Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2012
Отличник и цветочница
Кому, как не ведущему филологическому журналу, знакомить с новыми течениями в современной поэзии? Уже несколько лет издательство “Новое литературное обозрение”, возникшее на основе одноименного журнала, выпускает серию “Новая поэзия”. Серия, с одной стороны, придерживается авторов неклассической ориентации, с другой — стремится представить поэтов достаточно полно (сборники в сто пятьдесят—двести, а то и триста страниц, часто с приложенной записью чтения автора на CD). Диапазон авторов уже опубликованных книг весьма широк, от “новой социальности” до сюрреализма, от взаимодействия с новейшей западной культурой до ориентации на современный религиозный опыт.
В книге Алексея Порвина привлекают ритмическая свобода, танцующая приблизительность рифм, искусство спокойного самоустранения: “если с купола испаренный / вечер осядет на тишине, / дыши, позолота, ровно — / нечего думать обо мне”. Именно на такой основе возможна внимательность к тонким превращениям — ты в Ты, чужого луча в свой. Возникновение концентрированных образов, открывающих в немногих словах многосмысленное пространство: “на углу тебя”, “что падет со взмыленного пара?” Сосредоточенное вслушивание позволяет почувствовать резкую смену пространств и масштабов. “Как ты входишь в сталь, даже не глядя на / ушко той иглы, что стала осью земной”. Душа не внутри человека, а вне, “обступает, / смыкается вверх уходящей стеной”. Внутреннее и внешнее вообще неразделимы: “встав на колени перед водой”, ощущаешь, как “где-то в груди кольнет плавником”, вода внутри. И дом действительно растет из крыши. Негромкость голоса не исключает яркости характеристики: “жизнь по-прежнему говорит / на ломаном пятаке”. Не исключает смелости отказа от нормативного синтаксиса: “не жди меня, но я стану быть”. У Порвина есть усеченные предложения (“кто бы ты ни”), трансформированные идиомы (“нас прозрачным шаром породи”). Полусломанное клише дает пространство иронии: “Боже царя облачен в парчу, / в негу, в движение слова “хочу”, / утром он милован и прощен, / вечером — разоблачен”.
Но, к сожалению, в книге гораздо больше иного. Романтические красивости: “мое сердце негаданным вдохом / собой распахни, уходя”, “считай, о луч, до счастья версты, / сигнальным веруя кострам”. Риторические клише: “трепет, не давшийся многим, / где твоя верная паства?”, “оставь же / словарь мерцать и трепетать”, “ты не страшись назвать усекновеньем/ движение, похожее на взмах”, “не устрашись, о музыка в июле”. Очень заметно, как все это блокирует движение текста. Автор стиха замечает, что “у предметов срезано осязание / и растерто в пыль, что покрыла их” — но дальше все снова выливается в описание, в стандартные олицетворения: “слышит стеклами, / напряженный блеском, старик сервант”. Возникает интересный взгляд: “сном посмотри в свою ладонь” — но уже следующая строка его уничтожает: “в пылинке свод воздетых рук безмерен”. Особенно часто не оставляют никакого пространства для движения смысла риторические завершения стихов: “останься, слово правды, лекарственной судьбой”, “но и тогда приучен слух / продлять последний звук, в каком / все считанное музыкой сольется / в единый свет”, “и слеза породнилась со днем уходящим / прежде, чем он в небесах пророс”. Не разомкнутый путь, а клишированные выводы. Слишком серьезно, мертво-мраморно, отношение к стиху: “этот груз нелегкий везешь не всуе, / никаких тебе как-нибудь”. Слишком связна речь со слишком ожидаемым содержанием. Слишком очевидна философия: вода покружится, покрутит своей мутностью щепки, а потом выпрямится и потечет прямо и ясно.
Но, может быть, такой и должна быть поэзия в понимании многих: риторически возвышенной, далеко не отрывающейся от привычных красот? Например, автор предисловия к книге Олег Юрьев видит опасность беспредметного слова в смене координат: “со дна, которым сад накрыт”. Видимо, по мнению Юрьева, течению образов никак нельзя отрываться от зрительной представимости, обращаясь к ассоциативным ресурсам языка. Порой от книги возникает впечатление сочинения отличника, освоившего школьную программу. Взрослые его хвалят; если он будет делать то, что они ждут, будут публикации и премии. Но что-то сверх учебника появится только в том случае, если автор сможет пойти против течения.
У Алексея Порвина много глаголов повелительного наклонения, и часто это обращения к самому себе, которые выглядят как учебные задания: выучи то, не забудь принести это, не бойся экзамена. Привычка требовать переходит и на окружающее, разрушая атмосферу внимательности. Характерна инфантильная образность: игрушки, стояние в углу, подхватывающий отец. Возможно, Порвин не в состоянии преодолеть клише о поэте как вечном ребенке: “склонился и смотрит в колодец ребенок — / как он, ты останься тишайшей водой”.
А ведь когда удается не ограничивать речь чрезмерными уточнениями, значимыми становятся и предлоги: “она придет обнажена — / из духоты воды / и окунется в нас как есть, / пока мы здесь как все”. Она — смерть, Порвин часто исследует ее грань. Но “за пыльными опасно нитями / следовать взглядом дотемна”. Порвин часто говорит о страхе — но, к сожалению, чаще всего это не боязнь помешать, а страх сдвинуться с места.
Алексею Порвину двадцать девять лет, подождем его следующих книг. Основания для поэзии есть, хватит ли решительности?
В книге Наталии Азаровой препятствий для речи меньше.
с балкона речь вечереет |
Вечереет? Или это речь вечереет? Или она еще и ухом присутствует? Или ухом присутствует дрема в ладонях? В том-то и дело, что все это вместе — в непрерывности мира и в концентрированности речи. Язык показывает текучесть мира. Предметы переходят друг в друга, их разрывает только человеческая манипуляция. Так же и действие не кончается, а переходит в другое. Отсюда же и отсутствие заглавных букв в стихах Азаровой — речь не начинается, а всегда продолжается.
И стремится сказать как можно больше. Сжатость смысла порой обеспечивается соединением внутри слова: в “пора на юг” присутствует рана, боль удаленности и нехватки. “пусть стынет” становится “пустьстыней”. “птение” — пение тени? Пение, переходящее в чтение? А порой нужно разделение: “не до умение стоит пере до мной”, и появляются и мотив достижения, и мотив умения.
Наталья Азарова внимательна к фонетической стороне стиха. Но не рифмы и не палиндромы — более сложная и менее регулярная организация созвучий: “учти это тучи”, “день меден”, “куличики чаек песочных” — тут и песчаные куличики, и кулики… У Азаровой — не жар-птица, а игра-птица. Внутри декоративности обнаруживается кора. Оживает и этимология — сплетенные сплетни, прежнее — упряжь.
Если в речи образует пустоты автоматизм сочетания слов — надо от него отказаться: “на основании этого / сделаны неводы”. Ожидаешь увидеть “выводы” — но подходят именно неводы, улавливающие смысл сети. “вещи деревьев все выше” — не ветви. Собрать вместе несколько смыслов помогает и объединение признаков из разных семантических рядов: “одна часть возникла а другая простерлась”. Или изменение синтаксической формы: “им в мое окно не тепло”. К сожалению, немногие поэты после Александра Введенского ставили перед собой цель активизации языка, Наталия Азарова — один из таких поэтов. Но чем более наполнен текст, тем большего внимания он требует. Книга из немногих слов для медленного чтения.
щеки цветущи |
Так союз приобретает свойства существительного. Но ведь связь действительно стремительна, летит.
Мир Азаровой — предметный. Мир красок, где из желтой тени можно сделать платье. Цвет выступает метафизической категорией: “о синем и розовом трактат”. Причем цвет — очень часто цвет птицы, летящий. Если Азарова создаст искусственное существо, это будет не человек-гомункул, а птица. Мир из пятен, слагающихся в образы. Можно говорить предметами (“говоря агавой”). Можно думать цветом и звуком. Думать телом. Действительно, мышление — тоже встреча: “мыслю ли я с тобой”. Человек и пейзаж проникают друг в друга: “море исполосовано солнцем / мы перекрасили волосы вовсе”. Предметы помогают человеку выявиться: “ракушкой застрявшей в пружине / ребра — в — ребра / заживо / глаза”. Пространство скорости, твердости и яркости, “скорости камни цветочные”. Речь напряжена и одновременно светла. А видимое (город, пейзаж) может проявиться через ритм прохождения его человеком. Бог в этом мире — радуга, бор. Собственно, мир в его яркости. А самое страшное — запертость “крытых лавок глаз”.
“над водой хорошо размышлять над водой” — и необходимость природы для погружения в размышление, и необходимость занять позицию вне того, что хочешь увидеть. “я, возможно, лесословна”. Смыслы, опирающиеся на ассоциации, связанные с природой, все-таки дают бо€льшую многозначность. Мы не можем сказать, зачем и о чем трава (хотя прекрасно можем сказать, зачем полицейская дубинка). Современная поэзия — прежде всего городская. Разумеется, речь не идет об “опрощении”, “возврате к природе” и т.п. — но задача новой встречи человека с этим миром — встречи равных и самостоятельно существующих — безусловно, есть.
Стихи Наталии Азаровой — на прочной основе рефлексии. Она исследует язык современной поэзии — и современной философии (одна из ее книг так и называется — “Язык философии и язык поэзии — движение навстречу”). А один из разделов книги стихов назван “Трактаты”. Видимо, таким только и может быть современный поэт — одновременно исследователь, философ и переводчик.
“скажи мне вещь внутри коробки” — обращение к человеку? К вещи? К обоим, так как только вместе они смогут ответить. “здесь бессмертия припеки оставлены” — отброшены или сохранены? Но невозможно сохранить что-то, не уходя от него — то, к чему прикован, не меняется — умирает. “кость брось” — пойди на риск и оставь мертвое в его пустыне. “ума еще зеленые листья” — зеленые—незрелые, но плодоносящие, потому что зеленые. Живое — недовпадение, несовпадение.
“наружная подземность воды”, “мелководные земли” — мир живет только противоречиями. “правда / за нейтральной полосой / живут жиденькие иероглифы солнца” — утверждение о том, что правда-истина обитает за нейтральной полосой, было бы слишком однозначным, если бы оно не взаимодействовало с другим значением слова “правда”, в данном случае близким к “но”. Правда — это и оговорка. Возможно, правда (настоящая, не декларативная) и состоит в ветвлении уточнений. Важны оттенки и понимание неидеальности и окружающего, и себя: “я готова к чему-то не очень а так / ну не очень красивая венера”. “я временами бываю бессмертна” — да, потому что всякая истина подвижна и временна.
Конечно, Геннадий Айги — его поэтика пауз. Теплая открытость природе, продолжающая Елену Гуро (“за ушами леса — тепло”). Внимание к звучанию, взятое от Хлебникова. Порой минималистские вариации в духе Вс. Некрасова. Но также использование всего поля страницы — то, что американский поэт Ч. Олсон называл пространственной композицией.
|
предметы пальцев между пальцы предметов |
Всего пять слов — и множество прочтений. Можно подумать о тихих пальцах предметов или о том, что пальцы — тоже предметы. А “между” — и соединение, и утекание, водой между пальцев. Но пространственной композицией является и китайское иероглифическое стихотворение, равно читаемое как по строчкам, так и по столбцам. Наталья Азарова переводит Ду Фу — и, разумеется, пробует такой способ построения текста и в своих стихотворениях. С Востока входят в ее стихи мотивы недеяния, лени. Но одновременно в них — любовь к переменам: “как хорошо научиться водить машину / и впервые-ощутить-скорость // как хорошо разучиться водить машину / и снова-быть-на-свободе”. Китайское “чтоб ты жил в эпоху перемен” для Азаровой — не проклятие.
Встреча с многоцветностью мира исключает уныние. Притом что Азарова знает: в озере спрятана война. А свет может оказаться с проломленной головой. Есть и боль несовпадения личностей, “наказание — ножом перевернутых глаз”. Но человек стремится к яркости, к полноте. А о зле помнит и защищается от него также и при помощи этой яркости. “как соленая вода мир пресен” — порой слишком широк и пуст, недостаточно красочен. Значит, человек может помочь краскам проявиться.
плоть про-ступила в |
Обрыв строки — как предел, в который упирается жизнь. Повторяемость смерти, ее телесность и последняя простота. С этим человек тоже встречается на равных.
Поэзия Наталии Азаровой — точечная, мгновенная. Эта позиция тоже не свободна от ограничений, с нее тоже что-то можно не успеть заметить. Март в нескольких стихах — тяжелый, набухший, серый месяц, время смерти. Видимо, Азаровой нужны более явные и яркие проявления потенциальности, будущей весны. А предметность содержит и риск ухода в очевидное описание. В Майами — обязательно пальмы, в Неаполе — белье на улицах, в Венеции — гондолы. Радостность восклицания содержит риск риторики: “с плеч полночь долой!” Чрезмерная опора на звучание порой возвращает тот автоматизм речи, который избегался при помощи семантики. Порой звуковая находка остается не продолженной, не развитой в ветвление оговорок-правд. Не совсем органичными кажутся комбинаторные стихи, получаемые перестановкой определений: воображения автору “Сола равенств” хватает и без помощи математики. Почти у всех стихов указано место написания, топографическая определенность мышления порой кажется чрезмерной.
Но главное — что есть удивление, спокойствие и игра. “приезжай в / пунические одуванчики / борскую тюрю арабского неба”. В мире соприсутствуют память о древности, память о далеком и взгляд на близкое — в это соприсутствие и приглашают друга.
Александр Уланов