Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2012
Одиссея современного Гамлета
Александр Мелихов. И нет им воздаяния. Роман. — Новый мир, 2012, №№2—3.
Новый роман Александра Мелихова стал продолжением ранее написанных: “Изгнание из Эдема”, “Любовь к отеческим гробам”, “Изгнание из ада”, “Тень отца” и других, — складывающихся в сагу о Каценеленбогене — герое, по его же собственному признанию, с “богомерзкой” фамилией, но с “русской из русских” внешностью а-ля Глазунов и манерой поведения. Это своего рода одиссея современного Гамлета, где автор обнаруживает зоркость думающего человека, который понимает всеобщую зависимость от архаических структур: национальности, рода, семьи.
В романе “Изгнание из ада” умерший отец главного героя, безвинно осужденный и отбывший срок в сталинских лагерях, а затем долго дожидавшийся реабилитации, внезапно является сыну в образе железнодорожного контролера, дает папку с записями своих воспоминаний и требует, подобно призраку короля Гамлета, отомстить за него — уничтожить даже память о палачах, виновных в его трагедии. Читая отцовские записки, Каценеленбоген-младший приходит к выводу, что их автор вовсе не тот гармоничный, живущий в ладу с миром и самим собою мудрец, каким казался, а несчастный, духовно надломленный человек. И сын решает безоговорочно — мстить! Но как? Кому? Как отыскать потомков следователя Льва Волчека и других палачей? И начинается одиссея рефлексирующего героя, совершающаяся как в реальной действительности, так и в сознании, мысленно.
“…до ужаса интересно узнать, что там варится у меня в глубине”, — признается он самому себе, принимая услуги своего “черного человека”, двойника, посланца вымышленной фирмы “Родословное древо”. В мироощущении главного героя налицо основные черты поэтики романтизма, первая из которых — примат мира внутреннего над миром внешним, реальным. Отсюда в новом романе Мелихова оправданность художественных условностей — воссоздание картин бреда, безумия, сновидений и прочие фантасмагории. У героя острое неприятие современной действительности, где он чувствует себя лакеем (“Я был холуем и подпевалой, не знаю только чьим”), и романтическая тоска по героическому служению Высокому, ведущему в Бессмертие. Опять-таки перед нами типичный романтический конфликт, но поворачивается он такими гранями, что может вызвать недоумение, а то и критику в адрес автора. Хотя отец, завещавший сыну отомстить палачам за него, стерев о них даже память, в конце концов с того света прощает их по-христиански (будучи по крови иудеем), Каценеленбоген-младший решает верить в справедливость возмездия и все-таки мстить. Однако, тряся мифическое родовое древо палачей Волчеков, конкретных виновников несчастий отца, он приходит к выводу, что все перепуталось — не только в роду Волчеков, но и в стране, и в истории. Высокая трагедия смешалась с мыльной оперой. На наш взгляд, это самое интересное, любопытное и, пожалуй, значительное, хотя и “опасное” в авторской концепции. Именно здесь усиливается тема двойничества, появляющаяся в романе с самого начала и проходящая до самого конца, связанная с мотивами узнавания и травестирования . Умерших отца и мать герой вдруг узнает в нищих старике и старухе эпохи “торжества” демократии, неизвестная девушка на стертом фото из довоенной поры оказывается в знакомом мамином берете, рассказ (письмо?) разведчицы-связистки и факты маминой биографии совпадают. Костюм отца, в котором тот был положен в гроб, неожиданно обнаруживается на брате следователя Волчека, а отцовский стол почему-то стоит в бункере Сталина. Выбор сыном Волчека дворянско-еврейской фамилии Терлецкий напоминает название местечка, где жил отец главного героя. Более того, теперь уже пожилой Каценеленбоген влюбляется в молодую женщину — внучку отцовского палача, которая свято верит в непоколебимую преданность высшим человеческим идеалам, честность и моральную чистоту своего дедушки, считая его настоящим героем.
Мстить оказывается некому. Палачи сами давно расстреляны.
В результате тщательного сыновьего расследования выясняется, что нет ничего “чистого” и “нечистого”. Потомки хотят иметь достойных себя предков и досочиняют их по своему разумению, ибо и самоотверженности, и героизма, и верности делу, которому те служили, было в избытке и со стороны жертв, и со стороны их губителей. “Хотел узнать о чужом враждебном человеке — и какая же вселенная за ним потянулась!”. “Вот и разберись с таким народом, кто приспешник, а кто герой”, — размышляет Каценеленбоген. Сам Лев Волчек говорит: бывшие огородники гордились, что стали металлургами, верили в Сталина, потому что он вел к победе; вел бы к поражению — никто бы за ним не пошел. Не было культа личности — был культ победы. И ведь действительно у нас была Великая Эпоха. Именно тогда, по мнению главного героя, — пусть случайно — началось сращение еврейства с советской аристократией, имел место “мичуринский метод” скрещивания аристократии с дичком. Вряд ли у Каценеленбогена, отец которого прошел ад лагерей, есть резон защищать сталинизм. “Я раньше думал, все, кто считает Сталина чудовищем, мои друзья, а оказалось, его можно ненавидеть не из отвращения к жестокости, но из ненависти ко всему героическому… “Ах, вы хотите творить историю? Значит, вы за ГУЛАГ, доносы и цензуру?” — недоумевает он.
В своей стране “стало не очень уютно жить среди благородных гуманистов, пытающихся перекрасить мертвых героев в трусов и рабов”. Не поэтому ли в финале романа, согласно авторскому видению, среди истекающих стеарином фигур не остается ни одного каркаса скульптуры общественного деятеля перестроечной и постперестроечной эпохи?..
Однако как сталинисты, так и демократы-диссиденты мыслят себя творцами истории. В этой связи на память приходит суждение Б. Пастернака из романа “Доктор Живаго”: “Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как растет трава … Революции производят люди действенные, односторонние фанатики … Перевороты длятся недели, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту как к святыне”.
Знаменателен в романе сон-диспут “отцов” и “детей”, где отчетливо слышна полифония, ибо у каждой из сторон своя правда. В потомках Волчеков герой узнает свои собственные приметы. Оказывается, даже такой самовлюбленный кривляка, как писатель и общественный деятель Терлецкий, страдает — и не только оттого, что “аплодируют ему, но не все. И не только ему одному”, но оттого, что он не на своем корабле, в отличие от отца-сталиниста, чужой, как и Каценеленбоген. У каждого — не только своя правда, но и своя трагедия. Пафос романа — в неприемлемости однозначных суждений и выводов, в преодолении стереотипов идеологического мышления и, в конечном итоге, неприятии упрощенчества, в чем бы оно ни проявлялось. От Достоевского в нем — мысль о принципиальной неисчерпаемости и непознаваемости человеческой души. “Хам, поднявшийся на спасение Родины, это фашист, у него просто нет другой возможности, фашизм и есть бунт простоты против мучительной сложности бытия”.
“Все люди — люди” — вот главная мысль, ставшая основным лейтмотивом романа, которую современный Гамлет вынес из своей одиссеи. И это не выражение безразличия стороннего наблюдателя, всезнающего скептика, а признание за каждым его собственной неизвестной планеты. И боль за то, что никогда никому не воздастся по их истинным делам. Ни при жизни, ни после смерти. Подлец (подлец ли?) может быть посмертно возвеличен, благородный человек, истинный герой (на самом ли деле герой?) незаслуженно забыт. И все же при этом “час жизни дороже веков посмертной славы”. В истории остаются фантомы, а не реальные личности (“Сталин — это тот, о ком пишут в газетах и говорят по радио”).
Но воздаяние есть — и мертвым, и живым.
Пусть крупицы, пусть крохи, но есть. Ибо что как не воздаяние памяти ушедшего поколения — вынутая из-под хлама официальной советской классики в магазине “Ностальжи” и спасенная брошюра с фотографиями безвестных женщин, одна из которых в берете, как у мамы? Или любознательная, с обожающим взглядом студенточка среди “жующих упитанных питонов” — не воздаяние ли за все труды профессору Каценеленбогену — так что начинаешь понимать: и стоило жить, и работать стоило? И герой подспудно, нутром это хорошо ощущает. Еще раз поразившись причудливым метаморфозам-перевертышам “на повороте наших лет”, он поет осанну Жизни, которая “выше, чем История”, “сильней, чем радость, больше, чем любовь”. Отвергая лакейство, герой выбирает Служение, но не очередным хозяевам, не какой-либо догме. Служение Жизни. “Нельзя хлебать из общего корыта, кто бы его ни сервировал — тирания или демократия” — вот кредо героя мелиховской саги.
Однако не мог автор пафосом (пусть и “правильным”, красивым) тривиального оптимизма унизить своего романтического героя. Ведь “пораженья от победы ты сам не должен отличать” (Б. Пастернак). И потому в фантасмагорической картине финала предстают тающие стеариновые фигуры ушедших и ныне живущих известных политических деятелей и простых людей, в том числе и самого Каценеленбогена. Нет воздаяния прошлому в меркантильном, лакейском настоящем, которое и по себе-то не стремится оставить памяти. И потому неизбывная тоска — не ностальжи — пронизывает концовку романа.
Складывается впечатление, что главный герой романа Лев Каценеленбоген — натура одновременно и цельная и противоречивая. По крови он не русский и не еврей — полукровка. Он и русский и еврей — по мировосприятию. Ему стыдно как за тех, так и за других. И так же одинаково больно. Такая вот нераздельность и неслиянность. В идеале он хотел бы видеть себя аристократом, нацеленным только на великие дела, а не интеллигентом — оплакивателем судьбы простого маленького человека. На деле же он в большей мере второе, чем первое. Трудно представить, чтобы он мог во имя великого и вечного переступить через жизнь маленького человека, который сам-то не ценит сострадания к себе и тянется к большому, вечному.
“А из чего берутся захватывающие нас темы — из боли за униженных и отвергнутых. И притом родных”. Тема родословного древа, поначалу носящая в романе ернически-детективный характер, обретает в дальнейшем экзистенциальное звучание. Для героя взыскуемое Великое Дело — осуществление мечты о создании Банка данных Всемирного Мемориала, на вратах которого высечена надпись: “Все люди — люди”.
Как же расценивать такую позицию героя? Или столь популярная ныне тенденция к толерантности оборачивается идеологической индифферентностью?
Критика не раз отмечала в герое современной литературы такие черты, как угрюмость, раздражение всем на свете, большую ранимость, отсутствие энергии, беззащитность, считая, что “он всего лишь заговоривший маленький человек”. Данная характеристика правомерна для героя мелиховского романа разве только отчасти, да и то на самый поверхностный взгляд. Ведь, по словам его близкого друга, у него “душа, не придавленная унижением отвержения”. И это главное.
Странствия в поисках потомков отцовских палачей, истины и справедливости высветили в личности героя, alter ego автора, интеллектуальное бесстрашие честного, широко мыслящего человека, который не замыкается на личных обидах, а, взыскуя воздаяния тем, кто его заслужил, смело развенчивает как старую, так и новую социальную мифологию, отвергая все виды догматизма и упрощенчества.
Галина Писаревская