Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2012
Об авторе | Александр Семенович Кушнер — лауреат премии «Поэт» (2005) и других литературных премий. Постоянный автор журнала «Знамя». Предыдущая публикация — № 2, 2011 — подборка стихотворений «Последний луч зари».
Александр Кушнер
Такой волшебный свет
* * *
И благодарны слезы лить.
Да, надо бросить всё, поехать в
Нарву, что ли,
Снять маленький покой, старушка-немка пусть
Хлопочет за стеной, и там по доброй воле
Своей заночевать, забыв земную грусть
И тяготы забот столичных, и обиды,
Которыми для нас земная жизнь полна, —
И там приснится сон, и в этом сне облиты
Сияньем будут стол, и кресло, и стена,
И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревога
Не властны над тобой — такой волшебный свет,
Заплакать от любви, узрев душою Бога,
И оду написать, которой лучше нет.
* * *
Когда судьба тебе свою ухмылку
Покажет или чёрную печать,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти Шаламова опять.
И пустяком покажется обида,
И ерундой вчерашняя напасть,
Ещё чуть-чуть поморщишься для вида,
Но обретёшь свою над ними власть.
И вспомнишь речку, рощу или
море,
Ещё печенье в шкафчике найдёшь
И скажешь: это горе всё не горе,
И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.
* * *
Мои друзья, их было много,
Никто из них не верил в Бога,
Как это принято сейчас.
Из Фета, Тютчева и Блока
Их состоял иконостас.
Когда им головы дурили,
«Имейте совесть», — говорили,
Был горек голос их и тих.
На партсобранья не ходили:
Партийных не было средь них.
Их книги резала цензура,
Их пощадила пуля-дура,
А кое-кто через арест
Прошёл, посматривали хмуро,
Из дальних возвратившись мест.
Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, — тянулись молодые
К ним, — был вниманьем их согрет.
Была в них подлинность и
скромность.
А слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть, — была готовность
К ней и молчанье, но не страх.
* * *
Венеция, не умирай, не надо!
Переживи нас всех и напиши о нас
Винтами на воде, как ты была нам рада,
С приезжих не сводя своих зелёных глаз.
Как любовались мы твоим
полураспадом,
Притопленный ценя твой мрамор и кирпич,
И смерть была такой прекрасной с нами рядом,
Что в руки взять её хотелось и постичь.
Нисколько не боясь, вникая в
закоулки,
С канала на канал легко переходя,
С моста на мост, как бы найдя в твоей шкатулке
Не страшную ничуть разгадку бытия.
* * *
Как горит на закате
Крепостная стена,
Как уложена кстати
Кирпичами она!
С кирпичом не сравнится
Ни один матерьял,
Так он влажно лоснится,
Так он сумрачно-ал!
И в Венеции дожи
Поощряли кирпич,
И Манчестера тоже
Без него не постичь.
О, фабричные стены,
Как пылаете вы
Кирпичом откровенным
В ответвленьях Невы!
И гранита не надо,
Мрамор здесь ни при чём
В этих отсветах ада
С райским призвуком в нём.
* * *
Они как будто под гору
спускались
До нашей эры, Гракхи и Лукреции,
И стариками в этот мир являлись,
А уходили из него младенцами,
И календарь как будто перевёрнутый
Нам доставляет много неудобства,
Подогнанный к ним плохо и пристёгнутый,
И затрудняет чудные знакомства.
Родиться в триста восемьдесят
первом
И в триста тридцать пятом быть убитым.
Для этого нужны не наши нервы,
И так легко ненужным быть, забытым.
Есть что-то в этом странное,
досадное,
Обидное, есть что-то от немилости,
Как будто их течение обратное
Уносит, не хватило справедливости
На всех, ещё такое ощущение,
Что им достался быстрый спуск по лестнице,
А нам подъём — и чувствую смущение
Перед Платоном, Плавтом и Теренцием.
* * *
Джону Малмстаду
А теперь он идёт дорогой тёмной
В ту страну, из которой нет возврата, —
Было сказано с жалобою томной
Про воробышка, сдохшего когда-то.
Плачьте, музы! Но, может быть,
дороги
Той не следует нам бояться слишком,
Если даже воробышек убогий
Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.
Проскакал — и назад не
оглянулся,
Тенью стал — и мы тоже станем тенью.
Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся
Тот, кто будет читать стихотворенье.
* * *
Каково это ёлкой явиться на
свет,
Не берёзой, не клёном, не дубом,
И дожить до восьми, до двенадцати лет
И заваленной быть лесорубом!
Мне, когда я увидел их в
грузовике,
Стало стыдно и страшно, ей-богу.
И при чём Вифлеем здесь? Они ж не в песке,
Снег на жалких дрожал всю дорогу.
Я представил ужасную вырубку
там,
Где они, подрастая, стояли.
Рождество — это радость, пришедшая к нам,
И гектары тоски и печали.
Стройный стан в серпантин
будет, в блёстки одет,
И шары золотые повесят.
Справедливости не было в мире и нет,
Ею только клянутся и грезят.
* * *
Мой друг, за всех, кто в мире
одиноко
Под бой часов встречает Новый год,
За всех за них, кем так судьба жестоко
Распорядилась сумрачная — вот
За них мне выпить хочется, да будет
Полегче им, внезапно, просто так!
И свысока пусть их никто не судит,
И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.
Откуда свет возьмётся, я не
знаю.
Сам по себе, быть может, из души,
Что подошла к обрывистому краю
В заброшенности полной и глуши,
И ожила, наперекор печали,
И осветила пропасть под собой,
В такие заглянув ночные дали,
Как в поздний час — фонарь береговой.
* * *
А не случись дуэли той
Под пятигорскою грозой,
Случайной, дикой, сумасбродной,
В отставку вышел бы, звездой
Ведом счастливой, путеводной.
Кавказ оставил бы, в Москве
Женился, жил бы в Петербурге
И по ступеням бы к Неве
Сбегал, цилиндр на голове,
В пальто двубортном, а не в бурке.
Каких стихов лишились мы,
Какой благоуханной прозы!
Нам их не вызволить из тьмы.
Казбек их взял как бы взаймы,
Читают ветры их и грозы.
Дожди над ними слёзы льют,
Им ангел радуется втайне.
Но мы умрём — нам их вернут.
Не всё же остаётся тут,
Частично — там, ещё сохранней.
* * *
«И не такие царства погибали!» –Сказал синода обер-прокурор
Жестоко так, как будто на медали
Он выбил свой суровый приговор.
И не такие царства. А какие?
Египет, Рим, Афины, может быть?
Он не хотел погибели России
И время был бы рад остановить.
И вынув из жилетного кармана
Часы, смотрел на них, но время шло.
Тогда вставал он с жёсткого дивана
И расправлял совиное крыло.
А что теперь? Неужто всё сначала?
Опять смотреть с опаской на часы?
Но столько раз Россия погибала
И возрождалась вновь после грозы.
Итак, фонарь, ночь, улица, аптека,
Леса, поля с их чудной тишиной…
И мне не царства жаль, а человека.
И Бог не царством занят, а душой.