Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2012
Об авторе | Евгений Юрьевич Сидоров (1938 г.р.) — критик, автор книг и статей о литературе, кино и театре. Постоянный автор “Знамени”.
Евгений Сидоров
Аксенов в “Юности”
Молодой Василий Аксенов умел влюблять в себя людей. Это был дар тихого обаяния. Он никогда не ораторствовал, никогда громко не смеялся (скорее хихикал), всегда был комильфо, плотного вида плейбой, чувак что надо. Так что дело не только в писательской одаренности. Дело в самом стиле его жизни и облика. Он смолоду тянул на классика жанра, но как бывший советский детдомовец, любил коллектив, друзей, компанию.
По-настоящему он впервые распахнул себя в “Ожоге”. До этого личное камуфлировалось фантомами. Блеск “Затоваренной бочкотары” и прелесть старых лирических рассказов (которые люблю и перечитываю по сей день) были лишены какой-либо политической окраски.
Аксенов (как и другие известные авторы-шестидесятники) следовал правилам литературной игры. Но именно игры, а не скучного правдоподобия или принарядившейся лжи.
В конце шестидесятых мы сблизились на почве журнала “Юность”, где я заведовал отделом критики и эстетического воспитания. К несчастью, “Метрополь” надолго развел нас. Я об этом уже писал и потому не стану повторяться (см. “Юность”, 1986, № 6).
Сначала Аксенов торчал на поле литературы как яркий цветок, опыляемый Сэлинджером. Но вскоре критика одумалась и отказалась от космополитического ярлыка. “Звездные мальчики” были признаны отечественными сорняками. И атака пошла по другому руслу: очернение советской молодежи. Подули прибалтийские ветра: стиляжничество ворвалось в молодежную повесть вместе с джазовыми импровизациями Германа Лукьянова, Алексея Козлова, Андрея Товмасяна.
Аксенов стремительно перерастал рамки исповедальной молодежной повести. Писатель менял почерк и сюжеты резко и демонстративно. Он двинулся вперед, оглядываясь на прошлое, на уроки петербуржского фантастического реализма.
В это время мы и встретились. В 1967 году.
Но начиналось все гораздо раньше, с журнального самотека. Изидор Григорьевич Винокуров вытащил из почты два расссказика молодого ленинградского врача. Их напечатали, но впечатления они не произвели. Автору, как водится, написали, старайся, мол, давай, что-то есть. Подпись под письмом впечатляла: Валентин Катаев. Поощрение еще как подействовало!
Валюн (редакционное прозвище Катаева) был, как известно, человеком талантливым и циничным. Как раз в эти годы он стал работать в новом стиле, искренне позабыв про социалистический реализм. В период “оттепели” творца Пети и Гаврика уговорили вступить в КПСС. Свои повести (“Святой колодец”, “Трава забвения” и др.) Катаев писал в Париже, в трехзвездочном отеле, ежегодно наведываясь туда по линии Союза писателей СССР “с творческими целями”. Время помогло Катаеву и его журналу. Исповедальность “Хроники времен Виктора Подгурского” (девятнадцатилетнего Толи Гладилина), графика долговязого литовца Стасиса Красаускаса, журнальные выставки и вкладки молодых левых художников, время вперед, ребята, мы рождены, чтобы творческую свободу сделать былью.
Василий Павлович с усмешкой, добродушно вытягивая губы в трубочку, рассказывал, как впервые был приглашен на ежегодный праздник журнала “Юность” в летний ресторан “Фиалка”, расположенный в Сокольниках. Потрясение было немалое, ибо он увидел самого (!) Гладилина, не говоря уж (здесь почти обморок!!!) о самом Евтушенко. Аксенов только что напечатал свою повесть “Коллеги”, и Катаеву понравилась аксеновская метафора в стиле одесского литературного ренессанса периода нэпа: что-то там о стоячей воде в Фонтанке, напоминающей пыльную крышку рояля.
Так начиналась слава. Вася переехал в Москву. Несколько лет “Юность” печатала почти все, что выходило из-под его пера.
Сергей Николаевич Преображенский, бывший помощник А.А. Фадеева, ставший после самоубийства патрона первым катаевским замом, жаловал молодое шестидесятничество и часто прикрывал его партийной грудью. Любила Аксенова и Мэри Лазаревна Озерова, зав. прозой, дружившая с Васиной мамой — Евгенией Семеновной Гинзбург, вернувшейся не так давно из лагеря и политической ссылки. Тираж журнала стремительно рос по мере роста критической ругани в печати, чей тон задавали Главное политическое управление Советской армии и Первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов. Аксенову и Евтушенко доставалось больше других. Вскоре случилась известная история, когда под хрущевский каток попал и Андрей Вознесенский. Катаева на посту сменил Борис Полевой. Но Аксенова с Евтушенко утвердили ненадолго членами редколлегии. Так раскачивались политические качели, странное было время. То ли конец оттепели, то ли начало новых крутых заморозков.
“Юность” прорабатывали на всесоюзном активе. От Всеволода Кочетова и Анатолия Софронова нас яростно защищал замечательный прозаик, автор “Нового мира” Василь Быков.
Борис Николаевич Полевой душой старого правдиста не принимал авангардистских штудий молодых литераторов. В лучшем случае он с ними мирился. Остается некоторой загадкой, как удалось в марте 1968 года напечатать “Затоваренную бочкотару”. Полевой уклонился, уехал в отпуск, оставив журнал на попечение Преображенского. В четыре голоса (Преображенский, Озерова, В.И. Воронов, второй зам. главного, и я) с удовольствием читали вслух повесть и смеялись в ударных местах. Вася (по договоренности) был отстранен от текущей редактуры, но мы и так почти не трогали текст.
Затея с моим послесловием (дабы объяснить читателям стиль и смысл этого сочинения) только подлила масла в огонь. Буколическая “Бочкотара” была признана критикой эталоном зловредного и пагубного модернизма. Заодно досталось и мне. Дело дошло до партийных указаний. В постановлении Краснопресненского РК КПСС было сказано, что журнал не только опубликовал порочное произведение, но и сопроводил его апологетической статьей.
Аксеновская повесть, по мнению коллектива редакции, стала лучшей публикацией года, и по инициативе Юрия Зерчанинова автор на новогодней вечеринке был награжден специальным призом — цинковым корытом для постирушки. Мне достался малый приз — тазик из того же металла. Стасик Лесневский привычно произносил тост в память тогда запретного Николая Ивановича Бухарина. Полевой морщился, но в принципе был лоялен.
Кто бы мог подумать, что через восемнадцать лет “Затоваренную бочкотару” воскресят на сцене табаковской “Табакерки”! И даже строки из моей маленькой заметки тоже прозвучат со сцены. Аксенова в зале не было, он все еще жил и работал в Америке, по предложению Табакова мы послали ему телеграмму в США, которая заканчивалась названием старого аксеновского рассказа, посвященного скульптору Эрнсту Неизвестному: “Жаль, что вас не было с нами!”.
В 1969 году мы решили провести вечер Аксенова в Центральном доме литераторов. Зал, естественно, ломился от публики, я прочел вступительное слово, и в это время кто-то громко, требуя впустить, застучал в дверь на балконе. “Это Азазелло!” — среагировал я, зал засмеялся, Булгаков был у всех на слуху. Петр Палиевский, сидящий на балконе, пытался открыть дверь, чтобы дать дорогу свите Воланда, но дверь была неприступна. Однако повышенная бдительность все же не спасла от веселого скандала. К концу вечера на сцене внезапно возник саксофонист Алексей Козлов со своим “Арсеналом”, что не было предусмотрено программой, утвержденной правлением писательского дома. Вася договорился с Козловым, и музыканты, тихо протырившись, надолго захватили сцену. Секретарь партбюро Г. Семиженов долго потом пытался узнать, кто пустил незваный джаз. Хороший был вечерок.
Между тем Аксенова постепенно перестали печатать. В столе лежали повести “Стальная птица”, “Золотая наша железка”, рассказы. По ЦДЛ и Дому кино бродил всегда подвыпивший добрый малый Володя Дьяченко, то ли кинорежиссер, то ли кинооператор. Он считал себя прообразом главного героя “Стальной птицы”, Сталюшей, если ласкательно. Надо было зарабатывать деньги. Вася писал заявки на киносценарии и получал авансы. Тогда это было распространенной практикой. Иногда дорабатывал чужие сценарии. Он был в негласной опале, но знаменит и желанен. Ездил за границу. Сочинил две детские книжки и роман о пламенном революционере Л. Красине. Зная цену своей вынужденной ремеслухе, он исподволь работал над “Ожогом”.
Весной того же шестьдесят девятого ялтинская гостиница “Ореанда” приютила трех московских писателей, объединившихся под именем Гривадия Горпожакса. Псевдоним составился из трех фамилий: Горчаков, Поженян, Аксенов. Я был свидетелем создания их эпохального романа “Джин Грин — неприкасаемый”, пародии на Джеймса Бонда. Конечно, это был пухлый беллетристический капустник, не более того. Овидий Горчаков, сам бывший разведчик, разрабатывал авантюрный сюжет, поэт Григорий Поженян обеспечивал контору выпивкой и отменной закуской (как он в мае доставал на рынке раков, уму непостижимо). На долю Васи выпадал ежедневный утренний урок письма. Безропотно, с похмелья, обмотав голову мокрым полотенцем, Аксенов писал шесть страниц своим крупным характерным почерком. Дивные крымские вечера (тогда еще полуострова) превращались в пирушки со стихами, из дома творчества писателей приходили друзья, в том числе Борис Балтер, только что исключенный из партии.
Вася очень любил сам процесс сочинительства. Он смешивал озорство с веселой графоманией, чему, в частности, свидетельство его пьеса “Четыре темперамента”, где пятистопный пушкинский ямб окаймлял довольно многословные, иногда смешные, но чаще скучноватые разговоры. Пародия, фантастика, фарс привлекали Аксенова как способ выхода из привычного литературного официоза. Внутри у него бил праздничный фонтанчик слова, но, если честно, вовремя закрыть кран ему не всегда удавалось.
Два рассказа — “Лебяжье озеро” и “Рандеву” — я подсунул Полевому, когда он уезжал в Малеевку писать свою очередную повесть, кажется, “Доктора Веру”. Вскоре я получил от Б.Н. послание, написанное от руки его любимыми зелеными чернилами. Письмо содержало примерно следующее: “Вы что, эсквайр, охренели предлагать нашему молодежному многотиражному журналу подобную похабщину с выкрутасами?!”. Письмо погребено где-то у меня в архиве, воспроизвожу текст по памяти, но за смысл ручаюсь. И “Лебяжье озеро” и “Рандеву” через несколько лет все-таки проскочили в “Литературную Россию” и журнал “Аврора”.
Не так давно в Баку мы случайно встретились за одним столом с академиком Роальдом Сагдеевым. Женатый на внучке Эйзенхауэра, американский физик вспоминал общее с Аксеновым казанское пацанское прошлое. Именно к нему “Юность” обратилась в свое время с просьбой написать отзыв на “Золотую нашу железку”, надеясь спасти повесть для печати. Академик популярно объяснял читателю, что такое литературная условность и что Васины физические формулы никакого отношения к реальной фундаментальной науке не имеют. Не помогло. С этой несчастной “Железкой” (не везло Васе с металлом — и сталь, и железо ржавели у него в доме) мы пару раз выступали в московских НИИ — он читал, а я рассказывал о том, что происходит в нашей литературе.
Надо вспомнить здесь Евгению Семеновну Гинзбург. Она была моим автором, ибо публиковала маленькие рекомендательные рецензии в разделе “Среди книг”. Как правило, я их не заказывал, она выбирала книги сама и приносила в редакцию отточенные двухстраничные тексты. Подписывалась псевдонимом “Семенова”, иногда ставила свою фамилию. Естественно, разговаривали и мирно спорили о ее сыне (о “Крутом маршруте” я тогда только слышал). Надо сказать, что она достаточно критически относилась к аксеновским “поискам жанра”.
Вася был хорошим сыном. Смертельно больной матери он успел показать Париж. Навсегда прощались с ней в 1977 году в однокомнатной квартире на Красноармейской. Руководил похоронами все тот же Григорий Михайлович Поженян.
“Ожог” я прочитал в рукописи и понял, что с иллюзиями и романтизмом автора покончено навсегда. Социализма с человеческим лицом не получается. Впереди новый вариант крутого маршрута. Ни одной редакции Вася роман не предлагал и правильно делал. Возвращая рукопись (мы куда-то поехали в зеленой аксеновской “Волге”), я сказал, что это конец, разрыв, обратного пути нет. Такая книга не может появиться в Советском Союзе. Я рад, что она безоглядно написана, но сожалею, что предстоит расставание. Так и случилось.
Пафос и нежность, затаенная сентиментальность — фирменные знаки аксеновской прозы. И конечно, юмор, редко клонившийся к постмодернистской иронии или едкой сатире. С середины шестидесятых в состав его стиля навсегда войдут гротесковые элементы, осторожно названные им “преувеличениями”. Пафос снижен, спрятан, внешне скомпрометирован. Но это обманчивая видимость. Добро и зло для Аксенова никогда не слиянны, они разделены, и разделены окончательно. В этом, кстати, его определенная ограниченность как писателя. Но он никогда и не был мыслителем, метафизиком: Достоевский там не ночевал. Как политический публицист, Аксенов часто наивен, что явно обнаружили его статьи в наши “перестроечные” годы. Он — художник форм прежде всего, артист элегантной фразы, его смыслы всегда словесно формированы. От реализма в формах самой жизни к авангардизму в деталях малой прозы, а затем к большому роману смешанного стилистического состава — вот краткий очерк пути Аксенова. “От древа познания к древу воображения”, как выразился один из героев его букеровского романа. Сама эта формула тоже достаточно наивна, как и иные прямые авторские выводы, ведь истинное познание вряд ли может существовать без воображения, и наоборот.
Когда-то я написал, что воспоминания у Аксенова стилистически продуктивнее, чем преувеличения. Спорная точка зрения, но вот в журнале “Октябрь” появляется его неоконченный роман “Дети ленд-лиза”, посмертная публикация, где память и время вступают в образный контрапункт. Все лучшие качества аксеновского дара проявились в этом сочинении, особенно в первой его части. Дальнейшее — молчание.
Сейчас у Василия Павловича много друзей среди литературной братии. Но я выделяю только некоторых, истинных. Анатолия Гладилина, основоположника “мовизма”, который братски и на всю жизнь обнял Аксенова на пороге журнала “Юность”. Из питерской молодости — Анатолия Наймана. Конечно же, Беллу Ахмадулину и Бориса Мессерера. И наконец, Женю Попова и Сашу Кабакова, вдвоем создавших книгу его памяти под названием “Аксенов”.
Вася любил озорную литературную мистику, фантастические сны, и иногда мне кажется, что его славная тень совершает привычную утреннюю пробежку по Яузской набережной, стальная птица, поскрипывая, задевает крылом шпили сталинских высоток, а из глубины российского бездорожья продолжает доноситься голос лихого шоферюги Володи Телескопова, везущего бесконечную бочкотару по нашей израненной дуростью земле: “Где любовь, там и человек… И потому ищут люди любви, и куролесят, и дурят, а в каждом она есть, хоть немного, хоть на донышке. Верно?”
Еще как верно и как просто!
Париж, ноябрь 2011