
Со стороны Людмилы Юрьевны все было несколько сложнее. Возможно, я и сам до конца не понимал ее отношение к нему. Помню, бабушка как-то раз сказала: “Это ей Бог в наказание послал за поступки ее гнилые, теперь вот мучается”. И она действительно мучилась. Кидалась из одной крайности в другую — от самообмана до полной безысходности. Причем эти перепады происходили буквально за пятнадцать минут.
— Ой, Сережку так ценят на работе! Никита, ты себе не представляешь! Чаю подлить? Да, так вот, он ведь там незаменим! Я понимаю, он такой исполнительный, интеллигентный, мягкий. Все девушки от него просто в восторге! Целыми днями звонят, и такими, знаешь, кокетливыми голосами просят Сергея. Он вечерами только и делает, что в коридоре у телефонного аппарата стоит.
Проходит немного, и я слышу уже совсем другое.
— Ой, Никита, Сережа такой добрый, безобидный. Но ведь он больной человек! Почти юродивый. Несчастный! Ну, ничего, значит, Богом отмечен, жить ему в граде Господнем. Никитушка, помру я — кто за ним следить-то будет? Он ведь такой беспомощный! Я ему по утрам шнурки завязываю. Он же лекарства не пьет, пока я ему не напомню. Ой, не брось его. Богом прошу! Кто ему продукты будет покупать? Ну. Ну ты же знаешь, ему ничего поручить нельзя. Дашь денег, попросишь купить молока, хлеба и пельменей, а он домой красную икру принесет, потому лишь только, что ему продавщица наговорит, дескать, это уникальный привоз и никогда уже он такой икорки не попробует. Он же доверчивый. Никита! Не брось его, Христом Богом молю тебя, не брось.
Я обещал, что ни в коем случае не оставлю Сержика, но в ответ было все то же.
— Ой, болит мое сердце, боюсь я за Сереженьку. Совсем ведь он один останется. Никиточка, не брось его. Я и квартиру тебе в завещание оставлю, ты его только не бросай.
Я пытался объяснить, что помогаю отнюдь не из корыстных соображений. Но она лишь причитала и утирала навернувшиеся слезы. Говорят, человека держат на земле обеты и неоконченные дела. В таком случае, именно благодаря Сержику Людмила Юрьевна сумела дотянуть до столь почтенного возраста. Умирать она просто не имела права.
5. Бабушка и Людмила Юрьевна
А кто ненавидит брата своего,
тот находится во тьме, и во тьме ходит,
и не знает, куда идет,
потому что тьма ослепила ему глаза.
(1 Иоанна 2:11)
Подобно игле, скользящей по виниловой пластинке, рассказ сам выводит меня на этот эпизод. Вначале я сказал, что собираюсь пройти мимо, но теперь становится очевидно — без него повествование может потерять какую-то очень важную, несущую составляющую. Я не собираюсь воевать с собственным сюжетом и, превозмогая совесть и стыд, покорюсь ему.
Довольно самоуверенной выглядит попытка залезть в историю любых взаимоотношений (а тем более — семейных), длительность которых исчисляется промежутком, превышающим твою собственную жизнь. Старые обиды за столь долгое время выкристаллизовываются во что-то прочное и фундаментальное. О них уже даже не говорят. Да и зачем что-либо говорить, когда прощение, равно как и раскаяние, невозможно? В этом смысле людские отношения по форме и содержанию напоминают мировую историю8. Они, как и история, отличаются от своего отражения в зеркале. Причем сколько зеркал — столько и отражений. Взаимоотношения моей бабушки и ее сестры в этом смысле показательны.
После войны, в голодные ленинградские годы, Людмила Юрьевна9 убедила их маму отдать сестру в детский дом. По ее словам, это был какой-то особый детдом для детей партработников, и она долго добивалась того, чтобы Наталью поместили именно в это заведение. Якобы даже в те голодные годы кормили там превосходно, и попасть туда считалось особой привилегией. По крайней мере, условия там были лучше, чем дома, ведь отца их семейства, героически сражавшегося за Родину, обвинили в том, что он был японским шпионом, и отправили в лагеря10. Через четыре года, когда жить стало чуть проще, ребенка забрали обратно домой.
В таком изложении история имеет невинный характер. Нет ничего удивительного в том, что семья без кормильца не смогла содержать ребенка и на время отдала его в приличный интернат для детей партработников. Обычная ситуация по тем временам.
В исполнении же моей бабушки все принимает совсем другой оттенок. Прокормить-то всех могли, и ее в том числе. Ведь в то время кормилец у семьи нашелся: муж Людмилы Юрьевны, Александр, тоже журналист и ярый коммунист. Но жили они тесно. В двухкомнатной квартире сразу шесть человек: Наталья с Людмилой, их мать, муж Людмилы и двое детей: Юрий и больной Сержик. Для Александра Наталья была, в общем-то, никем. Отцы у нее и Людмилы были разные, так что она являлась всего лишь “сестрой жены от третьего брака их матери”. В один прекрасный день Александр объявил: “Либо я, либо она”. Выбрали, конечно, его. Людмила Юрьевна даже и не попыталась защитить бабушку. Кому хочется остаться с двумя детьми, маленькой сестрой и матерью в голодном Ленинграде?
Вот только почему в “роскошный детдом” Людмила Юрьевна отдала сестру, а не одного из своих детей? Когда я один раз, по молодой своей глупости, задал этот вопрос, она сделала вид, что не услышала меня.
По словам бабушки, это были худшие годы в ее жизни. Детдом есть детдом, неважно, для партийных он или для беспартийных. И до сих пор она каждый раз плачет, когда на улице ей встречаются беспризорники.
И кто тут прав, кто виноват? Даже седовласое склеротичное время растерянно чешет затылок, пытаясь вспомнить. Все затерто, большинство свидетелей ушло из жизни. Правда осталась лишь вечно свежей раной на совести живых участников тех событий.
В силу некоторых причин я склонен верить бабушке. Но кому от этого легче? Могло ли это не сказаться на дальнейших взаимоотношениях сестер?
— Великолепная моя мама, — Сержик поцеловал сопротивляющуюся Людмилу Юрьевну, — вы себе даже не представляете, Никиточка, что это за человек. Большой журналист, видный человек. И главное — чистейший и порядочнейший человек. Вы знаете, как она помогла вашей бабушке в послевоенные годы?
Знаю, Сержик, знаю.
А может, и не знаю.
6. Сержик и я
— А как у вас дела в университете? Грызете гранит? Что военная кафедра, посещаете? Ой, ну просто замечательно! Нравится мне в вас эта целеустремленность. Крепко вы жизнь взяли. Держите, держите. И не спускайте высоту. Ой, а последние новости слышали? Вербицкая теперь будет президентом ЛГУ. Ой, простите, СПбГУ, все не могу привыкнуть. Это такая новая должность. А новым ректором станет бывший учитель Медведева. Мне об этом сказали у нас в издательстве. Да, а каково безобразие-то, сразу как выбрали — повсюду своих людей рассадил. И ректор этот, говорят, очень неприятный человек. Борис Лукьянович, наш бухгалтер, так и сказал: “Настали лихие времена”. Ну, ничего, Никиточка, вы на это на все внимания не обращайте. Учитесь спокойно. Знаете, я прямо счастлив, что с вами знаком! Так мне на людей везет в жизни. Такое интеллигентное окружение!
Я тоже состоял в когорте этих Светиков и балерунов-соседей. Все, что недожил, недолюбил — все это Сержик получал через нас, проникаясь нашей жизнью и страстями, возможно, не менее глубоко, чем мы сами. Он — это мы отдельно от наших тел.
— Никиточка, а у вас на математико-механическом факультете студенты матерятся? Нет? Вот почему спрашиваю: недавно шел мимо здания исторического и философского факультетов и наблюдал удивительную картину — студенты университета стояли у входа и матерились. Курили. Какое безобразие! Одна студентка висела на шее парня, и они прилюдно целовались! Ну куда это годится?! У вашего факультета такое не творится? Нет? Это, значит, только историки такие! Я подошел к этим ребятам, пытался поговорить с ними, так они на меня еще и ругаться стали. “Иди, — говорят, — отсюда, мужик, пока по голове не настучали”. Да еще и матом добавили. И это студенты университета? А ведь раньше исторический факультет был очень престижным. Кстати, очень интеллигентные ребята учатся на факультете журналистики. Вы с ними не общаетесь? Как? Ну, например, на форумах, семинарах, диспутах. Разве в университете не проходят такие? Симпозиумы, опять-таки. Меня сегодня пораньше отпустили с работы, и я добирался на автобусе от университета до “Маяковской”. Со мной ехали три студента факультета журналистики. Очень интересные ребята, такие задорные, целеустремленные и, кстати, политически подкованные. Рассказывали, что пойдут на университетский бал. А вы, Никиточка, пойдете на этот бал? Как не знаете? Ежегодный университетский бал, событие городского масштаба. Не умеете танцевать? Ну, это ничего. Просто время культурно проведете. Эти ребята сказали, что хотели бы там познакомиться с девушками. И правильно. По возрасту. Главное, об учебе не забывать. В общем, я понял, мамочка, это уже к тебе в первую очередь относится, что судьба нашей журналистики в надежных руках. А вы, Никиточка, читаете прессу? “Смену”, “Правду”, “Вечерку”? Зря, зря. Там часто завязываются очень интересные дискуссии.
— Я много по телефону рассказывал о вас Светику! О вашем участии в конференциях (выступил на обыкновенном учебном семинаре), о том, какой вы турист (провел пять дней на базе отдыха) и о вашей образованности могучей (тоже вопрос более чем спорный)! Светик вами так живо заинтересовался. Ну, ничего, придет время, и вы с ним обязательно познакомитесь. Мамочка тоже наслышана о ваших последних успехах и хочет с вами поговорить. Мама, мама, это Никиточка звонит! Никиточка, внимание: сейчас слово будет держать заслуженный деятель культуры. Слушайте внимательно!
В один момент мне стало казаться, что я и сам начинаю сходить с ума. Что у меня две жизни, одна — моя жизнь, другая — жизнь, которую Сержик проживает за меня. Я даже стал чувствовать определенную ответственность за себя перед Сержиком. Как будто та, нафантазированная жизнь была мне дорога и события, в реальности не происходившие, могли волновать и иметь какое-либо значение. Это очень странное ощущение. Возможно, когда ученым удастся клонировать человека, люди станут интересоваться судьбами своих клонов, хоть те и будут совпадать с ними лишь внешне. Впрочем, это не лучшее сравнение.
— Никиточка, здравствуйте! Звоню, чтобы поинтересоваться, как там у вас идет учеба! Я, знаете, уже представляю вас в роли доцента, уважаемого человека, прохожие будут оборачиваться и говорить: “Смотрите, смотрите, это прошел доцент”. Обязательно станете выступать с докладами на конференциях, иметь большой успех в научном мире. Нет-нет-нет, не сомневайтесь, не надо скромничать, мы с мамочкой на вас просто молимся. Я о вас рассказываю на работе, и все вас там уже называют не иначе как вторым Ломоносовым. Кстати, у меня к вам новости о Светике! Вы представляете, он…
7. Грамота Сержика
В доме было большое празднество: Сержику дали грамоту за выслугу лет, скрепленную подписью “самого директора издательства”. Такие грамоты делаются на компьютере тридцать секунд, еще столько же печатаются, после чего отдаются на подпись с сотней-другой подобных бумажек.
Но для Сержика это стало настоящим событием.
В честь вручения грамоты было устроено застолье. Готовиться к нему начали за два дня, и мы с Сержиком несколько раз ходили в магазин, докупая недостающие продукты.
Давно уже квартира Людмилы Юрьевны не видела такого большого скопления народа, на всех даже не хватило стульев и их пришлось брать взаймы у соседей.
Пришли ракушки: я, Борис с сестрой, журналист Дима. С минуты на минуту ожидали Светика. Присутствовали бывшие коллеги Людмилы Юрьевны: несколько старушек, с материнской добротой и лаской общающихся с Сержиком. Своею вежливостью, добродушием и болезненностью он очаровывал этих божьих одуванчиков. Они абсолютно искренне обсуждали между собой значимость получения грамоты.
Были приглашены сослуживцы Сержика. Выделялись среди них несколько девиц лет тридцати—тридцати пяти. Скромно сидела в углу стола Шапошникова Лидия Павловна, мама Светика. Пришла не по годам бойкая вахтерша, еще с советских времен член общества воинствующих безбожников, Покадина Калина Прокопьевна. По непонятным причинам был приглашен охранник Анатолий — облаченный в потертый джинсовый костюм тучный мужчина, который моментально выпил почти весь коньяк, покраснел как рак, отвалился на спинку стула и стал рассказывать несмешные анекдоты.
Я должен был помочь им накрыть стол и пришел чуть раньше. Благодаря этому мне удалось присутствовать при довольно редком событии: перепалке, пускай и небольшой, между Сержиком и Людмилой Юрьевной.
Обычно во время еды часть пищи шла у Сержика мимо рта. Виной тому служило уже упомянутое мною нарушение координации движений. Поэтому Людмила Юрьевна подвязывала ему что-то вроде детского слюнявчика. В кругу близких знакомых и родственников это уже считалось нормой, и Сержик не имел ничего против. Но тут было совсем другое дело — сослуживцы и приятели. Тем более — дамы. Из-за этого и произошла та самая перепалка: Людмила Юрьевна требовала повязать слюнявчик. Сержик наотрез отказывался.
— Сережа, ты собираешься ослушаться мать?
— Мамочка, ну это же дело чести. Как я могу появиться в таком виде перед сослуживцами? Слюнявчик! Я лучше тогда вообще не буду сидеть за столом! Это же внутрикорпоративный скандал!
— Сергей! Не спорь со мной! Ты меня доведешь до сердечного приступа! Ой! Где корвалол?
— Мама! Мамочка… Врача! Ой, это я виноват в приступе! Никиточка, срочно звоните в 03. Катастрофа! Никиточка, катастрофа!
Естественно, Людмила Юрьевна легко взяла верх, и Сержик, подавляя смущение, сидел за столом, подвязанный этим слюнявчиком.
Празднование началось.
Сержик торжественно произнес речь, рассказал о том, как он ценит свою работу, своих прекраснейших сослуживцев (при этом он поцеловал ручку Лидии Павловны) и как благодарен всем пришедшим.
— Ой, Сережа, не пей вино, опьянеешь! — заволновалась Людмила Юрьевна.
— Мамочка, что ты. Я же буквально капелюшечку. Кагорчика, — засуетился Сержик.
— Ой, Сережа, ты меня доведешь до инфаркта!
— Ну, э, Юрьевна, дайте вы Сержу жахнуть, — прожевывая кусок сырокопченой колбасы, сказал охранник Анатолий.
Людмила Юрьевна даже не нашла что ответить. Повисла неловкая пауза.
— Ой, Толя, ты бы закусывал, — вступила в разговор Иннусик, одна из молодых девиц, почти весь вечер до этого общавшаяся со своими подругами, — все-таки в интеллигентном доме находишься. Ведь я права, Людмила Юрьевна?
— Категорически правы, — похлопал ладонью по столу Дима. — Анатолий, мы все просим вас держать себя в рамках. Людмила Юрьевна, — Дима с мнимой серьезностью посмотрел на нее и вновь похлопал ребром ладони по столу, — я, как лучший Сережин друг, почти брат, присмотрю за ним. Не напьется он. Немного хорошего вина — кому это мешало? Вот вы знаете, в Италии…
Все это напоминало глупейшую комедию, в которой часть актеров знала свою роль назубок, а остальные, попав на сцену случайно, чувствовали себя весьма неловко.
Вновь повисла напряженная тишина, различалось лишь монотонное чавканье гостей. А что может быть хуже подобной тишины, повторно пришедшей после попытки ее оборвать? Я тем временем еще раз оглядел присутствующих.
С одной стороны, все были очень разные, но при этом имелось что-то неуловимо метафизически общее. И в чрезмерном, но все-таки еще не до неприличия чрезмерном, макияже трех девиц, и в тошнотворном лицемерии журналиста Димы, и в медали “за оборону Ленинграда”, прикрепленной к синей вязаной кофте Людмилы Юрьевны (Людмила Юрьевна в действительности никаким образом к блокаде не относилась, она в то время находилась в эвакуации). Да и, наверное, в моем любопытствующем взоре на всю эту компанию. Атмосферу разрядил телефонный звонок.
— Светик! Светик! Наверняка он! — засуетился Сержик.
Он возбужденно махнул рукой, опрокинув при этом бокал вина, и понесся в коридор, к телефону.
— Ой, Сержик, напился уже пьяный, — воскликнула Людмила Юрьевна и попыталась встать, чтобы вытереть расползающееся на скатерти алое пятно. Журналист Дима и Иннусик моментально вскинулись, не позволяя Людмиле Юрьевне сделать эту работу самой. При этом они, как бы невзначай, толкнули друг друга, сразу же, впрочем, извинившись.
— Пожилым у нас почет, — отрапортовал Дима.
— Ванечка! Здравствуйте, замечательный Ванечка! — кричал тем временем в коридоре Сержик. — Здравствуйте! Что? А, спасибо, спасибо! Для меня это большая честь! И грамоту дали, и материально поощрили. А вы будете? Как? Нет, обязательно приходите. Вы что, если не придете — для меня это станет настоящей трагедией. Знаете, у нас такая интеллигентная компания за столом! Питомцы университета, балеруны, представители рабочего класса, фронтовики! Процесс освещают представители прессы! За столом уже идут дебаты, обсуждения. Говорим о политике, вскрываем острые вопросы искусства. Впереди разговоры о спорте, театрах. Думаю, вам будет интересно. Подумаете? Ну, подумайте и обязательно приходите! Мы вас будем очень ждать. Приходите обязательно! Еще раз спасибо за поздравления!
— Сережа, кто…
— …ой, мамочка, это Ванечка из театрального института! Помнишь, я тебе рассказывал? Я познакомился с ним на остановке. Сразу после вручения грамоты. Сейчас я вам всем расскажу. Я стоял на остановке, на набережной, после вручения грамоты. И, знаете, я такой счастливый стоял, такой радостный! Грамота! Отметили! Не зря работал! И вот я так стою, улыбаюсь. Всем, знаете, так в лицо улыбаюсь, сияю. И ко мне молодой человек с королевскими золотыми кудрями и такими, знаете, тонкими, дворянскими чертами лица обращается: “Чего это вы, дяденька, улыбаетесь?”. Так мы и познакомились! Я ему показал грамоту, рассказал про нее. Он так живо ею заинтересовался. Выяснилось, что нам надо было в одну сторону ехать на автобусе. Мы дальше разговорились. Такой он оказался человек! Долгое время являлся участником школьного театра на английском языке. После окончания стал там преподавателем. Владеет еще несколькими языками, кроме английского. Танцует, играет на фортепиано. Ну, прямо-таки вундеркинд. Мы с ним за эти три дня так сдружились! Созваниваемся, спорим, обсуждаем!
— Сергей, как же ты зовешь в гости человека, которого знаешь всего три дня?
— Мамочка, уверяю тебя. Это великолепный человек. Философ, мыслитель, газет из рук не выпускает…
— Ты доведешь меня до приступа!
— Спокойствие, Людмила Юрьевна, — вновь тоном, не предполагающим противоречий, вступил в разговор журналист Дима, — ведь еще никто не пришел. Сережа, ты действительно неаккуратен. Зачем нам этот Ванечка? Он человек пока еще непроверенный. А тут у нас избранное общество — все давно друг друга знают. А этот Ванечка — кто он такой? Что-то очень подозрительно, что он с тобою так сразу начал общаться. Ты, конечно, человек симпатичный, интеллигентный, но все равно странно. Молодой парень — и вместо того чтобы общаться со сверстниками, он подходит к тебе? Может, есть какая-то особая цель?
— Да-да, быть может, есть какая-то особая цель? — сказала Иннусик и выразительно, с ухмылкой, посмотрела на Диму.
— Цель. Особая, — не менее выразительно взглянул на нее журналист Дима.
— Э, я чет не понимаю, чего вы тут перетираете? Или тут какие-то подводные камени, а я чего-то не знаю? А? — приподнялся со стула Анатолий.
Утвердилась тишина, еще более напряженная и многозначительная, чем та, что была чуть ранее.
О, ужас! В этот момент я осознал, что наиболее близким мне человеком за столом является дегенеративный охранник Анатолий.
Настало время горячей пищи. Я пошел на кухню помогать вытаскивать мясо из духовки. Людмила Юрьевна, воспользовавшись тем, что мы остались одни, попыталась завести старый разговор.
— Никита, как же я тебе благодарна! Ой, видишь, даже плачу. Я теперь хоть за Сергея спокойна. Знаешь, и умирать как-то не страшно. Я раньше очень на Наталью надеялась, а она так со мной поступила. Ох, я и не знаю, почему она меня так не любит. Сестры ведь все-таки. Я так ей помогала в послевоенные годы! Вырастила, можно сказать! Вот тут на днях ей позвонила — а она трубку бросила. За что она так со мной? А? Не знаю, ей Богу! Никита, не брось его! Я тебе и квартиру оставлю. Это очень хорошая квартира. Мы ведь Сталинской застройки, на века строили. Дома были для партработников. Еле выбили тогда эту квартиру. Ты ведь вырастешь, семьей обзаведешься. Надо будет свою жилплощадь иметь. А тут как раз. Ведь и Сержик не вечен.
Переход к горячему напоминал начало нового акта в спектакле. Самого горячего акта. Актеры и зрители постепенно занимали свои места за столом, которому в этом представлении была отведена роль сцены.
— Ну что, предлагаю поднять бокалы за маму виновника торжества, нашу прекрасную Людмилу Юрьевну! — журналист Дима жестом предложил всем встать.
— Ну что ты, что ты, Димочка, — изобразила смущение Людмила Юрьевна.
— Нет, мамочка, все правильно. Вот истинно интеллигентный человек. За тебя-то в первую очередь и надо было пить. Говорите, говорите Димочка! Прекрасный наш Димочка!
— Так вот. Давайте поднимем бокалы за Людмилу Юрьевну. Мужественную женщину, выдающегося журналиста, фронтовика11. Подождите, подождите, не чокайтесь. Я еще не договорил. Итак. Итак. Попрошу чуточку внимания, не чокайтесь. Итак, я хочу дать серию статей об этой удивительной семье. Возможно, получится сделать телевизионную передачу. Возьму интервью у Сержика, обладателя этой удивительной грамоты, — Дима взял в руки грамоту и, как будто с интересом, рассмотрел ее. — Необходимо, чтобы о ней узнала общественность. Как говорится — чтобы медаль нашла героя, — он со скромной улыбкой оглядел всех нас. — Ну и, конечно, о нашей фронтовичке, блокаднице, героине, любимой нашей Людмиле Юрьевне. Много ли у нас еще таких людей осталось в городе? Людей с большой буквы! Я уже подготовил материалы для сюжета, и мы с Людмилой Юрьевной обязательно еще встретимся тет-а-тет и обсудим пару моментов. Так что вот это и будет моим подарком в честь вручения грамоты: серия публикаций об этой семье. Начнем с интервью с Сережей. Я уже и название придумал: “Заслуженная грамота”. Как вам?
— Превосходно! — всплеснула руками Людмила Юрьевна.
— Ой, Димочка! Прекрасный Димочка! Спасибо вам большое. Только, мне кажется, я недостоин. Предлагаю выпить за Димочку!
Обстановка немного разрядилась и за столом даже возникло некое подобие беседы. Тон в основном задавал Сержик, стремившийся поделиться огромным количеством информации, почерпнутой им из газет.
— Ой, Никиточка, а чего это вы весь вечер молчите да молчите? Вы вот рыбки белой возьмите. Маслиночек. Кстати, Никиточка, а вы уже смотрели фильм “Остров”? Он недавно вышел в прокат. Такой сильный, знаете, фильм!
Это действительно вызвало заинтересованность с моей стороны. Про фильм в последнее время много писали, и в глубине души даже теплилась надежда на то, что в кои-то веки наши сумели снять достойное кино. Я спросил, смотрел ли Сержик фильм (это было логично предположить, учитывая, что он назвал его очень сильным), на что получил типично сержиковский ответ.
— Посмотреть, честно говоря, не успел, но хочу отметить: фильм получил крепкую прессу. Нет сомнений, что фильм выдающийся.
— Фильм очень глубок в религиозном плане, — сказал промолчавший почти весь вечер балерун Борис, — все на сплошном контексте.
— Попики опять деньжищ наворовали — и давай этой дрянью народу глаза туманить, — сказала Калина Прокопьевна.
— Что вы, Калина Прокопьевна! — заволновался Сержик. — Я хочу повторить: фильм получил очень крепкую прессу.
— Да, но как туда могли пустить эту пьянь Мамонова? — всклокотал в священном гневе журналист Дима. — Однако идейно, повторю справедливые слова Сережи, фильм на высоте. Только вчера смотрел и до сих пор нахожусь под большим впечатлением.
Дима кратко пересказал сюжет, после чего стал разъяснять моральную и идейную составляющую картины. Рассказывал о монахе, о том, как в молодости он согрешил, убив своего товарища, и о том, как потом оказалось, что тот, в кого монах выстрелил, на самом деле не умер.
— …и, знаете, очистилась душа монаха, когда он об этом в конце фильма узнает. Как тонко это подмечено режиссером. Со светлым взором монах ложится в гроб и…
— Извините, что прерываю вас. Я вот только одно не поняла, — заговорила наконец Лидия Павловна, — неужели этот факт грех отменяет? И неужто умирать от того можно спокойно? Грех-то совершается не в момент попадания-непопадания пули, а в момент нажатия на курок. И какая, по большому-то счету, разница — жив или мертв его товарищ?
Вечер приблизился к чаепитию. Со стола вновь все убиралось, необходимо было очистить место для чашек, блюдец и праздничного торта. На этот раз вместо меня помочь Людмиле Юрьевне на кухне вызвался журналист Дима. Я же пошел в ванную ополоснуть лицо холодной водой: в комнате было по-старчески душно (рамы не расклеивали круглый год).
Я набрал воду в ладони, умыл лицо и грустно взглянул на свое красное, с мешками под глазами, отражение в зеркальце. Тут до меня стали доноситься обрывки чьего-то разговора. Я невольно прислушался.
— Людмила Юрьевна, я еще раз говорю: это чрезвычайно важный разговор, — я сразу узнал сальный голос журналиста Димы. — Нет-нет-нет, не поднимайте, я вам помогу. Вы что, такие тяжести. Я на что? Вы еще долго проживете, вы же фронтовичка12, крепыш! Но — все мы под Богом ходим. Если что — как с Сергеем поступать будем? Я думаю, нам с вами надо поднять этот вопрос. Потому что, я ведь хорошо понимаю, эту эстафету именно мне перенимать. А кому еще? Да и Сережа меня так любит. Как брат он мне.
— Димочка, так неожиданно это все.
— Но ведь когда-нибудь этот разговор должен был состояться.
— Но не сейчас, на кухне. Вот когда материалы для передачи готовить будешь — все обговорим. Димочка! Ой, как неожиданно все это.
— Конечно, надо отдельно встретиться, обсудить. Давайте-давайте, ой, в сахарнице сахарку недостает. Где у вас мешок с сахаром, я досыплю. Да-да, обязательно.
— И что вы предлагаете по Сержику?
— Ох. Знаете, если крест дан, надо его нести. Такова уж, значит, воля небес. Я долго думал и принял очень тяжелое для себя решение. Я решил…
— Ну же…
— Переехать к вам жить.
Дело в том, что в этих домах ванная комната соседствует с кухней. Наверное, многие знают такие планировки квартир сталинской застройки: ванная и кухня не только являются соседями, между ними даже есть окно13.
Я понимал, что, подслушивая чужой разговор, поступаю очень подло, но мое любопытство взяло верх. Некая теневая часть спектакля, показываемая лишь одному из зрителей. Мог ли я отказаться от такой роскоши?
Я простоял все это время, ни разу не шелохнувшись. Так и не воспользовался полотенцем, оно беззащитно повисло у меня в руке.
И вот наступил самый интересный момент разговора. Тут, как назло, предательски заурчала вода в трубах — видимо, кто-то этажом ниже решил принять душ. Разговор больше не был достоянием моих ушей. Я мысленно проклял сталинскую систему канализации, вытерся полотенцем, вновь взглянул на свое измученное продолжительной петербургской зимой лицо и вышел из ванной. Разговор на кухне уже был завершен — по коридору навстречу мне шел улыбающийся Дима.
— Посторонитесь, посторонитесь, Никиточка, — ласково сказал он мне.
В голосе его чувствовалось ликование.
За чаем, впервые за вечер, в разговор были вовлечены все. Только Анатолий, явно перебравший сверх нормы, морщился, делая вид, что переваривает доходившие до его ушей слова.
— Знаете, во времена моей учебы в институте, — рассказывал Сержик, когда разговор зашел о современном образовании, — со списыванием было куда строже, чем сейчас. Помню, у профессора Громова была ученая собака Бантик, которая ходила по рядам и искала шпаргалки у студентов. Так что списать, даже при желании, было невозможно.
— Да и люди-то совсем другие были, — вставил Дима, — на первом месте всегда стояли знания.
— Абсолютно верно, Димочка! Раньше, например, ценились ученые, доценты. Когда по улице проходил доцент, люди оборачивались и говорили друг другу: “Смотрите, смотрите, доцент идет”. Вот, например, Никиточка в будущем…
Я понял, куда ведет Сержик, и вовремя сумел сбить разговор на другую тему. Стали обсуждать международные успехи балеруна Бориса.
— Жалко, что Светик не приехал, — сказал Сержик после ухода Лидии Павловны. — Кстати, Лидия Павловна передала тревожную информацию — из-за бокса у Светика возникли проблемы со зрением. Ему даже запретили выступать за сборную команду университета. Это такой удар для него! Лидия Павловна достает для него какую-то особую парную печенку на рынке. Черничное варенье очень полезно. Короче говоря — всячески стараются спасти положение, поднять на ноги! Кстати, потому сегодня Светик и не пришел. Был у окулиста. Ох, ну, будем надеяться на лучшее. Обещал вот позвонить.
А Ванечка так и не приехал…
И Светик так и не позвонил…
8. Ванечкино разоблачение
У меня в то время был приятель, учившийся в театральном институте. Недели через две—три после описанных выше событий он позвал меня к себе в гости на вечеринку, где почти все приглашенные оказались студентами “театралки” с самых разных курсов и отделений. Не люблю массовые алкогольные студенческие сборища, но уж больно интересно было посмотреть, на чьи плечи возложено будущее нашего театра и кино.
Там я и встретил этого “Ванечку из театрального”. Почему-то, хоть это имя и является достаточно распространенным, я сразу понял, что это он, и не постеснялся напрямую поинтересоваться, знаком ли он с Сержиком.
Заданный вопрос так его сконфузил, что сомнений у меня уже не оставалось. К тому же моментально ребята, сидевшие рядом, засмеялись и начали весело перемигиваться. “Три языка, гениально, гениально, наш танцор”, — стали подтрунивать над ним собравшиеся. Понеслись и прочие фразы из сержиковского лексикона, достаточно точно интонационно переданные будущими актерами (им, впрочем, грех было это не уметь).
Оказалось, что недавно Ванечка повстречал Сержика в метро, находясь в компании своих товарищей. Сержик сразу же подошел, громко поздоровался, попросил представить его всем Ванечкиным товарищам и представился сам. Затем, о ужас, он стал расхваливать и без того смущенного Ванечку его товарищам. И про три языка, и про танцы, и про фортепиано. И даже “газет из рук не выпускает”.
Несчастный ребенок попытался улизнуть, сказав, что ему надо перейти на другую линию, но, как назло, Сержику тоже надо было переходить. “Ой, как удачно”, — сказал он окончательно убитому театралу. Веселая компания Ванечкиных товарищей беспощадно, в полном составе, хотя некоторым было совсем не по пути, вышла за ними, дабы досмотреть до конца эту сцену.
— Какая интеллигентная ватага! Ванечка, мне, знаете, так приятно идти в среде театралов! Чувствую себя прямо под лучами прожекторов. Прекрасно! Прекрасно! Аплодисменты!
Насколько я понял, после этого случая Сержик превратился у них в полукультовую фигуру. Дело в том, что Ванечка не обладал блестящими познаниями в трех языках. Просто он сначала учился во французской школе, потом перешел в немецкую, а оканчивал свое образование он уже в английской. В результате ни один их трех языков он так и не выучил. Примерно так же дела обстояли и с остальными достоинствами, которыми его щедро наградил Сержик.
Сержик не просто вживался в человека, болел чужой жизнью. Этого ему было мало. Он переигрывал некоторые моменты. Самого человека и его судьбу Сержик брал в качестве основы, все остальное он вычищал, придумывая нечто новое. Идеальное, с его точки зрения.
Сколь сильно отличается человек от своего отражения в глазах Сержика! Этот Ванечка в тот вечер вел себя в высшей степени безобразно. Чувствуя свою вину (странно, но почему-то именно это слово пришло мне тогда на ум) за Сержика, он все время пытался каким-нибудь образом реабилитироваться. Рассказывал юношеские небылицы о количестве выпитого алкоголя и армиях побежденных дев. Учитывая, что основная часть гостей была старше, этот номер не прошел, его лишь подняли на смех. Потом он попробовал соблазнить какую-то девушку чрезвычайно грязным образом, и получил резкий отпор. Ах да, Сержика он называл, если о нем заходила речь, не иначе как “тот дебил из метро”. Потом Ванечка попытался устроить шоу, неумело изображал из себя поэта-декадента и кричал, что повесится на люстре. Возможно, подобное восхитило бы учащихся девятого класса реального училища № 288 (уж не знаю, существует ли такое), но, само собой, на людей, большая часть которых уже несколько лет проучилась в театральном институте, это произвело самое жалкое впечатление. В довершение всего он вдребезг напился, чем, видно, был очень горд, лез ко всем с объятиями и глупыми признаниями. Так что мы были очень рады, когда Ванечка, проведя определенное время в туалете, улегся спать.
К слову, из театрального института его вскоре отчислили. Потом он впутался в сомнительные аферы, разорил родителей и…
Сержику он зачем-то сказал, что сдал всю сессию на “отлично”. Я до сих пор слушаю речи о том, что страна скоро обогатится новым, талантливым и очень интеллигентным актером. “Настоящим ленинградцем, Никиточка. Как Светик, Борис, Димочка и, конечно же, вы!”
9. Женитьба Сержика
Когда Сержик позвонил мне, я блаженно завтракал и строил разнообразные планы на день. Это было во вторник утром — время, когда все на работе и город свободен для прогулок в одиночестве.
— Никиточка! Здравствуйте, Никиточка! Не отвлекаю? Вам необходимо быть у нас дома ровно через час. Нет-нет, обязательно! Категорически. Я вам сейчас не могу сказать. Это будет сюрприз. Нет, вы обязательно должны быть. Извините, что я так принципиально настойчив, но…
Я всячески пытался отделаться, но Сержик настаивал, отказываясь давать какие-либо комментарии. В результате своего он добился. Я решил, что это очередное его чудачество и, конечно, ничего особо важного там быть не может. Но раз уж я все равно собрался идти гулять, то ничего не мешало мне сначала зайти к ним, провести там полчаса, после чего спокойно отправиться на променад.
Когда я пришел, Сержика еще не было дома. Зато там, к моему ужасу, оказался журналист Дима. Встречал он меня уже как хозяин. Видимо, разговор “тет-а-тет по поводу интервью и передачи” прошел для него благополучно.
— Раздевайтесь-раздевайтесь, Сергей скоро будет. Вот вам тапочки. Проходите на кухню.
Оказалось, впрочем, что Дима тоже не знает причину, по которой Сержик решил нас позвать. Его, равно как и меня, Сержик утренним звонком убедил прийти, пообещав сюрприз.
— Только вот зря ты, Димочка, с работы ушел. Сергей-то наверняка опять дурака валяет.
— Ну как же! Дорогая Людмила Юрьевна, я же говорю вам, как брат он мне. Всегда, всегда я буду так: он просит — я сделаю. А как иначе?
— Ой, Димочка! Как все-таки благородно, как я рада, что ты у меня есть. Что же Сергей все не идет?
Она налила нам по кружке чая и сделала по бутерброду с сыром. У меня завязался глупейший разговор с Димой. Я понял, кого он мне напоминает по тактике ведения беседы: типичный Иудушка Головлев! Этакое пустословие, возведенное в религию. На протяжении десяти минут он почти не закрывал рот, но ничего сколь угодно толкового так и не сказал. Я понимаю, Сержик — больной человек, но тут — вроде без физиологических отклонений, да к тому же еще и журналист. Мысленно я проклинал сам себя за то, что дал Сержику возможность затащить меня сюда, в это терновое хитросплетение Диминых тирад.
Наконец, раздался спасительный звонок в дверь.
Людмила Юрьевна сделала шаг по направлению к коридору.
— Что вы, что вы? — моментально подскочил Дима. — Я открою, не беспокойтесь. Вы пока ставьте чайник. Или нет, лучше вы, Никиточка, поставьте.
Дима побежал в коридор открывать входную дверь.
— Ах, Димочка! Вы уже тут! Как приятно! Ну, вы уже знакомы, но еще раз представлю вас друг другу. Это — Дима, замечательный журналист, мой друг и почти родственник. А это — Инна, моя сослуживица, а с сегодняшнего дня еще и невеста. Представляете, Димочка, женюсь! Не в шутку!
Дима что-то промямлил в ответ.
— Раздевайтесь, раздевайтесь Инночка, — продолжал Сержик, — чувствуйте себя как дома. Вот тапочки берите. Нет-нет, обязательно надо, простудитесь. А вам нельзя, у вас такая ответственная работа.
— М-да, — взял себя наконец в руки Дима, — Людмила Юрьевна, пойдите сюда. Посмотрите, какой сюрпризец нам ваш сын приготовил.
Я поспешил в коридор. За мной — Людмила Юрьевна.
— Ах, Никиточка, и вы тут! Аплодисменты! Гениально! Давайте откроем шампанское! По такому поводу можно позволить себе и алкоголь. Правда ведь, мамуленька?
Он еще что-то говорил, пытался познакомить меня с Инной, нес какие-то небылицы, но я почти не вслушивался. В коридор я побежал с одной целью — мне было интересно, как друг на друга смотрят Дима и Иннусик. И мое любопытство было удовлетворено сполна.
Есть такая детская игра — “кто первый оторвет взгляд”. Создавалось впечатление, что именно ее они и затеяли. Взгляд как будто бы ожил, и я даже видел некое подобие нити, идущей из глаз в глаза.
А Сержик все говорил и говорил.
И как-то посреди всего этого мы забыли про Людмилу Юрьевну. Когда же я перевел на нее взгляд, то, честно говоря, испугался, что ее хватит удар (причем на этот раз по-настоящему).
— Раздевайтесь, раздевайтесь, дорогая Инночка, — Сержик поцеловал ее в плечо, — как любовь в нас ударила. Ба-бах! Не стесняйтесь — тут все свои люди. Они вас полюбят. Да они уже вас любят! Мамочка стол накрыла, все готово к празднеству. Мамочка?
Людмила Юрьевна таки сумела взять себя в руки.
— Что ж, прошу к столу, — выдавила она из себя, выразительно посмотрев прямо в глаза девушке, — мне кажется, мы с вами уже знакомы, ведь так?
— Да-да-да, мамочка, ну ты что? Инночка была у нас, когда…
— Сергей, я, по-моему, сейчас не с тобой разговариваю.
— Да, я была у вас в гостях недавно, когда отмечали Сережину грамоту, — опустив глаза, сказала девушка.
— Что ж, располагайтесь, — Дима вновь решил взять на себя роль хозяина. — Пройдемте на кухню, у нас небогато, но чем Бог послал — угостим.
— Так, так. Ну, Никиточку вы уже знаете, он был у нас в тот раз, — бубнил тем временем Сержик. — Да, да. Интеллигент, думаю, вы с ним подружитесь. Мамочка, нарежь пока колбаску, мы с Инночкой принесли. Отлично, отличная колбаса, сырого копчения, мы ее называем “ваше колбасное высочество”. Превосходно, это нашего, ленинградского завода. Ресторанное блюдо!
Дима открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам.
— Ура, — очень некстати сказал Сержик.
— За что пьем? — деловито осведомился журналист Дима.
— Как за что? Я же говорю, Димочка, я вас тут всех собрал, чтобы торжественно объявить: женюсь!
— Стой-стой-стой. Сергей, к чему такая спешка?
Тут уже встрепенулась Инна.
— Я не понимаю, Дмитрий, на правах кого…
— Подождите, дойдет черед и до вас. А сейчас я с Сергеем разговариваю. Так к чему такая спешка?
— Димочка, мы с Инночкой, когда сюда сейчас в троллейбусе ехали, признались друг другу, что уже давно влюблены. Ой, так захватывающе это. Я, признаться, в этих делах человек неискушенный…
— Вот это-то меня и смущает, — Дима озабоченно обвел всех нас взглядом. — Нет ли тут ошибки?
Людмила Юрьевна закивала, выказывая этим свою солидарность.
— Сережа, это ведь такая вещь. Надо проверить свои чувства.
— Да я проверил, Димочка!
— Сергей! Прошу тебя! Послушай меня как брата! — Дима взял Сержика за руку. — Не торопись. Дай времени пройти.
— Димочка!
— А меня кто-нибудь тут будет слушать? — взорвалась Инна. — Мы с Сержиком любим друг друга, и никто не сможет повлиять на наше решение.
Чай пили в тишине, чуть разбавленной Сержиковыми попытками породить беседу за столом. Людмила Юрьевна глубоко задумалась, явно собираясь с мыслями, чтобы высказать нечто очень важное.
— В таком случае знайте, что завещание я уже написала, — сказала наконец Людмила Юрьевна.
Я хотел было что-то сказать, но Людмила Юрьевна взяла меня за руку, показывая, что надо молчать. Журналист Дима криво ухмыльнулся, но сразу же опомнился и серьезно посмотрел на Инну. Сержик, не поняв смысла сказанных слов14, продолжал свои разглагольствования. Девушка, опустив голову, бездумно размешивала давно растворившийся в чашке сахар.
— Вы… да как вы… — сказала она, — да подавитесь вы! Ноги моей тут больше не будет, в этом сумасшедшем доме. Ты тоже хорош, не можешь даже невесту свою защитить! Счастливо оставаться!
Она гневно бросила ложку на стол. На лице Людмилы Юрьевны было написано злорадное ликование. Дима пытался разыграть негодование. Растерявшийся Сержик вскочил, уронив при этом вазу с цветами, которые он подарил своей невесте в честь помолвки.
— Инночка, родная, да что вы! Кто вас обидел? Может, вы что-то не так поняли! Мамочка же не могла вас обидеть, она такая у меня. Ой, золотой человек! — он не дал девушке выйти из-за стола и стал неуклюже целовать ее в затылок.
— Да перестань ты меня слюнявить, — грубо оттолкнула его Инна.
— Куда же вы?! Уходите! Нет! Как! Что? Ой, ой. Беда. Катастрофа, мамочка, иди скорее сюда.
— Иду, иду. Надо же проследить, чтобы она у нас тут, пока одевается, ничего не сперла. Ух, сволочь.
— Что ты, мамочка. Как же ты можешь такое думать!
— С нее станется.
— Сергей, тебе надо успокоиться, пойдем в твою комнату, поговорим как брат с братом, — Дима взял Сержика за локоть.
Тем временем недавняя невеста застегивала уже второй сапог. Как назло, у нее заклинило молнию.
— Вы понимаете, что после вашей смерти он останется один. Совсем один. И некому будет за ним присматривать, — сказала она.
— Ага! Вот вы и попались! Если бы и впрямь любили его, вас бы ничего не остановило и вы, несмотря ни на что, после моей смерти присматривали за ним.
Молния разошлась.
— Да идите вы, — зло окончила разговор Инна.
— Ах! — схватилась за сердце Людмила Юрьевна.
— Да как вы смеете! А ну убирайтесь вон из нашего дома. Чего у вас там еще с молнией?! Перестаньте симулировать! — грозно восклицал Дима.
— Поломалась! Ну и черт с ней! Пойду так.
Тут случилось совсем уж неожиданное происшествие. Огромный, неуклюжий Сержик рухнул на колени, сжал двумя руками сапог невесты и стал целовать его.
— Инночка, любимая, не уходите! Произошло недоразумение. Вы же говорили, что любите меня! Если вы уйдете, я покончу с собой! Инночка, заклинаю, — затем он почему-то обернулся ко мне. — Никиточка, ну хоть вы скажите ей чего-нибудь, а то я уже совсем ничего не понимаю.
— Сергей! А ну вставай с пола, ты чего позоришься и меня позоришь? Соседи услышат, срам-то какой! Да и было бы перед кем!
— Мамочка, это лучшая женщина на всей земле.
— Сергей, я кому сказала, встань!
— Нет, мамочка, не могу, не могу.
— Сережа, послушай маму, — сказала Инна тихим голосом, — я тебе потом, правда, все объясню. А сейчас мне пора.
— Сергей, вставай сейчас же! Ты кого выбираешь — меня или ее?!
— Вас обеих, — Сержик, глупо растянувшись на полу, взял за ногу и Людмилу Юрьевну.
Он лежал на полу, как будто распятый, пригвожденный матерью и невестой. Я не знаю, чем бы окончилась эта история, ведь Сержик физически был довольно силен и ни за что бы не отпустил ни одну из женщин. Но тут Людмила Юрьевна, поняв что ситуация окончательно выходит из-под контроля, предприняла спасительный ход. С криком “умираю!” она рухнула на пол. Я сразу заметил, что падение и крик были картинными. Думаю, Инна и Дима тоже это заметили. Сержик же, естественно, принял все за чистую монету и не на шутку испугался.
— Никиточка, срочно “скорую”! А я пока сбегаю на кухню за нашатырным спиртом! Ой, мамочка, не умирай. Если ты умрешь, я выпрыгну из окна. Инночка, не уходите, Христом Богом прошу вас! Димочка, проследите, чтобы она никуда не ушла.
Сказав это, Сержик убежал искать нашатырь. Инна тем временем возилась с дверным замком. Я помог открыть, проводил до лифта. Ее злоба как будто пропала. А может, просто уступила место стыду.
Когда я вернулся, Сержик уже стоял над Людмилой Юрьевной с баночкой нашатыря.
— Сергей, только такой идиот, как ты, мог поверить в это театральное падение, — недовольно пробурчала Людмила Юрьевна, пытаясь встать с пола, — ну, спасибо, порадовал ты сегодня мамочку. Дима, Никита, помогите мне встать.
— Мамочка, ты сломала мне жизнь! — Сержик не в шутку вошел в раж. — Никита! Дима! Почему вы дали уйти Инночке?! Срочно верните ее, я ей все объясню!
Он побежал к окну, одним рывком открыл его и стал кричать вслед уходящей невесте.
— Инночка, вернитесь. Это недоразумение, я вам все объясню. Инночка, я скинусь с окна! Я не шучу. Инночка!
На него с удивлением глядели старушки, сидевшие на лавочке у дома. Теперь у них была тема для разговоров на будущие две недели15.
Девушка поспешно удалялась. Через десять секунд она уже скрылась под аркой, в последний раз испуганно обернувшись — не выпрыгнул ли Сержик всерьез?
Осознав, что ее уже не вернуть, Сержик сел на стул и неожиданно зарыдал.
— Мамочка, моя жизнь категорически поломана!
— Сыночек мой любимый. Она поломана уже давно. Неужели ты не знаешь?
— Но ведь вот, вот она уже была, моя новая жизнь. Жизнь с этой прекрасной девушкой. И ты так отняла. Ты как болезнь. Болезнь, отнявшая у меня ту, первую жизнь…
— Ну, не горюйте, ревы-коровы, — с отеческой, как будто прощающей что-то улыбкой сказал журналист Дима, — пойдемте на кухню. Чайку похлебаем. Никитка, вздуй-ка нам, брат, чайничек.
Мы прошли на кухню. Сержик немного посидел на стуле, после чего, сославшись на усталость, удалился в свою комнату.
— А ну их подальше, все эти передряги! Пора ему на пенсию уже. Как раз возраст скоро подойдет.
— Да-да-да, Людмилочка, вы моя, Юрьевна, — журналист Дима двумя руками взял ладонь Людмилы Юрьевны. — Я сам как раз недавно об этом думал и хотел вам это предложить. Как мудро! Видите, как у нас с вами мысли сходятся.
— И вот еще что — покрестить его надо. Я уже под это дело все клинья вбила. Он было отнекивался, да я сказала, что мне так помирать проще будет. Ничего, согласился.
— Ой, и это тоже так мудро! Пусть и у него ангельчик-хранитель свой будет.
В расстроенных чувствах я шел домой.
— Никогда больше не появлюсь в этом проклятом доме! — думал я, шагая вдоль трамвайных линий.
Часть 2
Люди называют умными тех, кто умеет покупать и продавать, вести дела и отнимать у ближнего, притеснять и лихоимствовать, делать из одного обола два, но Бог считает таких глупыми, неразумными и грешными. Бог хочет, чтобы люди стали глупы в земных делах и умны в небесных. Мы называем умным того, кто умеет выполнять Божью волю.
(Святитель Афанасий Александрийский)
1. Возвращение
Дети, храните себя от идолов.
(1 Иоанна 5:21)
Я действительно перестал ходить к ним. Но, как выяснилось, механизм уже был запущен — образ Сержика шел за мною по пятам. Словно в картину мира, ежесекундно фиксируемую моими зрачками, чьей-то всемогущей рукой был вставлен двадцать пятый кадр с его изображением.
Есть у меня знакомая. Назвать ее подругой или приятельницей язык не поворачивается. Но мы учились вместе с первого класса, и правила приличия заставляют меня не воротить нос при встрече и терпеливо выслушивать ее разглагольствования, если ей вдруг вздумается позвонить. Она-то и оказалась первой, кто вновь заставил меня думать о Сержике.
Это случилось поздним вечером, приблизительно через неделю после описанных выше событий, явившихся причиной моего разрыва со злополучным домом. Я уже собирался ложиться спать, буквально валился с ног. Несколько ночей кряду я оставался почти без сна, да и на следующее утро мне надо было рано вставать.
Она позвонила и дрожащим от слез голосом сказала, что ей срочно нужно со мной встретиться. Я попытался было найти удобоваримую причину для отказа, просил обсудить сложившееся положение по телефону, но, судя по всему, с девушкой действительно случилось нечто, потрясшее ее до глубины души, и моя помощь была необходима. Не являюсь особо чутким или сострадательным человеком, но против девичьих слез я в тот момент не устоял и согласился встретиться в ближайшей кофейне.
Мы сидели уже минут десять. Я допил первую чашку кофе и заказал вторую, чтобы хоть как-то победить беспощадно накатывающий сон. Моя знакомая все это время лишь вытирала глаза миниатюрным носовым платком и всхлипывала. Я терпеливо ждал.
А дело, как выяснилось, состояло в том, что у нее украли сумочку, в которой лежало внушительное число самых разнообразных вещей (как, впрочем, и в любой другой дамской сумочке). Она даже зачем-то стала их перечислять. Меня, помню, особенно поразило наличие зубной щетки.
— Никита, ну что за глупые вопросы! Откуда я могу знать, где и с кем я буду ночевать? Ты что, надо всегда щетку с собой брать.
Но я все равно не мог уяснить, в чем состоит катастрофичность сложившегося положения и зачем надо было вытаскивать меня из кровати.
— Никита, понимаешь, в этой сумке была вся моя жизнь, — возмутилась она, — как же ты не осознаешь такие простые вещи! Я теперь как будто пустая! Чистый лист, понимаешь? Давай выпьем чего-нибудь, а? Мне надо расслабиться.
Окончательно убедившись, что утрата сумочки была единственной причиной, по которой мне не дали поспать законные шесть часов, я медленно начал звереть.
— Ну вот тогда и начни новую жизнь с новой сумкой, — почти грубо сказал я.
Опять моя несдержанность! Я подумал, что она сейчас развернется и уйдет. Уже мысленно приготовил слова извинения. Но ситуация обернулась весьма странным образом.
— А что, это идея, — улыбнулась она. — Это идея, Никитка! Ну ты голова!
Я мысленно ударил ее по голове неким тяжеловесным предметом. Что, кстати, помогло мне сдержаться. Весьма действенный способ в подобных ситуациях.
К счастью, знакомая теперь знала, как разделаться со своей проблемой, и я мог спокойно идти домой, наполненный глубоким чувством выполненного долга.
Так порой грубость может оказаться спасительной.
Я встретил ее через неделю. Она весело шагала в обществе каких-то абсолютно непотребных девок, чуть разбавленном не менее отвратными лицами мужского пола. Я опустил голову вниз, но, к несчастью, она меня таки заметила.
— Никитка, ты просто чудо! Дай я тебя поцелую. Девчонки, это самый лучший человечек, самый лучший. Я начала новую жизнь. Смотри, какая у меня новая сумочка. Не сюда, не сюда, на фирму смотри. А вот и мои новые друзья. Это во-от такие люди (она подняла вверх большой палец). Сейчас я вас познакомлю.
Она по очереди представила их мне. Если я не ошибаюсь, одного из парней звали Тимми…
— Мы вот тут на тусу собрались. Не хочешь с нами, а? А то у нас как раз мальчиков недобор. Ну-у-у? — растянулась она в белоснежной улыбке.
На этот раз я уже сумел найти хорошее оправдание для того, чтобы не присоединяться к ним. Впрочем, никто особо и не расстраивался, что “самый лучший человечек” не составит им компанию.
— Никитка, вечно ты так! Но ничего, я обязательно на днях тебе звякну. Посидим, кофе попьем, посплетничаем немного.
Слава Богу, обещание это она не сдержала.
Синойкия (от греч. synoikнa — “совместная жизнь”) — одна из форм сожительства животных разных видов, квартиранства, при котором квартирант поселяется в жилище хозяина.
Странное ощущение оставила у меня эта встреча.
Они стояли друг напротив друга. С одной стороны — Сержик. Болезненный, обиженный природой человек. С другой стороны — моя знакомая. Молодая, стройная и красивая. Пышущая здоровьем и гибкой юношеской силой. И кто из них в результате более полно существует? Она, чья жизнь помещается в одной женской сумочке и меняется в зависимости от содержимого этой самой сумочки и от наличия новой компании? Или Сержик, так цельно, жадно чувствующий, сполна проживающий все события чужих биографий, пусть даже частично вымышленные им самим? Это удивительно и странно наблюдать — такая тяга к жизни у больного человека и почти полное ее отсутствие — у здорового.
Хотя основной вопрос в другом: почему именно Сержика считают сумасшедшим? Из-за слюнявчика и повышенной возбудимости? Нет. Стоит лишь выйти на улицу и начать опрашивать людей, в чем состоит болезнь Сержика, — именно отсутствием жизни как таковой они его и “попрекнут”. Но в таком случае, отчего Сержика называют сумасшедшим и несчастным, а мою знакомую — нет?
С тех пор это превратилось в какую-то навязчивую идею. Как будто бы я и сам медленно сходил с ума. Везде мне мерещилась синойкия. Не переставало удивлять это, почти повальное, добровольное проживание чужих жизней и выдуманных судеб.
Причем, что любопытно, такой подход порою приносил значительные дивиденды. Оказалось, в частности, что сам процесс вживания может прославить человека, сделать его народным любимцем.
Однажды я стоял в очереди за билетами на концерт “Аквариума”. Впереди меня переминался с ноги на ногу франтовато разодетый юноша лет двадцати—двадцати двух.
В какой-то момент в зал вошла девушка примерно такого же возраста. Она огляделась по сторонам и, когда ее взгляд упал на молодого человека, достала из сумки блокнот, ручку и подбежала к нему.
— Это вы? — робко спросила она.
— Да, это я, — улыбнувшись, ответил он.
Она попросила у него автограф и с торжествующим видом вышла из помещения, так и не купив билет. Я предположил, что это лидер одной из многочисленных современных музыкальных групп, но любопытствовать не стал. Впереди стоял, видимо, не столь застенчивый, человек лет сорока—сорока пяти в поношенном сером пальто.
— Разрешите поинтересоваться, — обратился он к юноше, — на каком поприще вы так прославились, а то я вас, если честно, в лицо не узнаю, а девушка вот у вас автограф взяла только что?
— А, так я это, как его, ну я лидер фан-движения группы (тут он произнес название одной очень популярной группы).
— А-а-а, ну ясно, ясно…
И, что удивительно, услышав этот мини-диалог, несколько молодых людей подошли к парню и попросили автограф, а одна девочка даже захотела сфотографироваться с ним. Все они были такие юные и сильные. Упругая энергия молодости. Так и хотелось путем физической аферы перебросить ее Сержику, совокупить с его жаждой жизни и посмотреть, что получится в результате.
Online игры. Не является ли ракушкой человечек, бегающий на экране? В нем проходит вся жизнь играющего. Все недожитое, недопрочувствованное выливается именно сюда, причем выливается не на людей, а на таких же виртуальных беженцев. И, глядя на освещенное часто мерцающим экраном бездумное лицо игрока, волей-неволей приходишь к убеждению, что вот это-то и есть физиономия истинно больного человека.
2. Я
Хоть ссы в глаза — все Божья роса.
(Русская поговорка)
Как-то раз я поделился своими размышлениями с одним очень близким мне человеком. Он внимательно выслушал, после чего огорошил простым вопросом: “А ты, Никита, не такой же?”. Вопрос этот стал для меня неожиданностью, и я пришел к заключению, что, в общем-то, он вполне справедлив. Я такой же.
Если подходить к этому с формальной точки зрения, я действительно живу не своей жизнью. Точнее, часть органов, как физиологических, так и духовных, у меня остается незадействованной.
Долгое время я жил в мире математики. Впрочем, здесь я себя успокаивал тем, что математика, как способ описания мира, есть путь к своей же жизни, только в другой, более абстрактной, ее форме. Замещение событий символами. Потом было чтение книг, во время которого ты всецело вживаешься в чужие жизни. А если делаешь это непрерывно, то не от того ли, что у тебя нету своей судьбы? И последняя моя мания, писательская — разве она не все тот же уход от себя? Вымышленный тобою “я” совершает те поступки, которые ты побоялся или не смог совершить в реальности. Его окружают люди, которых ты хотел бы видеть своими друзьями и недругами. А потом ты поднимаешь глаза от книги, думаешь “а не пойти ли в гости к Жоржу Кнутовицкому?” и вспоминаешь, что его не существует, он твой персонаж. На тебя нападает дикая тоска и презрение к самому себе. К себе, так вжившемуся в собственную книгу, что реальная жизнь позабыта и все страсти, все мысли, все друзья — вне ее. Синойкия.
Таким образом, все мои обвинения людей в добровольной синойкии обернулись против меня же самого. Выходило, что это вживание в чужие судьбы свойственно людям априори, и к каждому, при желании, можно придраться.
Это, кстати, касалось не только убегания от реальности в книги или науку. Сама реальность, а точнее, то, как я себя в ней веду, стала казаться мне ложной. Причем ложь крылась где-то в фундаменте.
Я часто вижу один и тот же сон, где я как будто бы живу своей настоящей жизнью. И мне хочется жить именно ею. Но я не могу. И дело исключительно во мне самом. Мне снятся те же места, та же обстановка и те же люди, которыми я окружен в своей повседневной жизни. Но я как-то по-другому их ощущаю, другими органами, которые у меня просыпаются только в такие моменты. И то ли прелесть новизны манит обратно в эти сны, а может, в них открывается настоящая суть происходящего и она зовет меня туда, где мне и должно быть, но только потом, в обычной жизни, я чувствую себя инвалидом.
Я не могу ответить, что же именно мне мешает жить той жизнью. Наверное, если человек начинает так рассуждать — он уже в корне несвободен. Мы ведь не думаем о головной боли, когда у нас не болит голова. С приходом истинной судьбы подобные вопросы должны отпасть, само ее течение противоречит им.
Все же я чувствовал некую свою обобщенную правоту. Просто я изначально что-то не так сформулировал, и поэтому у меня человек, живущий on-line играми, сравнялся с человеком, занимающимся математикой. Подобно тому как теорию, которая рушит сама себя из-за некорректной системы аксиом, можно спасти, чуть-чуть подправив эту систему, я чувствовал, что все мои размышления можно привести в порядок, осознав что-то начальное, эмпирическое. То, о чем я с самого начала не задумывался или, быть может, с чего меня сбил Сержик.
Где, в каком пространстве, лежит эта граница? Где добровольная синойкия есть символ пустоты, а где, наоборот, является подвигом?
Это измучило меня. Я искал ответ. Я не романтик — но я твердо знал, что найду его.
3. Ксения блаженная
Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе;
мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии.
Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу, и побои,
и скитаемся, и трудимся, работая своими руками.
Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим…
(1 Кор. 4:10)
Блаженная Ксения Петербургская, в миру Ксения Григорьевна Петрова — русская православная святая, Христа ради юродивая. Причислена к лику святых в 1988 году на Поместном соборе Русской православной церкви.
Ксении было всего двадцать шесть лет отроду, когда ее муж, придворный певчий Андрей Петров, внезапно скончался. Перед смертью он даже не успел принести покаяние.
В день похорон гости наблюдали странную сцену: Ксения, облаченная в одежду мужа, принимала их от имени Андрея Петрова и скорбела об умершей супруге своей Ксении. Взяв на себя тяжелую ношу юродства, переселившись в жизнь своего покойного мужа, она решила вымолить его неотпущенные грехи. Всю свою дальнейшую жизнь она отзывалась только на имя Андрея Петрова.
Все свое имущество, включая дом, она раздала. Постоянного места жительства не имела. Все дни скиталась она по петербургским улицам, порой подходя к людям и обращаясь к ним с самыми нелепыми просьбами. Со временем было замечено, что в просьбах ее кроется глубокий смысл, понятный только тому, к кому эти просьбы были обращены. Поначалу же над ней просто смеялись, а уличные мальчишки кидали ей вслед комья грязи.
Вечером Ксения уходила в поле, где, по ее словам, “присутствие Божие более явственно”, и там всю ночь молилась. После того, как у нее открылся дар прозорливости, она приобрела уже общегородскую известность. Стоило ей появиться на улице, как все начинали обращаться к “Андрею Федоровичу” с самыми разнообразными просьбами. Как пишет историк, “матери радовались, если Ксения целовала их детей: считалось, что это приносит счастье; торговцы упрашивали взять у них что-нибудь бесплатно — тогда, как замечали они, торговля шла успешней; извозчики старались подвезти Ксению хотя бы на несколько шагов — ведь это приносило им удачу”. Она никому не отказывала, многим помогла избежать неприятностей.
Деньги в ответ никогда не брала, только медные копейки, которые, правда, сразу раздавала другим нищим.
Ксения Петербургская блаженная несла подвиг юродства Христа ради на протяжении сорока пяти лет. Все это время она утверждала, что Ксении уже давно нет, а жив только он, придворный певчий Андрей Петров.
“О, святая всеблаженная мати Ксение! Под кровом Всевышняго жившая, ведомая и укрепляемая Богоматерию, глад и жажду, хлад и зной, поношения и гонения претерпевшая, дар прозорливости и чудотворения от Бога прияла еси и под сению Всемогушаго покоишися. Ныне Святая Церковь, яко благоуханный цвет, прославляет тя, Предстояще на месте погребения твоего, пред образом твоим святым, яко живей ти, сушей с нами, молимся ти: приими прошения наша и принеси их ко Престолу Милосердаго Отца Небеснаго, яко дерзновение к Нему имущая. Испроси притекающим к тебе вечное спасение, и на благая дела и начинания наша щедрое благословение, от всяких бед и скорбей избавление.
Предстани святыми твоими молитвами пред Всемилостивым Спасителем нашим о нас, недостойных и грешных. Помози, святая блаженная мати Ксение, младенцы светом Святаго Крещения озарити и печатию дара Духа Святаго запечатлети, юныя в вере, честности, богобоязненности и целомудрии воспитати и успехи в учении им стяжати; болящия и недугующия исцели, семейным любовь и согласие низпосли, монашествующим подвигом добрым подвизатися удостой и от поношений огради, пастыри в крепости духа утверди, Церковь и страну нашу в мире и безмятежии сохрани, вся боголюбивыя чада в предсмертный час причащения Святых Христовых Тайн сподоби. Ты бо еси наша надежда и упование, скорое услышание и избавление, тебе благодарение возсылаем и с тобою славим Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь”.
Часть 3
— Никиточка! Несчастье, несчастье! Мамочка умерла! Да нет, нет, точно вам говорю. Врач констатировал сегодня ночью. Я не вышел на работу. Звонил в издательство, там уже все в трауре, выражают соболезнования. Ой, Никиточка, я даже не знаю, как теперь дальше жить. Это все я виноват, так часто в последнее время беспокоил ее понапрасну! Мне так страшно! Тут у меня Димочка сидит. Говорит, что не бросит, будет жить со мной! Переедет сюда со своей семьей. Добрейший Дима, ну я вам уже говорил, что это за человек. Но как же так, моя мамочка? Как же так! Самые лучшие, самые светлые уходят. Вы меня не забывайте, Никиточка. Даже если Димочка переедет и в продуктах нужды уже не будет — вы заходите, будем разговаривать, дружить. Ой! Что? Димочка, не слышу? А, все, извините, Никиточка, что прерываюсь — мы уже выходим. Надо ехать в морг — в последний раз посмотреть на мамочку. Но я не выдержу! Я выброшусь из окна! Как пережить? Все-все-все, Димочка, я уже договорил. Никиточка, я еще позвоню вам вечером, сообщу, когда похороны и поминки. До свидания!
* * *
Январь 2009
Декабрь 2009
Январь 2010
Февраль 2010
Май 2010
Июнь 2010
1 До чего же мелочно! Но это действительно было причиной, по которой выбор пал именно на Людмилу Юрьевну.
2 Ленинградская (а позже — санкт-петербургская) газета.
3 Почему нельзя было купить ботинки на липучках — ума не приложу.
4 Ныне СПбГУ (Санкт-Петербургский государственный университет). Сержик по-прежнему использовал все советские аббревиатуры.
5 Рак-отшельник.
6 Это было сказано с неподдельным восхищением.
7 При чем тут Толстой?
8 А что есть сама история, если не летопись человеческих взаимоотношений?
9 Она на двадцать лет старше моей бабушки.
10 История этого человека заслуживает отдельной книги.
11 Наглейшая лесть! Ведь он точно знал, что она никоим образом не участвовала в боевых действиях.
12 “ Ложь, произнесенная трижды…”
13 Назначение которого для меня всегда было загадкой.
14 О, святость!
15 “Сталинки” удивительным образом сохранили это свойство — все всех знают.