Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2012
Картина века
Георгий Зингер. Последние из вольтерьянцев. Инопланетянин. — М: Три Квадрата (Небольшая история), 2011.
Эта книга — первая в новой серии интеллектуального издательства. В двух автобиографических произведениях переводчик Георгий Зингер описывает историю своей семьи и, как водится, страны. Такие книги пишут на закате жизни — когда все обидчики уже умерли, а если еще живы, то уже неопасны. Сравнение с последними образцами жанра — воспоминаниями Лилианы Лунгиной и автобиографией Владимира Познера — неизбежны, и, надо сказать, Зингер его выдерживает.
Язык книги Георгия Зингера местами кажется устаревшим. А с другой стороны — как еще писать семейные саги, если не тем самым русским языком XIX века. Нынешний еще не очистился от советизмов и казенных штампов. Режет иногда глаз не к месту употребленный “мессидж”, к примеру, но общей картины это не портит.
“Последние из вольтерьянцев” — это бабушка и дед автора. Георгий Зингер приоткрывает мир той дивной исчезнувшей России, что лучится с пожелтевших дагеротипов. Бабка Мария — редкая красавица, вылитая Юдифь Джорджоне, за которой ухаживали и тот, и этот, и даже сам Шагал, да кто только не ухаживал, а она выбрала деда — вот на фотографии их молодые, кроткие, сосредоточенные лица смотрят в объектив и в вечность. Дед, Йезе-Лейб, “ставший потом по паспорту Иосифом-Львом Казанским”, еще до революции работал приказчиком, стал заниматься лесозаготовкой, примкнул к “красным”, стал видным советским руководителем, пекся о народном благе, ругался с бестолковым партийным начальством, не спускал с рук воровства, верой и правдой служил социалистической Родине, чудом избежал репрессий и “борьбы с космополитизмом”. А потом, после разоблачений оттепели, оказалось, что система, в которую он верил, людоедская, и то, на что он закрывал глаза, отнюдь не случайность. “Ужас в том, что он не только давно пребывает в аду, но сам начинает понимать: отныне место ему именно там”, — пишет Зингер-внук. Вера в Разум, в Прогресс и Просвещение подгибается, трескается и рушится. Исчезает русское вольтерьянство. Во что верить, если кругом обман, жестокость и пустота, ради чего жить? И как с этим жить?
Об этом — рассказ Георгия Зингера об отце, Рубине Зингере. Речь идет о благополучной в общем-то семье “при власти”. Машина, дача, квартира в Москве, продуктов вдоволь, в доме — именитые гости и cановные заказчики. Рубин Зингер — “инопланетянин” — профессионал среди лентяев и карьеристов, аристократ духа, живет по принципу “если делать дело, то делать его хорошо”. Мимо проходит страшный XX век, а Зингера волнует, как лег шов, какую подобрать ткань, какой подойдет фасон. Зингер шьет костюмы. Шьет хорошо. Начал работать еще ребенком, к восемнадцати годам имел свое дело и наемных работников, выжил в революцию, заслужил репутацию отличного портного, обшивал всю верхушку советской номенклатуры, заслуженно слыл бабником, щеголем и бонвиваном, незаслуженно — миллионером. Опять же чудом не попал под “борьбу с космополитизмом”, а позже — под “дело промкооператоров”. Прежде заботился о деле, а о почете — потом. Детей держал в строгости. Друзей выбирал не по чинам, а по умению и таланту, организовав вокруг себя круг избранных, несгибаемых, веселых и упрямых — “высшее общество”. Ну вылитый герой романов Айн Рэнд, очень популярной сейчас у завсегдатаев Болотной и Сахарова. И, как и у Рэнд, — все тот же проклятый вопрос: а можно ли профессионалу служить системе, которая порочна и убийственна по сути своей? А чем же плоха возможность скрасить беспросветную серость, скотскую, унизительную, несовместимую с жизнью реальность? “Тысячи талантливых людей, обреченных жить в замке людоеда, делали все, чтобы сохранить свое достоинство и по мере сил скрасить тусклые дни родных и близких. Они не виноваты, что попутно украшали замок”, — отвечает сын Рубина.
И откуда у Рубина Зингера и вот эта страсть к работе, откуда понятие Призвания? Дело, наверное, в том, как вера, которой привержен человек, оценивает труд. У Макса Вебера, много писавшего об этической оценке труда, дающей главные предпосылки экономического процветания, в качестве примеров приводится кальвинизм и иудаизм. Этическая оценка труда подразумевает вознаграждение на этом свете: Бог дает Призвание и вознаграждает за труды. Но опять же — можно ли оставаться просто профессионалом в своей небольшой истории, которая вплетается в историю большую?
Малая история Георгия Зингера и его родных — небольшой штрих к картине XX века. Портрет столетия продолжает писаться городской интеллигенцией, и Советская Россия порой кажется не такой уж страшной, выступая в образах просторных квартир в “сталинских” домах, с непременным хрусталем в буфетах, паркетом, люстрами, тоннами пыльных книг, подпольными домашними киносеансами и тайными контактами с иностранцами под обязательным присмотром “органов”.
Однако — о чем говорят женщины на психоаналитических группах? Об убитых матерями детях — в деревнях, в голод, чтоб не мучились; о самоубийствах, о смертях от подпольных абортов. А сколько еще непролитых слез, неотмоленных грехов, ненаписанных трагедий? Проблема остается: в литературе, а значит, и в нашем со-знании не прорисовывается адекватный образ того, что называется general public. Что в советское время думал и делал народ, который официоз представлял в образах розовощеких колхозниц, бравых лесорубов, задорных поварих и задумчивых цыган с прищуром Михая Волонтира? Или в виде домработницы в городе, которая обожает главу семьи и тиранит остальных домочадцев, отпрашивается в деревню сажать и копать картошку и бережно охраняет свои дикие представления о реальности от этой самой реальности — такой образ есть и в художественной прозе — у Петрушевской и Улицкой; и в воспоминаниях — у Лунгиной и Зингера; и это уже, пожалуй, штамп. О том же, как провела ХХ век бо┬льшая часть населения России, которой пишущая интеллигенция в столицах не встречала, так почти ничего и не известно. Образ века так и останется неполным, пока будет ограничиваться благородными жертвами режима, шпионами, авантюристами, чекистами разнообразной степени подлости и роковыми артистками в мягких локонах. У нас пока нет полной истории народа, честной и жесткой, свободной от пропаганды и глянца. Не в этом ли причина нашей ненависти друг к другу, нашего страха перед демократией и самими собой?
Важно, наверное, чтобы мемуарные серии заполнили этот пробел, и от этой серии будем ждать дальнейших книг именно такого направления. Тогда наша большая общая боль выйдет наружу вся и отпустит нас, возможно. Надо ХХ век пережить, продумать, проговорить и попрощаться с ним. И, хотя объемнее отобразить эпоху удается кинематографу, пишущим людям нужно дать ему базу, лучше документальную: воспоминания, биографии, психоаналитические записки, семейные саги. И талантливую, как это получилось у Георгия Зингера.
Наталия Шавшукова