Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2012
Об авторе | Лев Семенович Симкин — юрист, профессор права, в печати выступает как со статьями по юридическим проблемам, так и в других темах и жанрах: рассказы, рецензии, культурологические изыскания. Постоянный автор “Знамени”, последняя публикация — цикл прозаических миниатюр “It depends: О любви. Тема с вариациями” (2011, № 11).
Лев Симкин
Дума о советском фарфоре
— Ребята! Я чего хотела спросить, вот уже месяцев пять не беру
в руки ни одной художественной книжки, не читаю журналов
и газет, очень редко смотрю телевизор. Все свободное время — только специальная литература, электронная и бумажная. Успокойте меня. Это пройдет?
— Нет, нет и нет. Схема приблизительно такая. Появляется одна фигурка, затем другая, третья, десятая, потом хочется узнать побольше о предмете — завод, автор, год создания, оказывается, есть варианты клейм, затем становится интересен процесс изготовления, материал — фарфор, фаянс, керамика, качество, сортность. Иной раз кажется, что с последней атрибутированной фигуркой наступит долгожданный миг победы, и все книги и каталоги будут аккуратно поставлены на полку. И тут бах — узнаешь какую-нибудь мелочь, которая рушит все иллюзии.
— Вы еще долго будете копать, искать, что-то записывать, делать закладки и пометки в тексте. Не хочу показаться жестокой, но вы попались в тот же капкан, что и все мы… Добро пожаловать.
С форума коллекционеров
Оказавшись лет десять назад на блошином рынке на станции Марк, я обратил внимание на людей вполне интеллигентного вида, разгуливавших с видом знатоков среди разложенного на железнодорожных путях сора.
Они заметно отличались от рядовой публики, выискивающей товар нужный и дешевый — одежду, обувь и прочий ширпотреб. Эти же нагибались исключительно за фарфоровыми фигурками советского периода и покупали нелепых человечков и детей-уродцев, причем, как мне показалось, за приличные деньги. При этом они вовсе не походили на лохов-иностранцев, приобретавших такое за доллары на Арбате.
Поддавшись общему настроению, я зачем-то купил гжельскую фигурку колхозницы с конем, изготовленную в начале шестидесятых годов минувшего столетия. Не то чтобы восхитила ее красота. Напротив, она напомнила мне набившую с детства оскомину “Девушку с веслом”, красовавшуюся во всех без исключения парках культуры и отдыха нашей бывшей родины. С какой радости мне вдруг на старости лет пришло в голову нести домой похожее изваяние, пусть и поменьше размером, до сих пор не пойму.
С этого самого момента я почему-то стал прилипать к витринам антикварных магазинов с несметным количеством фарфоровых человечков и даже научился различать время их создания. Знаменитого агитационного фарфора уже давно не было на прилавках, и, чтобы взглянуть на него, пришлось отправляться в музеи — частных коллекций и декоративно-прикладного искусства. В последний завещала собранный агитационный фарфор Мария Владимировна Миронова. “Это увлечение было постоянным предметом шуток наших друзей: настоящие коллекционеры старину собирают, а вы — черепки”, — вспоминала она в одном интервью.
Как выяснилось, “черепки” стоили куда дороже “старины”. Их осталось в стране совсем немного, это когда-то агитфарфор был прибыльной статьей дохода молодого советского государства (его сбывали за границей), а в наши дни — обогатил некоторых отечественных коллекционеров, сумевших вовремя скупить его остатки за бесценок и выставить вывезенные в смутное время творения на западных аукционах.
На антикварных витринах мне в лучшем случае попадались довоенные образцы, относящиеся к концу тридцатых годов, когда стали выпускаться изделия попроще, для внутреннего потребления. В основном же — послевоенный фарфор, который вообще никем до поры не собирался, так, стоял для красоты на книжных полках и в сервантах. Да и то — лишь у самых отсталых, как принято было считать, слоев. Продвинутые, или, как тогда говорили, прогрессивные граждане начиная с семидесятых годов фигурки выбрасывали как “проявление мещанства”.
И в магазинах, насколько я помню, они продавались не шибко. Брали на подарок от трудового коллектива или в качестве мелкого подношения (взятки). Просто так, без повода заставить кого-то купить фарфоровую фигурку можно было разве что в качестве нагрузки к какому-нибудь дефициту. Помню, в Елисеевском гастрономе на витрине лежала шоколадка, завернутая в целлофан вместе с дулевской балериной, стоящей на пуантах. Без статуэтки шоколадка не продавалась.
Сейчас та балерина вновь на витрине, только не продовольственного, а антикварного магазина, и просят за нее минимум тысяч десять. Цены подскочили в начале нулевых, с возникновением интереса к советскому ширпотребному фарфору, совпавшему с вставанием страны с колен и ностальгией по СССР.
Елена Мясникова, большой авторитет в области моды, в ответ на мой прямо поставленный вопрос заметила: “Я надеваю сегодня фиолетовое платье не потому, что это модно, а оттого, что душа просит фиолетового, и одновременное движение многих душ к фиолетовому (белому, сиреневому) и есть мода”.
Собирателей советского фарфора развелось больше, чем нумизматов и филателистов. Для них открыты ларьки с “фигурками” на каждом уважающем себя московском рынке, а те, кто побогаче, приходят на антикварный салон, где из года в год этого барахла становится все больше. Эти люди чаще всего похожи на менеджеров среднего звена, попадаются офисные дамы за сорок, реже встречаются бизнесмены, чиновники и даже те, на чьих лицах явственно читается криминальный опыт. Почему-то им всем и сразу захотелось иметь фарфоровые следы утраченного времени. Примкнувший к ним (на какое-то время), я хочу поделиться с читателем своими наблюдениями и соображениями о том, как и почему возникла эта странная мода.
Реабилитация быта
Мои детство и отрочество прошли в атмосфере ожидания новой квартиры. Собственно, в тех квартирах в новостройках, позднее получивших обидную кличку “хрущобы”, в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века скапливался фарфор послевоенных лет. Тогда он мне казался весь на одно лицо, неотличимое от лица девушки с веслом. На самом же деле он постепенно отходил от простого повторения Большого стиля, того же, что и в монументальной скульптуре, и становился чем-то бо┬льшим, нежели просто декорацией режима. Телятниц и свинарок с шахтерами при отбойных молотках теснили другие персонажи, поживее — балерины да дети с куклами, школьницы в белых фартуках, лыжники и конькобежки. Появились фарфоровые иностранцы, участники Московского международного фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Людям, покупавшим их для дома, для семьи, хотелось жить, любить, дружить, в том числе с иностранцами. Вместе с оттепелью сменился язык времени: фарфор, как и литература и кинематограф, осваивал новый жизненный материал.
В те годы быт, до того презираемый, именовавшийся бытовщиной уклад повседневной жизни, постепенно стал занимать все большее место, близкое к тому, которое занимал до 1917 года. “В новом космосе советского мифа новому советскому человеку должен был соответствовать и новый быт… — пишет Наталья Иванова в книге “Ностальящее”. — Абажур, и коврик с лебедями, и фарфоровая зверюшка (выделено мною. — Л.С.), и кошка-копилка, и бумажные цветы — на все это было поставлено клеймо пошлости, идеологического неприятия… Сюда начали втискивать все то, что определяло “до катастрофы” и нормальный обиход: крахмальные салфетки и скатерки, столовое серебро и фарфор (выделено мною. — Л.С.), разделение комнат в квартире по их функциям. Советский человек должен был демонстрировать свой вынужденный аскетизм как принцип, спать там же, где есть, а есть — там, где работать”.
На рубеже шестидесятых годов на кухнях отдельных квартир, в отличие от коммуналок, уже не только готовили еду, но и обедали. В комнате на пианино или на диванной стенке стояли слоники, тогда же объявленные символом мещанства, по соседству с “Юным пограничником” — мальчиком с собакой (ЛФЗ, 1952 год).
Мальчик с собакой
У меня сохранилось похожее фото, где в точно таких же трусах и майке я стою, обнявшись с нашей Эльбой, тоже немецкой овчаркой. Мы жили в так называемом частном секторе, а Эльба (“Осторожно, злая собака”) — в конуре, и я завидовал пацанам из коммуналок соседней пятиэтажки — у них были удобства, холодная и горячая вода и теплый сортир. У нас уборная располагалась во дворе, а за водой приходилось ходить на колонку.
За малым исключением, все Новогиреево, где мы жили, состояло из деревянных домиков. Наш — по моим тогдашним сведениям — был построен дедом перед самой войной. Позже выяснилось, что строил дом не он сам, но на его деньги, полученные вместе с авторским свидетельством за изобретение синтетического способа производства олифы. Изобретатель имел незаконченное начальное образование, но производство олифы знал, как никто другой, почти всю жизнь проработав на заводе “Нефтегаз”, что на шоссе Энтузиастов.
Неподалеку от нас стояли деревянные дома покруче нашего, некоторые из двух этажей, построенные в начале минувшего века специально как дачи. “Немецкие дачи” — так их называли. Это был один из первых дачных проектов в России, по всей видимости, весьма выгодный. Помните, Лопахин уговаривал Раневскую: “Вишневый сад ваш продается за долги, на двадцать второе августа назначены торги, но вы не беспокойтесь, моя дорогая, спите себе спокойно, выход есть… Вот мой проект. Прошу внимания! Ваше имение находится только в двадцати верстах от города, возле прошла железная дорога, и если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода”.
Наши места — в десяти верстах от Рогожской заставы, совсем близко железнодорожная станция Новогиреево, рядом — Измайловский лес с небольшими озерами. Вот участки быстро и раскупили, причем около половины из них были куплены сотрудниками различных германских фирм, откуда и немецкое название. Но там жили и другие иностранцы (в просторечье — “немцы”), и русские, и среди них — поэт Константин Бальмонт и актер Алексей Дикий. После Октябрьской революции дачи были национализированы и превращены в коммунальные квартиры. Проложенные между ними проспекты переименовали, и вместо Баронского и Княжеского появились Союзный и Федеративный. Такие названия они сохранили до наших дней, за исключением Интернационального — интернационализм быстро вышел из моды.
От прежних дач до наших дней сохранились только две. Дом с башней, в нем при мне была аптека, а до революции — дача французского коммерсанта Вертье и небольшой домик Алексея Дикого, где сейчас расположен его музей. Сам же актер съехал в конце сороковых, получив квартиру на Малой Бронной. Его передвижение в центр города было обусловлено исполнением им роли Сталина в двух кинокартинах — “Третий удар” (1948) и “Сталинградская битва” (1950), увенчанных Сталинскими премиями. Сталин Дикого отличался от Сталина в исполнении Геловани и других актеров тем, что он говорил по-русски без акцента, и это неожиданно понравилось вождю.
Помню еще одну двухэтажную дачу (разумеется, бывшую), на первом этаже которой был небольшой закуток, именовавшийся керосинной лавкой. Рядом с ним останавливалась лошадь с телегой, на которой привозили керосин, но продавали его не на улице, а внутри, разливая через воронку в жестяные бидоны. В ожидании телеги собиралась очередь из соседей, и некоторые из них в страхе, что не всем хватит керосина, толкались и требовали больше пяти литров в одни руки не давать. Такое их преображение удивляло меня до тех пор, пока я не прочитал у Маршака:
Как вежлив ты в покое и тепле,
Но будешь ли таким во время давки
На поврежденном бурей корабле
Или в толпе у керосинной лавки?
“Нету такого народа!”
С осени памятного 1991 года, когда отменили советскую власть, прошло время, и многих давно перестали раздражать сохранившиеся ее приметы. Напротив, при виде их стало возникать ностальгическое чувство. Пусть это облупившийся истукан или же чудом сохранившийся коммунистический лозунг на крыше, подмеченный Валентином Берестовым.
Крупные буквы на крыше.
Провозглашается свыше
Слава народу Советов.
Нету такого народа!
Нету, как скифов и хеттов,
С осени прошлого года.
С той осени прошло-то всего ничего, но за это время выросло поколение, для которого советский фарфор — обломки древней цивилизации. Моя семилетняя внучка от меня узнала, кто такой Ленин, а ее старший брат затруднился назвать дату Октябрьской революции, именуемой нынче, кажется, переворотом. Для них маленькие володи ульяновы и пионеры с суворовцами — следы древности.
Но вот странность, почему-то и теми, кто постарше, недавние события воспринимаются как далекое прошлое, незаметно становясь вровень с другими историческими событиями. И от пирамид, и от советского минувшего нас отделила вроде бы совсем небольшая дистанция, но рассказы о нем воспринимаются так, будто мы тогда не жили.
Оно, это прошлое, сдано в архив и заняло там свое место совсем рядом с минувшими столетиями. У архива другие законы, в нем мирно сосуществуют указ Екатерины и распоряжение начальника жэка.
В чем дело, не пойму — возможно, в выведенном культурологом Борисом Гройсом законе “ускорения забывания”, заключающемся в том, что события и стили исчезают из современной памяти с бешеной скоростью — холодная война в памяти людей заняла место рядом с Троянской войной.
Первоклассник
Пахомовский первоклассник с портфелем, выпускавшийся на Ленинградском фарфоровом заводе (ЛФЗ) в начале пятидесятых… Хорошо помню ту школьную форму. Рожденный при Сталине, в первый класс я пошел одетым в гимнастерку на ремне и в фуражке на стриженной наголо голове. Оставлять крошечный чубчик разрешали со второго класса, а стричься под бокс и полубокс — еще позже.
Школьная форма младшеклассников напоминала солдатскую, тогда как в старших классах носили кителя, похожие на офицерские, предмет зависти малолеток. К моему великому сожалению, мне не довелось поносить китель, Хрущев ввел новую форму, пиджачки и брюки.
Материал, из которого шили форму, различался по качеству. В зависимости от него она была подороже и подешевле. Моя школьная форма была не суконная, а фланелевая или, кажется, байковая, и потому я немного стыдился нашей бедности. Но в таких ходила половина одноклассников, и на это не очень обращали внимание…
Суворовцы и нахимовцы, юные лыжники и балерины, просто дети из серии “Счастливое детство”… По этим фигуркам можно смело судить о нашем гардеробе. В дошкольные годы я носил коричневые вельветовые бриджи с гольфами или черные сатиновые шаровары. Такой была обычная мальчиковая — с ударением на третий слог (мне слышалось — “мальчуковая”) — одежда. В то время дети (и иные взрослые) почему-то носили тюбетейки. У меня тоже была такая, коричневатая.
Однажды мама выстояла немалую очередь в только открывшемся на площади Дзержинского “Детском мире” и, гордая своей удачей, принесла мне куцый клетчатый пиджак и такие же брюки польского или, кажется, венгерского производства. Тогда и еще долго после к импортной одежде не применяли глагол “купить”, говорили “достать” или даже “выхватить”.
А я, неблагодарный, отказался его носить и, когда меня все же в него нарядили, чтобы повести в гости, лег на пол и кричал, что не хочу быть стилягой. До сих пор помню свои переживания: “стиляга” было плохое слово. Ну, как “немец” или “фашист” — что-то в этом роде.
Стиляг изображали на плакатах, высмеивали в сатирическом журнале “Крокодил”, но в фарфоре того времени их нет как нет. Как ни странно, в нем вообще мало людей в обычной повседневной городской одежде (дети — исключение), многие в рабочей одежде, еще больше — в национальных костюмах народов СССР, огромное число пляшущих человечков в соответствующих нарядах, некоторые — в форме.
“Первый бал” Асты Бржезицкой (Дулево) — суворовец с фуражкой на согнутой в локте руке ведет на бальный танец старшеклассницу. Статуэтка выпускалась в то самое время, когда я пришел в ужас от одной только мысли, что меня могут принять за стилягу. Возможно, будь я постарше, то, напротив, возмущался бы как раз бальными танцами, как один из аксеновских героев, ленинградский джазмен из “Ожога”: “Тогда еще запрещалось молодежи танцевать буржуазные танцы, а разрешались только народные, красивые, “изячные”, патриотические экосезы, менуэты, па-де-патенеры, вальсы-гавоты. В чью вонючую голову пришла идея этих танцев, сказать трудно. Ведь не Сталин же сам придумал? А может быть, и он сам”.
Игра с китчем
Со временем мне удалось во многом избавиться от советских взглядов и привычек. Что же тогда подвигло на собирание вещиц, задуманных и сделанных явно с пропагандистскими целями?
Коллекционирование советского фарфора в чем-то сродни постмодернизму — одни принимают его за чистую монету, для других он — часть игры с советскими смыслами. Им смешно и странно, что советская власть, уйдя в прошлое, превратилась в “советскую цивилизацию”, наравне с шумерской или древнеегипетской. Обыденная ерунда воспринимается как постмодерн — так начинается суперэстетская игра.
Ценители иронии воспринимают фарфор полувековой давности на грани тонкой пародии, аналогично тому, как советское сознание использовалось соц-артом. Само имя “соц-арт” пародийно скрестило наш родной соцреализм с западным поп-артом, источником и того и другого стало перепроизводство, в одном случае — товаров, в другом — идеологии.
Несколько лет назад в Пушкинском музее на выставке из собрания Трайсмана рядом с фарфоровыми вождями и доярками стояли фигурки Гриши Брускина из его фарфорового проекта. Между прочим, в них обрели жизнь герои его знаменитой картины “Фундаментальный лексикон”, проданной на аукционе “Сотби” в 1988 году за рекордно высокую цену.
Так может случиться не только с фарфором — с чем угодно. Нечто заведомо второсортное вдруг становится авангардом. На Западе вернулась мода на мебель шестидесятых годов, знакомую многим по интерьерам родителей и дедушек с бабушками, — столы и стулья на курьих ножках, неудобные узкие кресла, помещенные в другой контекст, стали элементами постмодерна. Нам такое пока не по вкусу, у нас по-прежнему считается признаком роскоши мебель с пышностью барокко, но дайте срок — в наши широты мода вечно запаздывает, придет когда-нибудь и эта.
В глазах тех же самых людей, которые еще вчера воспринимали советский фарфор как китч, нынче он стал авангардом. Причем это вовсе не тот агитационный фарфор, который изначально авангардом и был, а самый что ни на есть обыкновенный, изготавливавшийся массовыми партиями.
“Авангард и китч” — так называется написанная в 1939 году знаменитая статья Клемента Гринберга, где он противопоставил эти две главные, по его мнению, тенденции в искусстве. Он полагал, что “в Германии, Италии и России (где в то время был соответственно национал-социализм, фашизм и социализм. — Л.С.) китч является официальной культурной тенденцией … китч — культура масс этих стран. Поощрение китча — всего лишь еще один из недорогих способов, которыми тоталитарные режимы стремятся снискать расположение своих подданных”.
Тоталитарных режимов давно нет, а китч остался, спокойно сосуществуя с современным искусством и, похоже, являясь его неотъемлемой частью. “При отделении китча от искусства, — пишет Ольга Несмеянова на сайте интернет-музея китча (есть такой), — будут затронуты интересы огромного количества людей, которые все сделают для того, чтобы не потерять выгодное ремесло или рынки сбыта, могущие сильно пострадать и потерять покупателей, которые, приобретая китч, глубоко уверены в его высокой художественной ценности”.
Сейчас фарфоровых уродцев специально клепают на современных производствах, в Интернете рекламируется продукция марки “Leander”, где английский дизайнер Барнэби Барфорд изображает беременных девочек, танцующих в хороводе. Загляните на “Вернисаж” в Измайлове и увидите современные фигурки пионеров с горнами и моделями самолетов, стилизованные под манеру пятидесятых, — откровенный китч. Таково, увы, завершение последнего столетия отечественного фарфора — начинался с авангарда, а закончился китчем. И все же этот китч с тем не имеет ничего общего.
По словам американского арт-критика Дональда Каспита, “можно назвать это (советский фарфор. — Л.С.) ироническим торжеством китча (пропаганды, шитой белыми нитками) … но и такое искусство показывает, что даже китч может обладать притягательностью для ценителя искусства. Это притворная реальность соцреализма, и фарфоровые статуэтки, быть может, самые задушевные его представители”. Больше того, Каспит предпочитает фарфор живописи соцреализма, пусть “фарфоровая пластика тоже все это увековечила, но не с такой тупой напыщенностью”.
Эпитет задушевный особенно применим к послевоенному фарфору конца сороковых и, главное, пятидесятых годов, моему ровеснику. Татьяна Астраханцева, организовавшая недавно выставку “Победа. Стиль эпохи”, вообще увидела в нем атрибуты самостоятельного исторического стиля, сопровождавшегося расцветом фарфоровой мелкой пластики “с бытовыми сценами, сказочными, театральными, цирковыми, анималистическими сюжетами, жизнерадостными иллюстрациями счастливого детства и материнства”.
Между прочим, советская анималистика в фарфоре не знает себе равных в мире — так она хороша и обильна. Правда, объясняется это отнюдь не только беззаветной любовью художников фарфоровых заводов к животным. Как признавался близким один из них, причиной его ухода в анималистику было нежелание повторять слащавых пионеров и пионерок, сам вид которых вызывал у него ненависть.
С другой стороны, все эти пионеры и малые дети не более слащавы, чем пасторальные мотивы в тех же мейсенских пастушках. Видно, дело еще и в том, что тех пастушков на их родине людям никто не навязывал.
Почувствуйте разницу (с форума коллекционеров)
— Совфарфор, если вдуматься, — это обычный лубок. Каждый из нас рано или поздно приходит к этому и начинает удивляться тому, зачем покупать этих девочек-мальчиков с невыразительными лицами и убогой раскраской. А если еще зайдет на любой аукцион и посмотрит на немецкий фарфор и сравнит!
— Мой дедушка после войны привез несколько статуэток немецкого фарфора, они в нашей семье — всю мою сознательную жизнь. Рядом с ними стоят советские фигурки. Вот вельможа приседает в реверансе перед дамой, а рядом “Ветерок” Марии Холодной, при взгляде на который (это девочка в платочке, изготовленная в Конакове. — Л.С.) чувствуешь знойный полдень, вот-вот дождь пойдет и приятно пахнет озоном. Чуть ниже мальчик-ангелочек дарит цветок девочке, а правее “Жаркий полдень” Асты Бржезицкой (Дулево) — мама на даче из лейки поливает двух резвящихся мальчишек. Почему-то, глядя на дедушкины немецкие фигуры, сердцем не вздрагиваешь…
(Согласен почти со всем из сказанного, за исключением злых слов о низком качестве совфарфора. Не Мейсен, конечно, но не так уж он был и плох, во всяком случае, тот, что выпускался ведущими заводами.)
Игра бедных в богатых
Согласно “Википедии”, китч как явление возник на художественных базарах Мюнхена в шестидесятых годах девятнадцатого века и служил обозначением дешевых, быстро распродающихся картин и этюдов. Однако в качестве примера на соответствующей странице “Википедии” помещено фото не картины, а фарфоровой статуэтки. Это скульптурное изображение умирающего от полученной в бою раны немецкого солдата, над которым склонился Христос, напоминает популярные у нас в тридцатые годы двадцатого века композиции на тему Гражданской войны.
Еще там сказано, что “китч взывал к грубым чувствам недавно обогатившейся мюнхенской буржуазии, представители которой, как большинство нуворишей, считали, что они могут достигнуть статуса служившей для них предметом зависти культурной элиты, подражая, пусть и неуклюже, наиболее заметным чертам их культурных обычаев”.
Советская мифология предполагала отсутствие богатых. Тем не менее, когда в СССР началось массовое производство фарфора, его покупали те, кто помнил, как при старом режиме им владели помещики и капиталисты. Бедные притворялись богатыми, желая стать вровень с мамонтовыми и морозовыми.
Когда после войны победители привезли из Германии трофейный фарфор, его покупали по схожим мотивам. Правда, нынче он особенно никому не нужен, кавалеры с дамами из Тюрингии и Саксонии (Мейсен все же редок) пылятся на полках антикварных магазинов. Чужая жизнь не трогает, не то что фарфоровые сюжеты читанных в детстве сказок, фигурки балерин, напоминающие первый поход в Большой театр, или хотя бы тех, кого в прежние времена показывали по телевизору столь же часто, как нынче полуголых певичек.
Как мне кажется, большинство нынешних собирателей советского фарфора — представители так называемого среднего класса. Им, верным читателям глянца, известно о коллекциях миллиардера Петра Авена или парфюмерного магната Владимира Некрасова. У тех — агитационный фарфор, у этих — послевоенный. От перестановки мест слагаемых сумма, конечно, меняется, но ощущение собственной значимости примерно то же.
А уж о тех, кто побогаче, и говорить нечего. Рассказывают, как один хитроумный дилер подсадил на фарфор Рублевку. Всеми правдами и неправдами он проникал на тамошние тусовки, причем приходил не с пустыми руками. С милой улыбкой преподносил хозяину элитного мероприятия фигурку со словами о ее художественной ценности, добавляя: “Вы знаете, это ведь целая серия…”. Представьте, ему стали звонить по телефону на предусмотрительно оставленной визитке. Новые русские чувствуют себя парвеню, а обладание ценной вещью придает некую статусность.
Воздух родины, он особенный (с форума коллекционеров)
— У меня ностальгия, сам я воспитывался на фотографиях родителей в этих трогательных шароварах и тюбетейках, и неповторимый дух чего-то доброго в этих фигурках для меня не пустой звук.
— Фарфор — это история и культура моей страны, которой больше нет. Страны, где уважали труд, семью и материнство, армию, где не страшно было выходить на улицу.
— Советский фарфор передает дух ушедшей эпохи. Уж не знаю, по разнарядке партии или нет, но смысл от этого не меняется и не теряется. Да, это была пропаганда, но милая и неагрессивная.
— Фарфор — маленький отблеск того прекрасного мира, в котором мы жили. О том мире у меня остались самые хорошие воспоминания.
“Фарфоровые рукавицы власти: пропаганда в русском искусстве для масс”
В статье с таким названием Дональд Каспит пишет о похожести фарфоровых фигурок “…по эмоциональному звучанию, если не по социальной характеристике: крестьянин или пролетарий… красногвардейцы или влюбленные — от всех веет внутренней силой и надежностью. Таких не сломают превратности судьбы, разве что их случайно уронят — все-таки они сделаны из хрупкого фарфора, и в этом, по странной иронии, их ахиллесова пята. Кажется, они не ведают страха и сомнений в своих силах. Здесь нет места беспомощности и безысходности. Нет места унынию и тоске”.
Многим из сегодняшнего дня вслед за Николаем Тихоновым кажется, что можно было гвозди делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей. Но фарфор хрупок и имеет обыкновение биться, а люди того времени еще более хрупки, и в этом смысле ничем от нас не отличаются.
Эволюция (монолог коллекционера)
Начальный этап: покупаешь все подряд. Главный принцип — что подешевле и количеством побольше. Регулярно подсчитываешь, сколько статуэток в коллекции. Любую информацию ловишь, раскрыв рот, и все сказанное кем-либо воспринимаешь как истину в последней инстанции.
Второй этап: начинаешь осознавать, что бюджет семьи не выдерживает трат, а сам процесс напоминает лихорадку кладоискателя. Понимаешь, что собранная коллекция — обычный мусор, от которого нужно избавляться. Начинает возникать концепция, а проще говоря, ты находишь в фарфоре что-то свое. Для кого-то это — детская тема, сказки, балет или театр; в итоге возникает целенаправленный поиск. Вне темы в коллекции могут остаться несколько случайно попавшихся фигур, которые редко встречаются и потому дорого стоят или просто нравятся по каким-то непонятным причинам.
Третий этап: спокойный поиск того, что хотелось бы иметь. Ходишь, смотришь, интересуешься ценами, чтобы иметь представление о том, стоит ли взять, если подвернется случай, или тебя просто разводят на бабки, думая, что ты лох, а ты смотришь и думаешь: пой, ласточка, пой. И занимаешься поиском дальше, потому что рано или поздно нужная вещь обязательно окажется в коллекции. Одна и та же коллекционная фигурка может стоить на салоне — двадцать штук баксов, в престижном антикварном магазине — пять, в комиссионке она же будет стоять за тысячу, а на барахолке можно встретить бабульку, продающую ее же раз в десять дешевле.
“СССР — страна рабов”
Статуэтки на белых кружевных салфетках стояли на этажерках и обеденных столах, откуда их при гостях снимали. Иногда гости сами приходили не с пустыми руками, принося в подарок новое произведение. Стоило оно недорого, в пределах цены всеобщего тогдашнего эквивалента — пол-литра водки.
В больших универмагах в специальных будочках (помню такую в “Мосторге”, так назывался ЦУМ) сидели граверы, за умеренную плату делавшие на фигурках дарственную надпись. На одной из моих есть такая: “Миле в день ангела от Кати. 3 октября 1952 года”. Эта надпись нанесена на статуэтку фронтовика-гармониста (ЛФЗ). Возможно, с нею связана трогательная история двух безмужних женщин (дарительницы и одаряемой) — в то время мужчин особенно не хватало, не так давно закончилась война…
Что-то в лихом выражении лица фарфорового солдата напоминает мне отца, участника великой войны, закончившего ее старшим сержантом с орденом Славы третьей степени и медалью “За отвагу”. Такое же выражение появлялось у него при встрече с ровесниками — большинство родившихся в 1922—1924 годах полегло на фронте, и выжившие всегда узнавали друг друга на улице и шумно удивлялись собственному везению.
А вот похожих на маму среди моих фигурок, пожалуй, не сыщешь. Кого только нет в великой фарфоровой армии труда: свинарки и сборщицы урожая, портнихи и сварщицы… А нет среди женских фигурок представительницы так называемой прослойки, то есть интеллигенции, изображавшейся на советских плакатах между шахтером и колхозником, — женщины в блузке, по виду врача или учительницы.
Маму после филфака МГУ направили работать в школу, что считалось неважным распределением и объяснялось заминкой с защитой ею диплома. А случилось вот что. Мамин диплом, посвященный творчеству популярного у нас в те годы “прогрессивного американского писателя” Эптона Синклера, был сброшюрован и отрецензирован, как вдруг дней за десять до его защиты писатель выпал из числа “прогрессивных”. Как сообщили советские газеты, им ни с того ни с сего были сказаны страшные слова: “СССР — страна рабов”, что противоречило заученному всеми в детстве: “Мы не рабы, рабы не мы”. Этот постулат возник в первой советской азбуке для взрослых “Долой неграмотность” и оттуда перетек в детские буквари. Сам Синклер за свои слова нисколько не пострадал — как до него за океан дотянешься; пришлось расплачиваться маме: менять тему диплома и, одновременно со сдачей госэкзаменов, писать его с самого начала…
Я пытался найти в Интернете ту злополучную фразу, испортившую маме столько нервов, но обнаружил лишь косвенное ее подтверждение. “Отдав дань настроениям “холодной войны”, — сказано в БСЭ, — Синклер в 50—60-е гг. пережил творческий кризис. В последние годы жизни заявлял о симпатиях к СССР”. Стало быть, одумался.
Рассматриваю свои “фигурки” — нет, не похожи они на рабов. Но и на свободных людей — как-то не очень. Даже не знаю, с чем сравнить, — ну, например, с тем, как мы всегда узнаем соотечественников за границей по напряженному выражению лица.
“Кушать люблю, а так — нет”
Людям, которые собирают фарфор, жить стало лучше, жить стало веселее и заметно богаче, нежели их родителям, не говоря уже о дедах с бабками с их стоянием в очередях за вареной колбасой и недостижимой мечтой об автомобиле. Но новая жизнь, в отличие от прежней, считают многие, не так устроена и вообще несправедлива и аморальна. Не то чтобы эти люди выступали за социализм, тем более в его советском обличье (что есть и другие его версии, большинству неведомо), они — против нынешней жизни. Самое странное — с ними заодно новая, буржуазная власть, восстановившая советский гимн, с ее тоской по Советскому Союзу и обещаниями возродить его в обновленном виде.
Многие испытывают тоску по времени, когда все было более или менее ясно. Люди нынче просто не понимают, кто они, где живут, как это все устроено, что ждет их завтра. Никто не говорит им ничего внятного, одни уверяют, что мы уже почти Запад, другие толкуют о каком-то особом пути. А в советское время ответы давали — целый мир ответов с морем деталей. Советская идеология разрабатывалась и поддерживалась множеством специалистов и, превращаясь в мифологию, влияла на тех, кого именовали народными массами. Сегодня ничего подобного не происходит — вот вам и реакция на отсутствие программирования жизни.
Приведу слова социолога и культуролога Даниила Дондурея, попытавшегося объяснить мне этот феномен: “Есть страшная неустойчивость картины мира, невероятная беззащитность, состояние депрессии элит. Тоска по советскому возникает не оттого, что кому-то хочется снова стоять в очереди за мясом, понимаете? И не так уж важно былое ощущение военной мощи былой сверхдержавы. Люди — за то, чтобы понимать правила жизни, которые бы их каким-то образом держали на поверхности. Сегодня эти вещи вынуты, и за двадцать лет никто не спроектировал нового смыслового космоса”.
Вот и получается, что одни ищут в далекой фарфоровой стране утраченные корни, другие ностальгируют, уходя от невнятной реальности и слишком быстрых в ней перемен. Собирание совфарфора — одно из лекарств от неопределенности жизни.
Среди собирателей фарфора, в отличие от других коллекционеров, много женщин. Они, как известно, острее переживают. В доказательство приведу интернет-признание одной собирательницы: “По телевизору видела передачу, врач-психотерапевт говорил о “замещении” — это когда у человека чего-то в жизни не хватает, он и “замещает” это чем-то другим. Ко мне это подходит на сто процентов — если был бы жив мой муж, я бы не стала коллекционером. А жила бы с ним долго и счастливо”.
Между прочим, владелицы ведущих фарфоровых заводов — ЛФЗ, Вербилок, Чудове — дамы, получившие их в подарок (или в наследство) от богатых мужей.
Психологическое замещение относится и к вспыхнувшему на протяжении последнего десятилетия интересу к советской истории в целом, свидетельством чему служат, например, бурные телевизионные споры о Сталине. “Просто какая-то “страна историков”, — заметил профессиональный историк академик Юрий Пивоваров и добавил: все обращены в прошлое, поскольку нет убедительного проекта будущего. У России как будто ампутировано будущее, а это значит, что теряется, рассыпается и настоящее. Ведь если нет “завтра”, то и “сегодня” обретает иной, неестественный статус”.
Кого только нет в “стране коллекционеров”! Скажем, один депутат, член правящей партии, влюбленный в ее символ, собирает фарфоровых медведей. Попадаются представители криминала, озабоченные судьбами страны, которую “крышуют”, ее величием, и потому любящие высокое искусство. Как пафосно признался на моих глазах один такой, покупая очередную фигурку в свою коллекцию: “Я патриот и хочу оставить сыновьям воспоминание о том, какой была моя родина”.
Госпожа Индира Ганди
“Индира Ганди встречается с пионерами” — 1958 год, завод “Красный фарфорист”, Чудово. Довольно большая (сантиметров тридцать в высоту) композиция, из тех, что покупались всем отделом вскладчину на подарок начальнику на юбилей. Юный пионер повязывает красный галстук на шею молодой женщине в национальном индийском наряде, а сама Индира приобнимает стоящую рядом пионерку с цветами.
По-видимому, авторов умильной скульптуры вдохновил приезд Джавахарлала Неру с дочерью Индирой в Москву в 1955 году. Хрущев устроил им торжественную встречу — впервые прибытие иностранных гостей отмечалось не только церемонией в аэропорту, но и на улицах города. Сотни тысяч москвичей отпустили с работы, и они выстроились вдоль всей трассы от Внукова до Кремля, приветствуя стоявших в открытых машинах гостей и руководителей Советского государства. Позже такие встречи стали привычными, на Ленинский проспект сгоняли в основном студентов и работников многочисленных НИИ и КБ.
Моему поколению запомнилась совсем другая госпожа Индира Ганди — важная дородная дама, зачастившая к нам в брежневские годы, когда она сама стала премьером Индии. В памяти остались анекдоты, сложенные народом по этому поводу. Один был о том, как дорогой Леонид Ильич читает по бумажке речь, обращенную к Индире Ганди: “Дорогая Маргарет Тэтчер”. Ему шепчут на ухо: Леонид Ильич, это Индира Ганди, но он продолжает читать то же самое, объяснившись: “Я и сам вижу, что Ганди, но написано-то “Тэтчер”!”.
У нас Индиру Ганди любили — мне запомнилось, как москвичи приносили цветы к индийскому посольству на улице Обуха (я работал по соседству) в день ее трагической гибели в 1984 году. На то злополучное утро у премьер-министра была запланирована запись интервью со знаменитым Питером Устиновым. Она долго выбирала наряд и не стала надевать пуленепробиваемый жилет, посчитав, что он ее полнит. По пути на интервью ее застрелили собственные телохранители — сикхи.
Старшая сестра
Была такая тема в советском фарфоре — “народы СССР” во главе со “старшим братом”, великим русским народом. Передо мной белый бисквит: две сестры, одна повыше, в кокошнике и с косой, другая, поприземистее, — тоже с косой, только закрученной. Русская и украинка. Выпущено в 1954 году к “трехсотлетию воссоединения Украины с Россией” — была такая славная дата в истории нашей бывшей родины. По этому случаю старшая сестра подарила младшей Крым. Теперь в Украине иначе оценивают события трехсотлетней давности и слово “воссоединение” давно вышло из употребления, хотя Крым возвращать никто не собирается. У нас тоже больше не празднуют дату “освободительной войны украинского народа” против Речи Посполитой, зато широко отмечают победу над поляками в 1612 году.
Фарфоровые дети разных народов в основном пляшут. Вот только цыганки Асты Бржезицкой (Дулево, середина пятидесятых) — исключение: одна сидит, другая стоит в своих цветастых нарядах.
С детства меня пугали цыганами, и причиной тому был один случай. Когда мне было два или три года, проходившие по нашей улице цыгане шумною толпой зачем-то заявились к нам во двор — то ли что-то продать, то ли просто погадать. Дед их погнал со двора, а после их ухода обнаружилось, что кое-кого не хватало — пропал ребенок, то есть я. Куда пропал — ясно: всем было прекрасно известно, что цыгане воруют детей. Дед бросился вдогонку, нагнал цыган аж у Перово-поля и, не обнаружив меня среди стайки цыганских детей, стал тащить весь табор в милицию. Они туда не хотели, боясь тюрьмы за бродяжничество. Но тут прибежала бабушка (родители были на работе) и сказала, что ребенок, слава Богу, нашелся. Нашелся я под кроватью, куда со страху спрятался и заснул.
Интересно, что цыганки всегда выделяют меня из толпы и накидываются на вокзалах и рынках, уговаривая погадать — вероятно, чтобы сообщить о несостоявшемся повороте моей судьбы, чуть было не превратившей меня в таборного цыгана…
Чего ради? (С форума коллекционеров)
— Коллекционирование — это процесс ради процесса. А духовность и музейное значение — это все потом, побочный эффект.
— Ну, зачем же так! Мы, коллекционеры, делаем важное для государства дело.
— Да бросьте вы соединять личное и государственное, как в Совке. “Как можно говорить о цене за невесту в двадцать семь баранов, когда район еще не выполнил план по сдаче шерсти государству?” Слишком высокая честь для меня, не дорос еще политически. Помогать государственным хранилищам? Это тем, куда попали все частные дореволюционные коллекции и что-то было продано за бугор для нужд “диктатуры пролетариата”, что-то спрятано в запасники и что-то сейчас успешно разворовывается? Нет уж, увольте.
— Речь вовсе не о том. Музеи в плачевном состоянии, у них нет денег не только на экспонаты, но и на литературу. Стало быть, мы, коллекционеры, выполняем миссию хранителей истории.
Красные и белые
Гляжу на пешку в красноармейской форме (фальшак) из даньковских шахмат (ЛФЗ), где вместо черных против белых играют красные, и вспоминаю, как однажды в соседнюю и единственную на нашей улице пятиэтажку кому-то в гости приехал молодой и красивый Михаил Таль. Это было, наверное, году в шестидесятом, когда он стал чемпионом мира, победив пожилого Ботвинника, и был невероятно популярен. Помню, на рисунке в “Вечерке” мальчик, глядя на такси в шашечках, спрашивает: “Это машина гроссмейстера Таля?”.
На самом деле он был счастливым владельцем “Волги”, и в том самом году в его родной Риге толпа поклонников, встретив его на вокзале и посадив в машину, оторвала ее от земли и отнесла на руках до самого дома.
Толпа из окрестных домов собралась у пятиэтажки и, задирая головы, старалась увидеть героя. Один из соседей заиграл на аккордеоне, и на звуки музыки Таль вышел на балкон. С ним была женщина неземной красоты — вероятно, артистка.
Спустя лет двадцать после встречи с Талем я познакомился с сестрой приятеля. Тогда ей было лет сорок пять, но мне она казалась пожилой женщиной — то ли с высоты моих юных лет, то ли оттого, что следы веселого образа жизни на ее лице потеснили следы былой красоты. Сыграв в пятидесятые годы несколько заметных ролей, она почти не снималась, зато меняла мужей и любовников, сплошь успешных и знаменитых. Одним из них был великий шахматист.
Ее не обогатили годы успешных любовей, жила она в коммуналке. О том, как именно она получила ту комнату, я узнал из запретной книжки (Джон Баррон. “КГБ”), даденной на ночь.
В конце пятидесятых по приказу КГБ ей удалось соблазнить французского посла. На конспиративную квартиру, куда того завлекли, под видом ревнивого мужа ворвался гэбист и принялся избивать обоих, а подоспевший фотограф — делать снимки. После позорного бегства посла выпивали за успех операции, а рядом разгуливала голая агентша и спрашивала, дадут ли ей обещанную за сотрудничество комнату.
Запланированный шантаж, однако, не случился. Де Голль при встрече с отозванным послом проронил что-то многозначительное о женском коварстве.
Правда ли все это — не знаю. Знаю только, что за чтение той книжки могли погнать с работы, а тому, кто давал ее мне почитать, и вовсе грозил срок. На всякий случай при встречах с упомянутой дамой стал держать язык за зубами.
Девочка-узбечка с чайником
“Мир детства” — от самих этих слов меня подташнивает, а рассматривать его фарфоровых представителей люблю. Десятки, если не сотни мальчиков и девочек с кошками, полотенцами, мишками, лошадками, разного вида плясуний… Заботливая мать учит примерную дочку читать (Полонное). Юный электромонтер идет, увешанный проводами (Вербилки). Китч всегда сентиментален, располагаясь в границах от слащавого умиления до фальшивого пафоса.
Вот девочка-узбечка в национальном наряде и тюбетейке, сидя на корточках, наливает чай в пиалу (Дулево, 1954 год). Я встретил почти такую, чуть постарше, в Ташкенте, в год Московской Олимпиады (1980). Девочка, несмотря на юные годы, разносила заварные чайники и ставила их на низкие столики во дворе, за которыми сидели взрослые дяди, уминая шашлык на деревянных спичках-шампурах и запивая его чаем.
Было раннее утро, когда мы подъехали к тому кусочку Ташкента, который чудом сохранился после землетрясения. Построенные после него пятиэтажки наступали на квартал из глинобитных домиков. Узенький просвет между глиняными заборами — трудно назвать его улицей — был заполнен стоявшими одна за другой машинами, в основном такси. Как оказалось, в этих домах и двориках готовили и подавали еду. Шурпу, плов, шашлык.
Я никак не мог взять в толк, как такое могло быть. То, что из государственного ресторана можно сделать частную лавочку, было понятно. Но как могло существовать частное заведение само по себе? Оказалось, могло, надзирающие инстанции закрывали на это глаза, за мзду делая вид, что верят, будто бы это просто семейное угощение гостей.
Пиалушек на всех не хватало, выдавали одну — две на столик, и чай в них разливали не девочки, хозяйские дочки, а сидевшие за столами мужчины. Мне объяснили смысл услышанного как-то вопроса: “Твой отец что делал — чай разливал или дыню резал?” Если чай — значит, уважаемый человек: пиала обычно одна, сам чаю выпил, потом гостю предложил, или наоборот, не помню… А дыня — большая: ее режешь-режешь, все едят, а ты только за ними успевай, пока тебе что-нибудь достанется.
Для тех, кто забыл или не знал, напомню: в 1966 году Ташкент был разрушен землетрясением, и посланцы всех советских республик помогали его восстанавливать. Мои родители косвенно в этом поучаствовали. Как раз в том году подошла наша очередь получать новую квартиру в хрущевке. Хрущева к тому моменту два года как сняли, но великое дело его жило — москвичей все еще переселяли из коммуналок.
Ожидаемая нами квартира должна была быть хоть и малогабаритной, но трехкомнатной благодаря “разнополым” детям. Но в райисполкоме отца спросили, не стыдно ли ему будет в хоромах, когда ташкентским детям жить негде. Он устыдился и согласился на две комнаты.
Та страна была огромна и обильна, и в ней каким-то образом социалистическая стыдливость мирно уживалась с зачатками частного бизнеса.
Скоро все подешевеет (Подслушано на антикварном салоне)
— Что так дорого продаете?
— У всех такие цены.
— Ну и что? Было полвека назад увлечение собирать табакерки. Цена на них поднималась, потом стабилизировалась, вышла на свой естественный уровень милой антикварной безделушки. Так же будет с советским фарфором.
— Скоро все подорожает. Пройдут годы, и каждая фигурка будет стоить больших денег.
— Скоро все подешевеет. Мой дедушка говорил, все цены возвращаются. Он был нэпманом и знал, что говорит. В этой стране цены всегда возвращаются.
— И что же, статуэтки будут продавать по три рубля?
— Обязательно будут. Есть будет нечего, и будут продавать по три рубля.
— За границей советский фарфор ценится.
— Это вряд ли. Что там знают и покупают? Ну, элфэзэвскую кобальтовую сетку. Мне встречались голубые чашечки с блюдечками по всему миру: и в крошечных торговых закутках на европейских привокзальных площадях, и в гигантских моллах американского захолустья. Сам не раз их дарил знакомым иностранцам. Но чтобы фигурки… Их, правда, продают, а значит, и покупают в русских магазинчиках, но это скорее угасающая мода на все русское.
На фарфоровой игле
Фарфор имеет обыкновение биться, его становится все меньше. Коллекционеров же, напротив, все больше и больше. И, что удивительно, на всех хватает. Откуда же “фигурки” берутся?
По всей стране специальные люди ходят по подъездам и уговаривают бабушек продать за копейки сохранившийся у них фарфор, местные газеты и Интернет заполнены объявлениями такого рода. Новый тренд — особо хваткие риелторы, подмечая острым глазом раритеты в продаваемых ими квартирах, теперь торгуют не только недвижимостью, но и фарфором.
Шансов у рядового собирателя самому найти что-нибудь по-настоящему ценное невелики — все как насосом выкачивается и просеивается профессионалами. Бывают, конечно, чудеса, но редко.
Рассказывают, пермскому коллекционеру позвонил из Москвы сын и в ходе разговора упомянул, что на подоконнике на лестничной клетке стоит какая-то старая фигура, выброшенная соседями: молодожены заселились в квартиру умерших дедушки и бабушки и избавлялись от оставленного там хлама. Через четыре часа он с трудом удерживал в руках авторскую композицию, созданную в Конакове в тридцатые годы, “Товарищ Калинин награждает орденом товарища Мичурина”.
Попадается ли среди продаваемого фарфора краденое? Возможно, но недорогие вещи. По-настоящему ценную вещь незачем красть — ее легко идентифицировать, и она потом все равно выплывет. Правда, справедливости ради следует упомянуть нераскрытую до сих пор кражу из музея в подмосковном Талдоме (2007 год). Неизвестные, как писали газеты, разбив окно второго этажа, проникли туда и похитили восемьдесят четыре экспоната из числа наиболее ценных вербилковских изделий. Знатоки полагают, что кражу заказал какой-то коллекционер и теперь один любуется похищенным.
Коллекционирование — это страсть, или, как принято сейчас говорить, зависимость. Есть такие, кто живет в коммуналках и хранит в коробках свои сокровища, при этом не вовремя платит за квартиру, одет в тряпье, покупает маргарин вместо масла, не может вставить себе недостающие зубы. Но позвоните такому в два часа ночи — и он бросит все, поедет с одного конца Москвы на другой и заплатит и переплатит за то, что нужно ему в собрание.
Признание коллекционера (дамы)
— Показывая свои фигурки гостям, я стараюсь о цене не говорить — некоторые падают в обморок.
Богатые тоже платят
Говорят, крупных коллекционеров осталось мало, многие из тех, кто ходил по салонам и блошкам, уехали из страны. Остаются владельцы небольших собраний, начинающие. Люди небогатые, иные из них не только собирают фигурки, но и торгуют или, в крайнем случае, подторговывают. Им за это немного стыдно, и вот как они друг перед другом оправдываются на своем форуме:
— Часто это единственная для нас возможность получить желаемое. Купил подешевле, продал подороже и весь профит потратил на новый предмет коллекции.
Так было и двадцать, и тридцать лет назад, когда коллекционеры ходили в клубы и покупали, продавали или обменивали марки, значки или монеты. И при этом всегда были продавцы, которые делали бизнес на этом, и простые любители.
— Чем коллекционер богаче, тем лучше у него получается торговать. Рядовой собиратель толкнул фигурку за штуку и рад без памяти, а его собрат с Рублевки получил за малую часть коллекции лимон и уверяет, что продешевил.
— Была свидетельницей того, как в дорогущем антикварном салоне совершал покупки новый русский — узнала я его, мелькает по телевизору. Зашел с охранниками, ткнул пальцем в две вазочки, заплатил и уехал. Даже в руки не взял!
Коллекционировать стало труднее — и вещей мало, и на рынке много игроков, которые могут платить любые деньги. Цены на самые обычные предметы — умопомрачительные, в чем легко убедиться, зайдя в любой антикварный магазин от Питера до Москвы. В других городах страны, да и ближнего зарубежья еще лет десять назад что-то можно было отыскать, а нынче — почти ничего не осталось, все выкачивается туда, где деньги — в столицу нашей родины.
На Вернике
В Интернете так описывают историю Вернисажа (или попросту Верника), что в Измайлове. В конце восьмидесятых группка спортсменов-борцов организовала торговлю матрешками на Арбате. Привлекли людей, завербовали ремесленников по всей России. Бизнес был полулегальным, поэтому место для деловых встреч с изготовителями выбрали потемнее и побезлюднее — пустырь неподалеку от Института физкультуры, куда те съезжались в ночь с пятницы на субботу. Это не прошло незамеченным для иностранцев, останавливавшихся в гостинице “Измайлово” и приметивших, что всякую ночь перед уикендом на стадионе вроде бы чем-то торгуют. Интуристы вышли на разведку и обнаружили матрешки ценой в пять раз дешевле, чем на Арбате. Стихийную торговлю периодически разгоняли, только после путча ярмарка стала легальной, теперь она занимает аж семнадцать гектаров.
По выходным туда стекаются дилеры со всей России. Впрочем, не уверен, что это слово вполне подходит к тем суровым мужикам в тулупах, что зимой раскладывают свой товар в пять часов утра прямо на снегу в Измайлове. Если ты пришел туда с серьезными намерениями, не зевай. По мере разворачивания фигурок надо быстро схватить вещь, рассмотреть (с помощью принесенного из дому фонарика) и понять, не фальшак ли это или голова у фигурки приклеена. Ты не один — вокруг такие же, как ты, лезут с советами, могут нарочно сбить с толку, обмануть (“что, не видишь, это — фуфло”), и немедленно схватить выпущенную тобой ценность. Принцип Верника: взял в руки вещь — не клади на место, покуда не заплатил или не отказался от нее окончательно. Страсти кипят — Гиляровский с Хитровым рынком отдыхают. Знающие люди приходят на Вернисаж одетыми во что похуже (словно предприниматели в налоговую) — иначе дешево не купишь — и отчаянно торгуются.
В девять часов утра те же самые предметы выставляются в ларечках того же Измайлова совсем за другую цену. В одиннадцать приходит публика почище, из антикварных магазинов, а в час дня иные из них занимают свое место на арбатской витрине в сопровождении астрономических цифр.
Фальшак и новодел
Говорят, основную прибыль в антиквариате дает торговля фальшаками.
Не удивлюсь, если выяснится, что подделки производятся в Одессе, на Малой Арнаутской. Считается, что спрос на совфарфор удовлетворяется умельцами с Украины — там осталось без работы много талантливых художников, да и себестоимость подпольного производства пониже, чем в России.
При советской власти в стране было немало фарфоровых заводов, в том числе только украинских — несколько десятков, и едва ли не все они уже лет двадцать как не работают. Заводы-то закрыты, а продукция по-прежнему выпускается (нелегально) и активно распродается (легально). Откуда формы? Всякое бывает, возможно, выкупили у оставшихся без работы голодных художников. Старые клейма тоже сохранились и ставятся на самопальных изделиях. Баранивка, Полонное, Городница. В последнее время научились копировать не только свое, но и статуэтки, сделанные когда-то на ЛФЗ и в Дулеве и даже на закрытом полвека назад Ленинградском опытном заводе (ЛЗФИ).
Знаю один антикварный магазин в Твери, где на полках стоят сплошь раритеты с клеймами ЛФЗ. Чернильный прибор “Обсуждение Сталинской Конституции в колхозе Узбекистана”, полярник Отто Шмидт… Есть и такое, чего в тираже вообще никогда не было — например, пионерка с барабаном, повязывающая галстук. Даже на мой не очень просвещенный взгляд, там все, буквально все, — фальшивое, несмотря на уверения в обратном со стороны трех (!) обходительных продавщиц. Цены — тысяч по пятьдесят — сто за предмет (в десятки раз ниже, чем на аукционах), торг возможен. Видно, где-то рядом клепают.
Вероятно, подделки покупают, иначе магазина бы не было. Коллекционеры бывают всякие, умные и не очень. Участники антикварных салонов, как я слышал, соревнуются в том, чтобы завоевать внимание одной постоянной посетительницы, которая приходит туда с набитой деньгами сумкой-кошельком и скупает наиболее заметные фигуры — как правило, фальшаки.
Некоторые злопыхатели полагают, что этого недуга не миновали и на западных аукционах. В Интернете вычитал, что “…агитфарфор только русские покупают. Кстати, и продают тоже русские. Иной раз так и летают в одном самолете продавцы с покупателями, заплатив вместе немецкому аукционному дому половину от продажной цены этого фуфла”.
Непосвященного читателя следует просветить еще вот в чем. Если он видит фарфоровую статуэтку советского периода, сделанную в наши дни, это вовсе не обязательно фальшак. Бывают еще реплики или, в просторечье, новодел. Вот уже лет десять или даже больше, как ЛФЗ, Дулево и Вербилки выпускают повторы, цены за которые, между прочим, совсем не маленькие. Все остальное, выполненное на кустарном подпольном производстве, — подделка.
Сказанное, однако, необязательно означает, что первое сделано хорошо, а второе плохо. Завод повторяет ранее выпускавшиеся фигуры, используя старые заводские формы. Фальшак делают частные мастера, часто с теми же формами, которые были выброшены за ненадобностью или украдены в девяностые. Только на новодел ставится новое, современное клеймо завода, а на подделку — старое, краденое. Обман, конечно.
А вообще, чем, собственно говоря, фальшак может отличаться от новодела? И то и другое есть повторение того, что было сделано ранее. Фарфоровая пластика малых форм — искусство промышленное, и всегда есть возможность возобновить производство какого-то изделия. Обезьяний оркестр выпускается в Мейсене уже лет двести.
Важно только чтобы качество изделия было не хуже прежнего. А при ближайшем рассмотрении новой продукции видишь: вроде одно и то же, а не то. Уровень росписи другой, краски хуже, проработка деталей оставляет желать лучшего — словом, руки не те. Рабочие места в живописных цехах постепенно заполняются китайскими трудящимися, их труд оплачивается ниже — пока они расписывают посуду, но у них все впереди. Самое странное, что с их помощью пытаются сохранить российское фарфоровое производство и противостоять нашествию китайского фарфора, занявшего уже почти половину отечественного рынка.
Главное, прервалась традиция. Прежде произведения выдающихся скульпторов расписывали замечательные художники, как, например, Елена Данько расписывала работы своей знаменитой сестры Натальи, автора “Милиционерки” и “Матроса со знаменем” (ЛФЗ). На крупных заводах авторы всегда следили за воплощением в жизнь своего замысла — рассказывают, что Мария Холодная ходила по живописному цеху завода имени Калинина в Конакове и, увидев халтуру, немедленно била ее о пол. Бдили, наконец, отделы технического контроля (ОТК), следившие за качеством выпускаемой продукции.
Понятно, к чему я веду? К тому, что иной раз вольный старательный имитатор сработает лучше, нежели наемный работник.
Что же получается — оба хуже?
Вот почему коллекционер так любит старые вещи.
Совфарфор мертв? (Выбранные места из переписки
коллекционеров)
— Все коллекции создаются на рубеже эпох. В промежутке пятнадцати — двадцати лет. Эпоха закончится, начнется новая, а коллекции останутся.
— Не любите себя в фарфоре, а любите фарфор у себя.
— Коллекция статуэток твоя только до смертного часа. Мы временные хранители этих предметов.
— Совфарфор мертв. Нет СССР — нет совфарфора. Это же очевидно. Все, ушла эпоха и больше не будет. Новоделы, реплики — лишь тому подтверждение. Они другие. Настрой другой, вибрации, если хотите…
— Совфарфор живет в наших сердцах. Поэтому его и собирают. Он умрет только вместе с нами.