Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2012
Александр Кабаков
Почему я все это выдумал
С давних романтических времен юности я мечтал поехать (или поплыть?) на большом трансокеанском корабле. Чтобы всюду ковры, красное дерево, начищенная медь и шампанское, чтобы дамы в перчатках и мужчины в смокингах, чтобы кровь вытекала выпуклой лужей из-под двери каюты (привет от Агаты Кристи), а оркестр, не обращая внимания ни на что, наяривал бы Star dust… У беспорядочно начитанных молодых людей в голове столько мусора!
И вот в 1997 году, в разгар докризисной гульбы, я поплыл на корабле Celebrity, одном из трех (или тридцати?) крупнейших в мире круизных теплоходов, по Восточным Карибам. Такой, из крупнейших, недавно опрокинулся и потонул на мели, где воробью по колено… Сплошная пластмасса и алюминий. Не то что красного — вообще дерева нет. Хай-тек, в общем.
Это были, мне кажется, самые скучные десять дней в моей жизни. Все островки были одинаковые, и сувениры на них продавались одинаковые, и жара стояла одинаковая — под сорок по неведомому там Цельсию… Убейте меня, я не помню сейчас ни одного островного названия, кроме Сан Мартен — но сам этот остров тоже не помню.
Бары на корабле открывались в одиннадцать. Любезная леди с соседнего табурета заботливо сообщила мне, что текила до обеда вредна, а с лаймом особенно. Озлобленный всем на свете, я ответил, что мой доктор запрещает мне до обеда только гамбургеры — как раз такие, мэм, грубо ткнул я пальцем во второй, который она доедала. “А, вы из Европы”, — определила она по акценту и в ужасе отвернулась, как если бы обнаружилось, что я только что выполз из ада.
После этого разговора я стал покупать скотч большими бутылками на островках, в дьюти-фри, — больше там все равно нечего было покупать.
От белой горячки и алкогольного гепатита меня спасла несчастная принцесса Диана, погибшая в эти дни. Я почти перестал выходить из каюты, обедал не в ресторане, а в корабельном фастфуде и неотрывно сидел перед телевизором. Новости о кошмаре под парижским мостом и версии следователей передавали непрерывно. Я стал меньше пить — увлеченный сюжетом, забывал сделать глоток. Однако к концу суток кончалась и бутылка — тут я чувствовал, что лицо мое намокло от слез, и вспоминал, что корабль уже, наверное, причалил к очередному островку и пора бежать в дьюти-фри…
Надобно заметить, что гибель народной принцессы тяжело переживал не я один. Во всяком случае, в островных магазинах появились очереди: пассажиры тащили на корабль алкоголь по литру на душу — больше не разрешалось: корабельные бары были безумно дороги, и администрация пыталась спасти их конкурентоспособность…
Вот в такой очереди мы и познакомились. С автоматической любезностью я сделал шаг в сторону, уступая ей место перед собой: она отлучилась зачем-то на минуту и теперь собиралась встать в конец — в американских очередях выражение “я занимала перед этим мужчиной” не используется. Такого неполиткорректного, сексистского, дикарского поступка не мог совершить никакой современный американский джентльмен! Я пропустил вперед равноправную женщину, которая теперь, Боже, храни Америку, может служить в подводном флоте Соединенных Штатов! Ladies first — скоро это выражение будет помечаться в американских словарях как устаревшее… Поэтому она немедленно поинтересовалась, откуда я, изумилась, как положено, и переспросила — так в русской провинции переспрашивают: “Из самой Москвы?!”.
Мы вместе вернулись на корабль и сели выпить все же в баре — не хотелось глотать из горла, спрятав бутылку в бумажный пакет, поскольку палуба — общественное место. Мы говорили о Диане, конечно, и полностью сходились в оценке события: проклятые папарацци! Поэтому я, представляясь, скрыл свою первую, вторую древнейшую профессию — убийц Дианы иногда называли тоже журналистами. Назвался просто writer, зная, что никакого особого интереса этот статус в цивилизованных странах не вызывает. Никаких вопросов о том, как жить и во что верить, — максимум “А о чем вы пишете? И это приносит хорошие деньги?” — и дальше о погоде и кредитной ставке…
Но мою новую знакомую русский писатель неожиданно заинтересовал. Она допила один джин, попросила второй и, не отрываясь, рассматривала меня, быстро двигаясь к третьему. Я, в свою очередь, уже без стеснения рассматривал ее.
Всеми своими чертами и размерами она напоминала маленькую собачку — пекинеса. Плоская мордочка, вдавленный, почти не существующий носик, выпуклый лоб, часто показывающиеся мелкие острые зубы… И ростом мне чуть выше пояса, метра полтора, и соответствующие ладони и ступни, и вообще — куклы таких размеров сидят в витринах игрушечных магазинов. Круглые вишнево-коричневые глаза тоже могли принадлежать кукле или, скорее, собаке — внимательный взгляд, про который говорят: “Смотри, какие глаза умные, прямо человек”…
Утром она оказалась первым человеком, которого я увидел в коридоре, ведущем на ресторанную палубу. Стоянка у очередного острова с дешевой выпивкой предполагалась в полдень, до открытия баров тоже оставалось еще порядочно — положение было тяжелое. Я вышел из него по-мужски и по-московски: подошел к первому же бармену, поговорил с ним негромко — и он оказался родным братом нашего ночного таксиста, взял втрое и налил по двойному джину и скотчу, закрасив на всякий случай колой. Мы уселись в последнем ряду кресел, расставленных вокруг малого бассейна, и некоторое время молчали, возвращаясь к жизни.
Первой заговорила она.
У нее был правильный язык, даже не совсем американский, без прожевывания слов, так что я понимал почти все сразу. А если не понимал, то переспрашивал, и она терпеливо повторяла сказанное другими, простыми словами и оборотами.
Мы сходились ежедневно в этом пустом фойе, как только кончался выпуск новостей, и сидели часа по два, пока не начинала подтягиваться к вечернему представлению публика. Она уничтожала свой джин нисколько не медленнее, чем я свой виски, а разница в весе у нас была по крайней мере двойная. Эта американская леди вполне достойно выступала бы в любой компании русских мужчин.
И, не закрывая рта ни на минуту, она рассказывала.
Все ее рассказы были, в сущности, об одном: о том, как ей не удалось разбогатеть.
О сбежавшем муже и жадном любовнике, о мошенниках, встречавшихся ей на каждом шагу, о рухнувших проектах, о подруге, перехватившей богатого жениха…
Мир отказывал ей в кредите.
Однажды, на второй или третий день этой сокращенной Шахерезады, она — вряд ли сознательно — сформулировала суть.
“На свете так много богатых, — сказала она, — почему же мне не быть одной из них?”
Забавно: я задумался над ее вопросом и понял, что ответить мне нечего. Да и откуда мне было взять ответ? Она думала об этом всю жизнь, а я — только тогда, когда совсем не было денег и судьба человечества поэтому волновала меньше…
Специально для доброжелателей и сетевых сплетников: мне даже в голову не приходило, что наши свидания могут продолжиться в моей или ее каюте. Это было так же невозможно, как сближение с пекинесом — хотя эти собаки бывают очень симпатичными.
Между тем корабль заканчивал описывать гигантский круг между островами и приближался к Форту Лаудердейл, в котором началось путешествие. Оставался еще день, потом ночь, а утром мы должны были попрощаться.
Но она, видимо, не любила прощаний. Или пожалела о том, что рассказала так много о себе какому-то русскому писателю, — время от времени она перебивала себя вопросом: “Тебе ведь пригодится эта история для твоих романов?”. Возможно, она раздумала становиться героиней русского романа — “Анну Каренину” она читала, и ей не понравилось, потому что “эта женщина не сумела сделать свою жизнь, она все время уступала мужчинам”.
Как бы то ни было, я обошел весь этот корабль, черт его дери, все его салоны, теннисные корты, гриль-бары и покерные гостиные — ее не было нигде. Я уселся в театральном фойе — вдруг она все же решит прийти сюда — и просидел, пока бутылка в бумажном пакете не опустела.
Утром я стоял чуть в стороне от очереди спешивших выбраться в причальный зал — как будто они все куда-то опаздывали… Я простоял так, пока не сошли тысячи полторы из трех, которых выплевывал этот левиафан.
Ее не было.
Я улетел в Нью-Йорк, оттуда почему-то в Копенгаген — так был организован маршрут — и в Москву, в Москву, где меня ждало много важного, интересного, сложного и неприятного, не имеющего никакого отношения к Сандре.
Ее действительно звали Сандрой, а фамилию, как и прочие детали, я придумал. Прошло четырнадцать лет, и вот я вспомнил ее — не знаю, почему. Возможно, потому, что вокруг все больше таких женщин-пекинесов. Теперь они вызывают у меня сочувствие — их зубы слишком мелкие, чтобы как следует вцепиться в большой кусок. Вообще-то пекинесов нужно водить на красивом поводке и часто гладить, а не отправлять на свободную охоту.
Первый рассказ Сандры Ливайн вы, возможно, читали в январском номере “Знамени” за этот год. Второй — только что, перед этой объяснительной запиской.
Оба их написал я. Вроде как долг отдал — поставил двойной скотч за вчерашнее.