Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2012
Об авторе
| Светлана Викторовна Егорова родилась в Мытищах Московской области в семье инженеров, с двух лет живет в Москве. Окончила МГПИ им. В.И. Ленина, факультет начальных классов. Работала учителем в школе и в частном учебном центре, менеджером в строительной фирме и транспортной компании. Сейчас возглавляет издательство “Прополиграф” и мини-типографию.Автор книги стихотворений “Оба двах” (2009 г.). Прозу публикует впервые.
Светлана Егорова
Тринадцатый рассказ
Мне сразу понравились эти рассказики.
Но сначала я не понял, что я читаю. Слюни забеременевшей гимназистки (“разноцветные стеклышки”)?.. Но автору глубоко за семнадцать. Стихотворения в прозе? (“ядовитый мячик метался по экрану”, “кривым лучом исчезает в кабинете”). Тогда где ошеломляющие картины природы, дроки, кувшинки, утра в сосновых борах, “великий” и “правдивый”?.. Новеллы? (“короткий рассказ с динамичным сюжетом” по Квятковскому). Тогда где сюжет, развязка, катарсис и прочие литературоведческие шалости? Я читал как профессиональный литератор. И понял, что я делаю какую-то непонятную мне самому ошибку. Потом стал читать как просто читатель. И тут до меня стала доходить “эта странная механика”. Я понял, что читаю какую-то прозу, которая мне странным образом нравится и по какой я что-то в последнее время заскучал. После Хемингуэя, Мериме, Гоголя, Куприна, Мелвилла… Где автор волен отпрыгнуть от фабулы, даже вроде бы и от сюжета, и впасть в ересь непреодолимых ассоциаций, ввернуть эссе страниц на пять и вернуться к ноздревским шашкам опять. Или начать про балаклавских котов, а закончить ужасными листригонами.
Подобрать термин к этой прозе? Подбираю: ассоциативная новелла. Где ассоциации — не поток сознания в кабинете психоаналитика, но точный выстрел стрелка-радиста, у которого ухо — в наушнике неясного гула, а палец — на спусковом крючке того самого великого и могучего. Которому еще никто не дал определения. Это — язык. Все знают, куда ведет эта дорога. Для стилиста — к “океану смертей”. Но меня до сих пор поражает в них беззащитность и точность высказывания. Как звездное небо над головой.
Это здесь.
Александр Еременко
Эпитафия
Чекушка до краев наполнила четыре рюмки. На одну положили кусок серого хлеба…
— Ну, помянем…
Куриные окорочка, вареная картошка, салат: огурцы, помидоры, лук — девушки с аппетитом закусывали.
— Памятник ставить пора.
— Ага.
— У Федора закажем, в Мироновке. Из черного гранита…
— Может, крест?
— Креста на нем не было…
— И не будет…
— Да, не-е, памятник надо. От троих все-таки. Одни мы у него…
— Это он у нас один! Кобель.
— Не надо так… сейчас…
— Сами мы, девки, виноваты. Гнать его надо было. Договориться и гнать к черту.
— Зато мальчишки дружат…
— А что им не дружить. В одном классе…
— Они и после школы — втроем…
— Это — да…
— Так, насчет памятника… Я выходная завтра… Съезжу, закажу, чтоб не откладывать… Деньги лежат…
— Молодцы мужики — собрали. Уложимся.
— На памятнике написать что-то надо, ну, кроме имя-фамилия…
— “Дорогому, любимому мужу”.
— И моему “дорогому, любимому мужу”.
— И моему…
— Так не бывает.
— Ну вот, приехали — “не бывает”. Все знают, что он к нам троим ходил. И дети, опять же…
— “Трое в лодке, не считая собаки”.
— Кобеля…
— А что, надо было нам всем вместе жить. А то бегал, бегал… и добегался…
— Ага, а он бы еще на стороне троих завел.
— Не завел бы. У него, кроме нас, никого не было…
— Он мне как-то раз сказал, что всех троих взял бы к себе… В шутку вроде, но с грустью получилось…
— Сейчас бы я согласилась, а тогда — нет.
— И я бы согласилась…
— Не хватило нам мудрости…
— Или дурости…
— Может, “помним и скорбим”?
— Так все пишут…
— “Вы, листочки, не шуршите, Алексея не будите”.
— Ага. “Как хочется кричать от боли, что нет тебя на свете боле”…
— Надо так, чтобы все видели, что от нас.
— Ну, да, чтобы официально… хоть, после смерти…
В это лето я наконец-то собралась заказать бабушке памятник. Ходила по кладбищу, разглядывала, у кого какой. В основном из черного гранита, да и мастер, похоже, один: кладбище — сельское. Мелькали фамилии, фотографии, даты рождения-смерти. “Купцов Алексей Викторович”, — прочла я на очередном граните. “Двадцать восемь лет”, — подсчитала я. Молодой. А дальше — эпитафия: “Вера, Надежда, Любовь” — с большой буквы, как будто имена, — “всегда с тобой”. Симпатичный парень улыбался с фотографии. Вдруг я заметила какое-то движение у основания памятника. Змея. Показалась и ушла вглубь. “А вот и мать их — Софья” — подумала я. Мудрость — с древнегреческого.
На психологическом тренинге было задание: придумать себе эпитафию. В голову ничего не приходило. Хотелось встать и уйти. По причине гордой застенчивости или просто по дурости я осталась, но так ничего и не написала. Дальше все торжественно читали свои эпитафии: “всегда с вами”, “не проходите мимо”, “она”, “не отрекаются любя”, “мне сверху видно все”, “я знаю, чем все кончится”… Тут я вспомнила эпитафию, которую придумала себе Фаина Раневская, и выпалила: “Умерла от отвращения”. А психолог сделал свое резюме: “Таким образом, — сказал он, — я украл тридцать минут вашей жизни”.
С тех пор я пишу только короткие рассказы.
Тоськины дети
Их было пятеро. Все с разными фамилиями, но вылитые — мать. Тоськины — называли их в поселке. Начну сверху: Тоськина Валька, Тоськина Надька, Тоськин Сережка, Тоськина Верка, Тоськина Ленка.
Тося, их мать, была простая трудолюбивая женщина. Удовольствие она находила и в работе, и в отдыхе. Не отказала она себе и в удовольствии иметь детей. Ничего — одна справлялась. А что болтают — так ей плевать. “Поговорят, поговорят да перестанут”, — была уверена в себе Тося. “Ну их к монахам”, — говорила она.
Да и дети не подводили: две старшие — отличницы, Сережка — лучший в школе футболист, Верка с Ленкой — пока подрастали, но видно, что за старшими тянутся, Ленка с трех лет читала. Дом, огород — на детях. Каждый вечер Тося определяла фронт работ на завтра, а кому что — указывать не надо: обязанности свои знали.
Но все же Тоськиных в поселке считали неблагополучными. И многим казалось странным, что каждое лето я попадала в эту семью. Тоськины жили по соседству с моей бабушкой. Подругой моей была Тоськина Вера: по возрасту подходила. Сережка — старше нас на три года, но меня уважал и даже называл принцессой, когда я приходила к ним с утра с косичками, подвязанными “корзиночкой”, в чистом отглаженном платьице и белых гольфах. Я отличалась от его стриженых босоногих сестер, и это никого не раздражало. Однажды он специально для меня поймал ужа, но я так орала, что он сунул его в холодильник и ушел. А мы потом боялись открыть холодильник, хотя очень хотелось компота.
Тоськина Ленка была маленькая и просто таскалась за нами. А когда она нам надоедала, Сережка с Веркой крепко пеленали ее в простыню. Как-то раз мы Ленку посадили в ведро и опустили в колодец — обошлось, слава богу…
В то лето старшие Тоськины, Валька и Надька, уехали на побережье подработать: в каком-то пансионате мыли посуду. Так что на хозяйстве остались Верка и я: Сережка — целый день в футбол, а за Ленкой еще следить надо было.
С утра я приходила к Верке, и до вечера мы успевали все. Моя необузданная фантазия и Веркина предприимчивость делали свое дело. Домой я возвращалась растрепанной и грязной, с разбитыми коленками и ненужным жизненным опытом. Иногда бабушка находила у меня деньги, вырученные от сдачи бутылок, собранных на кладбище, или от продажи у поездов соседских персиков. Я не понимала, за что меня ругают, — ведь это был честный труд.
Я хорошо помню тот день. Мы с Верой уже сварили щавелевый суп, закрыли Ленку в шкафу и, нарядившись в Валькино и Надькино платья, орали “Money, money” в граненые стаканы-микрофоны, изображая солисток “Аббы”. Я — брюнетку, а Вера — блондинку. И тут влетел Сережка.
— Мамку арестовали, — задыхаясь, выпалил он.
— Как арестовали? — спросила Вера в стакан.
— Так арестовали… — не мог отдышаться Сережка.
— Она, что, в больнице? — не понимала я.
Ленка забилась в шкафу.
— На работе… Она спирт выносила…
Тетя Тося работала на винзаводе, и дома у них всегда был спирт. Я несколько раз видела, как она переливала его из грелки в трехлитровую банку. Спирт она продавала. Это было выгодней, чем вино.
— На проходной держат. Милиция приехала, — продолжал Сережка. — Могут к нам прийти с обыском.
Из шкафа ревела Ленка. Сережка машинально открыл шкаф и взял Ленку на руки. Она “обезьянкой” обхватила его и затихла.
— Надо закрыть дверь и никого не пускать, — предложила я.
— Спирт где? — спросил Сережка.
— Внизу в буфете, — сказала Вера, достала трехлитровую банку и поставила на стол.
Спирта было на два пальца.
— Надо вылить, — скомандовал Сережка.
И тут залаяла собака. Мы переглянулись и все поняли.
— Калитку закрыл? — спросила Вера шепотом.
— Закрыл. Я всегда закрываю.
Собака разошлась.
— Вода есть? — прошептал Сережка.
— Нету, — так же шепотом ответила Вера.
Ленка сползла с Сережки, побежала к окну и потянулась к пластмассовому кувшину для поливки цветов. Сережка опередил ее и взял кувшин. А Вера уже наливала спирт в наши стаканы-микрофоны. Сережка долил водой.
— Пейте, — скомандовал Сережка нам с Верой.
Я вдруг вспомнила, как мы соревновались, кто быстрее выпьет сырое яйцо. И когда мы с Верой уже допивали свои, и Сережка понял, что отстает, он яростно принялся за скорлупу. Тот зловещий хруст вдруг возник у меня в ушах, я представила, что Сережка заставит нас сожрать стаканы. Я зажмурилась и стала пить.
Почти одновременно мы с Верой поставили стаканы и заржали.
— И мне, — пропищала Ленка.
Сережка плеснул ей и до краев долил водой. Себе разводить он не стал. Выпил и, обливаясь, запил из кувшина, а потом допил Ленкино.
Больше я ничего не помню…
Бабушка меня очень просила не рассказывать об этом случае родителям и неделю не выпускала из дома. Да я бы и сама не рассказала, даже если бы начали пытать.
С Веркой мы больше никогда не пели “Money, money”, Сережка начал в то лето курить в открытую, Ленка не помнит даже, как ее в колодец опускали, а собака залаяла тогда просто так… может быть на проходящих коров или велосипедиста. Тося перешла работать на консервный завод — “на рыбу” — как она выражалась, и буфет у них наполнился металлическими банками без этикеток.
В фильмах про войну часто показывают, как солдаты разливают спирт по кружкам и пьют когда — в тишине, когда — под грохот снарядов. Мне как-то уютно становится от этого. А еще в детстве я себя очень живо представляла в партизанском отряде. Не то чтобы я хотела с врагом сражаться: на поле боя в открытую — страшно. Я все-таки — мирное население. А вот партизанская война как раз — для меня. Особенно меня привлекал партизанский быт. Землянки, большой котел на костре, поровну кусочки хлеба, кто-то кому-то что-то шьет, мастерит из дерева, кто-то кого-то любит. И все это на одной земле — чужие жены, чужие дети.
Да будет земля эта тебе пухом, тетя Тося, и пошли они все к монахам.
Торба
Она всегда носила мужскую одежду: штаны, рубаху и ботинки. Крепкая, с короткой стрижкой, она напоминала мужчину неопределенного возраста. Я была уверена, что Торбой ее прозвали из-за сутулой мешковатой фигуры. Когда она шла, мне казалось, что за плечами у нее тяжелый рюкзак или мешок, в общем — торба. Я смотрела на ее покатую спину, и, хотя ноша отсутствовала, я пыталась угадать, что же такое тяжелое она несет.
Конечно, ее считали странной. А моя бабушка говорила: “Не надо смеяться над Торбой: она — больная девочка”. Я и не собиралась смеяться. К ней у меня был интерес, как чему-то непознанному. Я пыталась исследовать Торбу путем метода наблюдения, но материал был скудным: пройдет мимо раз в три дня, и то в разное время. Да и жила она далеко от бабушкиного дома, а где точно, я не знала…
Проследить за Торбой было несложно. Это было днем. Торба шла по-обычному: рубашка в клеточку с длинным рукавом, темно-синие брюки — наподобие школьной формы для мальчиков, черные поношенные ботинки. Перебегая от одного куста мальвы к другому, я незаметно двигалась за Торбой по деревенской улице, увешанной спелой вишней, абрикосами и зелеными шариками грецких орехов.
Минут через двадцать мы оказались на другой стороне поселка. Торба пнула калитку, зашла во двор и скрылась в доме.
Собак не было, и я спокойно подошла к дому. Дверь была открыта. На входе висела старая занавеска, из-под нее торчали пыльные Торбины ботики.
— Сейчас обедать будем, — послышался грубый женский голос.
— Бы-ы-ы га-а-а, — завыло в ответ.
— В уборную хочешь?
— Бы-ы-ы га-а-а.
— Сейчас, сейчас.
Я отогнула краешек занавески: через маленькую прихожую-кухню была видна комната. На кровати лежала женщина с растрепанными седыми волосами.
— Бы-ы ды-ы га-а, — замычала женщина.
— Иду, иду, — сказала Торба, подошла к кровати, потянула женщину за руки и усадила. Потом, аккуратно придерживая за спину, развернула ее и опустила ей ноги на пол.
— Бы-ы га-а!
— Уже идем, — успокоила женщину Торба, взвалила ее на спину, подхватив под колени, а та крепко обняла Торбу за плечи (меня еще так папа иногда с пляжа до остановки носил).
Согнувшаяся под ношей Торба двинула к выходу. Я шмыгнула за дом. Торба вышла и медленно направилась к уборной. Там она оставила свою ношу, прикрыла дверь и закурила…
Дальше в обратный путь.
Я опять прилипла к занавеске: на кровати сидела женщина, обложенная подушками, Торба в двух метрах от меня гремела посудой, а потом подсела к женщине и стала кормить ее с ложки…
— Гу-гу-у-у — завыла женщина.
— Гулять хочешь? — спросила Торба. — Сейчас посуду помою, и поедем.
Я спряталась во дворе за бочкой с водой.
Ждать пришлось недолго. Торба появилась с ношей и стала посреди двора.
— А-а-гу-у-у-а — выла женщина.
— В огород хочешь?
— А-а-а-гу-у-у.
И Торба повезла ее в огород…
Сидя за бочкой, я совсем разомлела.
Очнулась от всплеска воды. Передо мной стояла Торба с ведром:
— А ты что здесь делаешь? — удивилась Торба.
Я молчала, завороженно глядя на эту девушку-мужчину.
— Что тебе здесь надо? — строго спросила Торба.
— Мне… мне…
Я растерялась и неожиданно для себя сказала:
— Покатай меня тоже…
— Так ты давно уже здесь?
Странное дело: мне не хотелось бежать.
— Покатай меня… пожалуйста, — попросила я.
— Покатать… Ну, давай покатаю, — Торба поставила ведро и присела.
— Покатаешь? — не верила я.
— Залезай! — скомандовала Торба.
Я забралась и обняла Торбу за плечи. Торба встала, и мы поехали:
— Ты легкая как пушинка!
— А папа, когда тащит меня с моря, говорит, что я тяжелая.
— Да он просто тяжелого не носил…
К вечеру Торба через весь поселок привезла меня обратно к бабушке. Оказалось, что Торба — это не прозвище, а фамилия…
Года через три я увидела Женю проезжающей на тракторе. Прокатила она меня…
Учился со мной в одном классе огромный парень — штангист. В институт физкультуры поступил, сделал мастера и завязал со спортом. Жена у него — маленькая, худенькая. Я их как-то вдвоем встретила. Он мне жену представил и добавил: “Надоело тяжести носить”.
А я вообще тяжелое не могу носить: поясница слабая. В последнее время она у меня даже от неприятных разговоров ноет. Иногда мне на почте приходится отправлять заказные письма. Так там женщина работает — обязательно кого-нибудь облает. Вот и меня облаяла. Поясница сразу заныла. А я молча так смотрю на женщину, и на бейджик скользнула: “Булгакова”? Присмотрелась — отлегло: “Булкина”.
А еще я одну семью знаю, фамилия у них Капилетьевы. Так они себя потомками Капуллети считают. Детей назвали Ромео и Джульетта, но это уже другая история.
Любовь к искусству
Офисные работники ее мало интересовали. Она любила людей искусства. Вначале извергающийся вулкан творчества завораживал ее своей лавой, а потом заставлял бежать сломя голову. Наглотавшись творческой пыли и подпалив пятки, она возвращалась в мир менеджеров: ей требовался глоток банального свежего воздуха. Этим глотком для нее всегда был Евгений, банковский служащий, обоснованный и предсказуемый в режиме дня и ночи.
Уже лет пять он пытался построить серьезные отношения с Полиной, списывая ее внезапные исчезновения на свою занятость и “карьеру на первом месте”. После длительных разлук Евгений как будто не замечал излишнюю худобу Полины, странный цвет волос, милые фенечки, новую татуировку и синяки на знакомых изгибах тела, ведь через неделю Полина вновь превращалась во вполне убедительную блондинку, переставала сутулиться и ругаться матом.
Вот и сегодня она сидела перед Евгением в его любимом кафе, уже посвежевшая и отдохнувшая. На ней был светло-серый брючный костюм и лиловая водолазка, тугой ворот которой скрывал следы, оставленные на шее поэтом-душителем. Салат “Цезарь” после месяца гречки с кетчупом Полине казался изысканным блюдом, а Евгений напоминал включенный для фона телевизор. Некоторые обрывки фраз, типа: “нам надо серьезно…”, “я решил…”, “ты для меня…”, “не может продолжаться…”, “…какая-то определенность”, — слегка отвлекали Полину от “Цезаря”, но переключить “канал” было лень.
Во время горячего обрывки фраз объединились и агрессивным напором брандспойта били в Полину: Евгений предлагал ей руку и сердце. “Бежать, не дожидаясь десерта”, — пронеслось в голове у Полины, а нож и вилка сложились крестом. “У тебя есть время подумать. Я готов ждать, но не вечно”, — донеслось до Полины, и брандспойт утих.
После ужина Евгений пригласил Полину к себе “посмотреть ремонт”.
— Все новое, все новое, — бормотала Полина.
Она ходила из комнаты в комнату молча, поражаясь полному отсутствию вкуса. Евгений вился за ней, готовый в любой момент приступить.
— О, Моне, — безразлично пошутила Полина, глядя на сонный пейзаж в мощной раме.
— Что ты, это копия, — радостно объяснил Евгений.
“Идиот”, — подумала Полина и побрела на кухню за новыми впечатлениями. Проходя по коридору, она заметила еще одну картину: почти схематичные человечки плыли в лодке. Обрамляло картину паспарту, сделанное из обоев таких же, как в коридоре.
— Вот это — здорово, — искренне сказала Полина и остановилась. — Чья это работа?
Евгений подошел к Полине сзади, нежно обнял и страстно прошептал на ухо:
— Это я делал…
— Что ты делал? Паспарту?
До этого момента Полине было известно, что Евгений никогда ничего не делал, только ходил на работу.
— У тебя, что, краски есть?
Полина, не отрываясь, смотрела на картину.
— Есть, — так же страстно прошептал Евгений. — И кисточки.
— Покажи, — не унималась Полина.
— Они на даче, — сказал Евгений.
— И давно ты этим занимаешься?
— Со школы.
— А почему ты мне ничего не показывал?
— На даче все. Увез, чтобы квартиру не загромождать.
— А что ты еще делаешь?
— Из камушков кое-что… — неопределенно ответил Евгений. — Ты же не хочешь на дачу ездить.
— Там твоя мама, — пояснила Полина, продолжая рассматривать картину.
— А почему ты так странно подписал работу? “СD”?
— Так просто, в голову взбрело: си-ди.
— Не ожидала от тебя. Так шифроваться. Я хожу, брожу, а здесь рядом такое. Ну ты даешь, Женька. У тебя же талант!
В эту ночь Полине, как никогда, было хорошо с Евгением.
Спустя три месяца она вышла за него замуж, а еще через три, приближаясь к ЦДХ по подземному переходу, увешанному картинами, на одной из них она увидела почти схематичных человечков, идущих по пустыне. Паспарту было сделано из таких же обоев, как у них с Женей в коридоре…
Этот рассказ очень понравился продавцам картин. К Полине подходили все новые и новые слушатели и просили повторить.
— Сила искусства, — сказал кто-то из продавцов.
— А телефон не дадите этого “СD”? — обратилась к ним Полина.
— Сереги? Демина? А вон он и сам идет…
Да… Кого-то тянет на запад, кого-то на восток. У каждого свои географические предпочтения. Один мой приятель, например, любит русский Север, а живет в Крыму. А другой преклоняется перед Байкалом, хотя ни разу там не был. А я живу в Москве, но как на вулкане.
Чужая Вера
Вечером первого января мы с друзьями ввалились в купе. Новогодние вкусности горой заполнили столик, кто-то раздал пластиковые стаканчики, бухнуло шампанское. Мы обменялись сувенирами, и тут я достала маленькое чучелко с колокольчиком — буддийский сувенир.
— А это кому? — спросили меня.
— Никому, — строго сказала я. — У него мы разрешение на дорогу будем просить.
Образовалась пауза, и мне пришлось объясниться…
Это чучелко привез мне с Байкала мой племянник и рассказал вот такую историю. На Байкал он ездил в экспедицию со своим лицеем в группе БГХ — биогеохимии. Одним из этапов экспедиции должен был быть сплав по какой-то бурной реке с порогами. Но до реки надо было еще доехать на автобусе, которого бэгэхашная группа ждала уже третьи сутки, расположившись в маленькой гостинице с удобствами во дворе. Администратором гостиницы те же третьи сутки была пожилая бурятка по имени Вера. Вера дневала и ночевала вместе с ребятами, снабжала их кипятком, угощала медом.
Эти ребята с огромными рюкзаками не нарушили Вериной размеренной жизни, а даже наоборот: вписались в нее. Все у них было ладно, без суеты: утром — каша, в обед — суп из пакетиков, вечером — макароны с тушенкой и разговоры, разговоры… О чем-то непонятном, научном. “Ученые”, — тихонько говорила Вера, проходя мимо.
Сколько ребята еще пробудут, Вера не спрашивала — не принято. Но, случайно услыхав о предстоящем сплаве по реке, так и застыла на месте. Потом опомнилась и отозвала в сторонку руководителя группы, Надежду Леонтьевну, кандидата химических наук.
— Вы разрешение на воду получили? — тревожно спросила Вера.
— Какое разрешение? — удивилась Надежда Леонтьевна.
— На воду, — уже требовательно повторила Вера.
— На какую воду? — не понимала Надежда Леонтьевна.
— Вы по реке поплывете. Разрешение на воду брать надо.
— А где берут это разрешение? — растерялась Надежда Леонтьевна.
— Да здесь недалеко, километров пять…
— Это местные власти выдают, что ли?
— Ну, да, местные, — как будто что-то обдумывая, ответила Вера. — У ламы разрешение на воду получают.
— У ламы? — обомлела Надежда Леонтьевна.
— На воду — у ламы, — Вера обрадовалась, что ее наконец поняли. — Без этого никак нельзя: река не примет — беда будет.
— Понятно, понятно, — прониклась Надежда Леонтьевна, — Я слышала, тут и шаман рядом живет…
— К шаману не ходите, — оборвала ее Вера. — К шаману — за другим, а на воду — это к ламе.
— Хорошо, хорошо. К ламе. Спасибо Вам. Спасибо, что сказали. Но мы не можем уйти отсюда: автобус может подъехать в любую минуту.
— Смотрите, — Вера пожала плечами и отошла.
Надежда Леонтьевна собрала ребят и описала ситуацию:
— Ребята, это серьезно, мы на их земле, на их воде. Это испокон веков у них.
— Да не расстраивайтесь, Надежда Леонтьевна, — сказал кто-то из ребят. — Обычаи надо соблюдать, значит — будем соблюдать.
— А давайте мысленно попросим это разрешение, — сказала одна из девочек. — Я в прошлом году в экспедицию с психологами ездила, так мы учились мысли друг другу передавать.
— Так, — решительно сказала Надежда Леонтьевна, — Давайте сядем в круг и будем просить мысленно: нас много, да и лама — рядом.
Так они просидели в тишине минут сорок, пока автобус не пришел. Погрузили вещи, попрощались с Верой и залезли в автобус. Вера помахала им рукой и перекрестила отъезжающий автобус…
Когда они прибыли на место, зарядил дождь. Два дня стеной лил. А потом солнце вдруг. Вода в реке метра на два поднялась, пороги покрыла — прошли как по маслу. Даже местные удивлялись: такая вода редко бывает…
— А теперь давайте разрешение на дорогу просить, — обратилась я к друзьям. — Пока недалеко отъехали.
— Да поможет нам Санта Клаус, — сказал кто-то из них.
А другой добавил:
— И про Йоулупукки забывать нельзя: все-таки в Финляндию едем…
Мой знакомый дзен-буддист, когда хочет до собеседника что-то важное донести, всегда говорит: “Я — буддист, но перекрещусь”, — и крестится.
А моя подруга-психолог ситуацию иногда по картам “Таро” прощупывает. Она еще очень расстроилась, когда узнала, что ее муж к гадалке два раза ходил: с работой не ладилось. Кстати, гадалка его в церковь отправила, говорит: “Исповедаться-причаститься надо”.
Анечка
Анечка родилась в день Сретения, в конце девятнадцатого века под Одессой. Прожив вместе со страной семьдесят восемь лет, она имела четырех выживших детей, одиннадцать внуков, какое-то количество правнуков, сахарный диабет, катаракту, старый книжный шкаф с небольшим навесным замочком, сдерживающим плотную атаку книг изнутри и праздное любопытство родственников снаружи.
Непраздным любопытство было только у маленькой правнучки-москвички, гостившей каждое лето у Анечки. Именно для правнучки на три месяца в году она становилась Анечкой на фоне всяких “ма” и “ба”.
Анечка доверяла этой спокойной, молчаливой девочке с тугими длинными косами и с таким же длинным и тугим взглядом. Доверяла маленький ключик от книжного шкафа, который девочка так любила открывать, чтобы понюхать доступные по росту полки с книгами и закрывать, не нарушая привычной жизни шкафа.
Доверяла металлическую коробочку со шприцем для инсулиновых инъекций, которую девочка торжественно подавала ей, понимая, что Анечка никогда не выздоровеет, и холодное металлическое счастье каждое утро будет в ее руках.
Доверяла набирать в пипетку глазные капли, спасающие от катаракты. Доверяла недовольство положительным зятем, любимым пьющим внуком Шуриком, дочкой Мусей, которая давно не приезжала, плохим зрением, не позволяющим читать вдоволь. Анечка вспоминала времена “при царском режиме”, когда она была такой же маленькой, как девочка, любила читать книжки и очень ждала воскресенья, чтобы получить от отца копейку. “Я ее не тратила на конфеты, а бежала в город покупать книжечку. Были тогда такие “книжечки за копеечку”, — поучительно рассказывала Анечка.
В этот момент девочка чувствовала, что можно попросить разрешения почитать журналы, сложенные аккуратной стопкой на этажерке. Она забиралась на диван, садилась на валик, как на лошадку, и погружалась в “Работницу” и “Здоровье”.
Медленно переворачивая страницы, девочка наслаждалась взрослой жизнью, ее достижениями, болезнями, кулинарными рецептами.
Наступал вечер, девочку звали мыть ноги. В это время Анечка, готовясь ко сну, снимала белое кружево с пирамидки подушек, стягивала с кровати бледно-розовое покрывало с рельефными цветами. Поверх одеяла она клала ночную рубашку, после чего отправлялась набрать кружку воды на ночь.Тогда девочка вбегала в комнату, хватала ночную рубашку и прятала. Дальше начинался ритуал поиска. Анечка ворчала, девочка хихикала, наслаждаясь незамысловатыми ругательствами Анечки. Особенно ей нравилось “черта пухлого”.
Так повторялось каждый вечер. Девочке не хотелось, чтобы Анечка ложилась спать, не хотелось, чтобы кончался день.
Но однажды девочка нарушила привычный порядок. Рано утром она на четвереньках проползла под тяжелыми занавесками в комнату Анечки, взяла металлическую коробочку со шприцем, вышла из дома и быстро побежала к старому раскидистому ореху.
К вечеру Анечке стало совсем плохо. Она попросила родственников не вызывать скорую.
Следующие три дня в доме было много народа. Никто не обращал внимания на девочку, которая стояла, прижав к груди Аничкину ночную рубашку. Ей хотелось, чтобы день закончился.
В Москве у девочки перед сном появился новый ритуал. Она читала “книжечку за копеечку”, которая ей досталась как самая никому ненужная.
Сейчас девочка живет в двадцать первом веке, и в каждый свой день рождения, в Сретение, печет коржи для торта, смазывает их кремом и посыпает грецкими орехами от старого раскидистого дерева. Как-то раз ей приснилась Анечка: она зашла в комнату к девочке и положила перед ней ночную рубашку. “Чей-то день закончился”, — подумала девочка.
В эту же ночь умер мой отец.
Арбуз
В те времена, когда еще за всем стояли очереди, отец попросил меня купить арбуз, поцеловал и ушел на работу.
Это были последние дни августа, и как самый свободный член нашей распадающейся семьи я вела хозяйство. А семья распадалась. Мама уже полгода спала в моей комнате на раскладушке. Полки холодильника обособились, превратившись в “мамину” и “папину”, и каждое утро навязывали мне выбор: с чьим сыром и маслом сделать бутерброд. Я брала сыр с “маминой”, а масло с “папиной” и наоборот, чтобы продукты не обижались. Правда, уже несколько дней лидировала “папина” ветчина, но зато на обед я честно ела “мамин суп”. Только хлеб оставался общим.
В это утро я почистила зубы “маминой” пастой и понюхала “папин” одеколон. Чай заварила индийско-цейлонский, привычно сыпанув из двух пачек, положила ложку сахара и один “папин” кусковой. Бутерброд, как всегда, получился “справедливый”.
По случаю пятницы мне предстояла уборка квартиры. Вытирая пыль, я вдруг представила, что живу совсем одна: стены сразу раздвинулись, потолок стал выше, появилась новая мебель, а пианино наконец исчезло, вислоухий бассет-хаунд что-то нюхал на паласе, а пушистый сибирский кот свернулся у меня на коленях. От этой идиллии мне стало стыдно, и я включила пылесос.
В магазин я собралась уже после обеда. “Мамин” список продуктов и “мамины” деньги я положила в кошелек, а “папины” арбузные — в карман…
Выйдя из универсама с тяжелой сумкой “маминого”, я глянула в сторону арбузной очереди и, мысленно взвесив арбуз, решила: “Потом”…
Папа почему-то был уже дома. Он стоял на табуретке и пытался вытащить чемодан с антресоли.
— Я арбуз не купила. Сейчас схожу, — сказала я и бухнула сумку.
Папа шагнул с табуретки, держа чемодан.
— Давай я сумку разберу, — предложил он и поставил чемодан…
Через час я вернулась с арбузом. Папы не было и чемодана тоже. Я прошла в большую комнату и заглянула в шкаф, где висели папины рубашки, — пусто…
Арбуз я положила на балкон и укутала его половой тряпкой. Так он пролежал до конца сентября. Я знала, что папа уже не вернется, очень переживала за арбуз и однажды, придя из школы, решила съесть его вместо обеда. Чтобы не обидеть маму, я отмерила тарелку супа, а потом вылила его в унитаз…
Часа через три я закончила арбузную трапезу и вынесла помойное ведро с уликами. До маминого прихода я еще как-то держалась, а потом мне стало совсем плохо. Мама вызвала “скорую”, и меня увезли в больницу. Там я пролежала недели две с подозрением на разное. Родителей ко мне не пускали.
В день выписки мама показалась мне особенно красивой. А когда мы вошли в квартиру, папа стоял на табуретке и запихивал чемодан на антресоль…
— Я арбуз твой съела, — шепнула я папе, когда он нагнулся поцеловать меня на ночь.
— Ничего, еще купим, — спокойно сказал он и выключил свет…
С тех пор я не ем арбузы, но каждый год покупаю на папин день рождения: у него как раз в августе. А мама не ест грибы. В детстве она пошла в лес за грибами и заблудилась. Ее только через двое суток нашли. Готовить — готовит, но не ест, еще меня всегда зовет “на соль” попробовать…
Как-то зимой с друзьями мы поехали в Крым: по горам походить. У меня с собой была копченая курица. Ей тогда крупно повезло: ее не съели в поезде, и она вместе с нами прошла по длинному горному маршруту. На привалах я доставала курицу, бережно разворачивала, но есть ее никто не решался: что-то было в ней одушевленное, общее с нами. Подышав свежим воздухом и полюбовавшись красотами, курица возвращалась в рюкзак. А к концу похода, на турбазе “Долина привидений”, ее стащил местный пес по кличке Шашлык. В тот день я еще со своим другом поссорилась из-за ерунды какой-то. Так больше и не общались.
Гороскоп
Еще издалека, в том месте, где поставили крест в знак того, что там будет построена часовня, я увидела тревожную толпу. Всплесками доносились неразборчивые возгласы.
Когда я подошла ближе, то почувствовала настолько сильное горе, что подробности меня не интересовали. Я что-то машинально купила в магазине, а когда вернулась, бабушка уже плакала:
— Танину дочку убили, — сумела сказать она. — Ночью с дискотеки возвращалась…
Он родился в июле, когда сады полны вишней, абрикосами и белыми яблоками. Его богатырский вес, в пять двести, был зафиксирован в местной газете, а его молодая мама из одиночки превратилась в героиню. Председатель сельсовета лично встретил ее на больничном крыльце с букетом роз, произнес торжественную малопонятную речь и отвез до дома на свадебно украшенной “Волге”.
Весь поселок был взбудоражен появлением на свет богатыря. Говорили, что это знак. Мои бабушка с дедушкой жили по соседству с молодой мамой и были за нее просто рады. А мне хотелось поскорей взглянуть на этого малыша. К тому времени я уже знала про Илью-Муромца и очень беспокоилась, что мальчик начнет расти не по дням, а по часам, и я не успею его понянчить.
Мое беспокойство было напрасным, и до конца лета я вдоволь нанянчилась. А уж утренняя прогулка всегда была за мной. Мальчик выплевывал пустышку и моментально засыпал, а я гордо катила новенькую голубую коляску по прямой деревенской улице.
Почти каждый день я встречала девочку с белой коляской, в которой спала ее маленькая сестренка, незаметно родившаяся в один день с мальчиком.
Сделав пару рейсов до конца улицы, мы менялись колясками, и передо мной появлялось маленькое личико девочки, прикрытое пустышкой. Как-то раз мы забыли обратно поменяться колясками и вернулись с чужими детьми. Реакция у мам была одинаковая. Ругать не стали. Рассмеялись и решили продолжить игру: приложили к груди, а когда дети наелись, отправили по домам. Мы еще на полпути встретились…
Убийцу нашли быстро. Вроде, любил он эту девушку, замуж звал, а она не хотела… Говорили, что пожизненно дадут. Мать сразу от него отказалась. А поселок раскололо, как грецкий орех на две половинки,: одни с матерью, другие — отвернулись. Братья, сестры — по разные стороны, мужья с женами, друзья, подруги бывшими стали.
Лично я со всеми общаюсь, как и раньше. Да что с меня взять — неместная.
В одной компании познакомили меня с астрологом. Весь вечер он изучал мой гороскоп, а потом заявил, что есть во мне сильная разрушительная энергия. Я задумалась, конечно, но кроме скромно перевернутого столика и кастрюльки на голове у одного обалдуя ничего вспомнить не могла.
Когда же он сказал, что у меня склонность к алкоголизму, тут уж я запротестовала. И он стал “смотреть поподробней”, что-то бормоча про дома в Сатурне и градусы на даче при Луне. А потом, вдруг, вспыхнул сверхновой и торжественно объявил:
— У вас бывают сильные творческие подъемы!
— А как же алкоголизм? — поинтересовалась я.
— Это одна и та же конфигурация, — объяснил астролог. — У некоторых людей проявлением может быть алкоголизм, а у вас — творческий подъем.
— А большинство — совмещают, — кивнула я в сторону собравшихся.
Кстати, с Водолеями я стараюсь не связываться. Слишком хорошо знаю их. Изнутри.
Общество глухонемых
Наталья Ивановна в Обществе слепых, в котором она состояла уже много лет по причине слабого зрения, получила катушечный магнитофон. Она не последовала примеру своих слабовидящих и слепых соратников, которые с порога вручали сыновьям, зятьям и прочим племянникам заветные музыкальные ящички. Что и говорить, в то время это была мечта любого оболтуса. Наталья Ивановна оставила магнитофон себе. Да и отдавать его было некому. Иметь детей она себе не позволила, а похоронив мужа, так и жила одна, занимая небольшую комнату в коммуналке, в одном из домов, построенных пленными немцами в Измайлове.
Таксист занес Наталье Ивановне коробку с магнитофоном на второй этаж, прошел в комнату и предложил распаковать: “раз уж пошла такая пьянка”.
— Че, мать, крутить будешь? — спросил он Наталью Ивановну.
— Че, че … Высоцкого! — отрапортовала Наталья Ивановна.
— Ну, ты, мать, даешь! — удивился таксист. — Высоцкого знаешь!
— Знаю, а ты думал…
Наталья Ивановна с детства была певуньей. Еще до революции семилетней девочкой пела с мамой в церковном хоре. А когда подросла, лучше ее запевалы на праздниках не было. Во время войны все раненые ждали сольного концерта сестрички Наташи. А уже когда война кончилась, Наталья Ивановна всегда была при хоре. Их тогда много было, хоров: и на производстве, и в домах культуры. Ближе к старости Наталья Ивановна попала в хор при Обществе слепых, где она и узнала про Высоцкого. Руководитель хора, Василий Васильевич, молодой человек, но всеми очень уважаемый, а в хоре были в основном пожилые люди, спел им как-то раз под баян песню Высоцкого “для поднятия боевого духа” — как он тогда выразился. Хор взорвался аплодисментами, кто-то из женщин всплакнул. После этого на каждой репетиции Василий Васильевич пел им из Высоцкого.
— У меня и записи приготовлены, — похвалилась Наталья Ивановна и достала из шкафа магнитофонную катушку, записанную для нее Василием Васильевичем. — Вот только завести сама не сумею.
— А давай, мать, заведем! — обалдел от неожиданности таксист. — У моего соседа такой же.
Он ловко справился с “агрегатом”, и комнату заполнил голос Высоцкого.
Наталья Ивановна завороженно слушала, не всегда разбирая слова. Таксист, прикрыв глаза, кивал в такт головой и шевелил губами, заменяя Наталье Ивановне живого артиста. Оба оказались в каком-то другом измерении: комната растворилась в звуке и перестала существовать. Наконец таксист очнулся от стука, доносившегося из реальности.
— Соседи по батареям стучат, суки, — с досадой сказал он. — Музыку не дадут послушать.
— Может, ребенок спит, — предположила Наталья Ивановна.
— Ладно, спасибо тебе, мать. Пойду…
Наталья Ивановна схватилась за кошелек.
— Не вздумай, мать. Не возьму, — твердо сказал таксист и вышел.
В дверях он вдруг спохватился:
— Мать, как включать, запомнила?
— Справлюсь. Спасибо вам.
До позднего вечера Наталья Ивановна слушала Высоцкого. Она уже наловчилась включать и выключать магнитофон, а некоторые слова запомнила и запросто подпевала. Соседи продолжали свой нехитрый аккомпанемент, который становился все сильнее и ближе, пока бесцеремонно не ворвался в комнату Натальи Ивановны.
— Вы — пожилой человек, а так себя ведете! — возмущался сосед снизу.
— Да она просто хулиганка и пьяница! — визжала его жена.
— Прекратите свою музыку! — наступал сосед через стенку.
— В самом деле, мы чуть не оглохли! — присоединилась соседка сверху.
— Мы молчали. Но нам стыдно за вас, — высказались соседи Натальи Ивановны по квартире.
— Простите меня. Наверно, действительно громко. Но слов не разобрать, а такие песни хорошие, — объясняла Наталья Ивановна. — Я сделаю потише.
— Потише, потише! Выключай свою музыку!
Но Высоцкий продолжал петь. А Наталье Ивановне стучали, кричали, выкручивали пробки, разбивали окно и несколько раз заперли в туалете.
Через неделю пришел участковый и, по-доброму намекая на психушку, просил Наталью Ивановну угомониться и продать ему магнитофон вместе с Высоцким. Наталья Ивановна объясняла, что магнитофон не продается, а Высоцкий — тем более.
Соседи продолжали изощренно обижать Наталью Ивановну. “Что они, все из общества глухонемых? — думала Наталья Ивановна. — Не слышат, что Высоцкий поет…” И Высоцкий продолжал петь…
Шли годы. Вот уже появились кассетные магнитофоны. Приближалась Олимпиада-80. Всех ненужных из Москвы удалили. Удалили и меня как ребенка: в целях безопасности отправили в Адлер.
В то утро мы шли на пляж вдоль привычных надписей на высоком бетонном заборе. Вдруг мне бросилась в глаза свежая коричневая краска:
“ВЫСОЦКИЙ УМЕР”, — сообщала она крупными неровными буквами обществу глухонемых.
Тринадцатый рассказ
Когда Александр Еременко прочитал мои первые двенадцать рассказов, он сказал мне: “А ты попробуй тринадцатый написать…”. Хотя против числа тринадцать предубеждений у меня не было, да и жила я в тринадцатой квартире, — зациклилась. Недели через две я призналась ему, что ничего не выходит с этим тринадцатым рассказом. Александр Викторович даже обрадовался. Своей прозорливости, что ли… И подкинул мне вот такой сюжет. Эту историю он узнал от брата, а брат, как сказал Александр Викторович, никогда не врет.
Украшенный к Девятому мая актовый зал постепенно заполнялся учениками пятых—одиннадцатых классов. Яркая, давно забывшая о школьной форме ученическая масса сверкала мобильниками и плеерами в ожидании встречи с ветераном войны.
Завуч дала отмашку, и торжественно грянуло: “Этот День Победы порохом пропах!..”. Ветеран по-стариковски браво прошел через середину и поднялся на сцену. Там его встретила завуч с традиционным букетом красных гвоздик и усадила за одиноко стоящую парту. Все, кто мог, увидели на его груди единственную награду — Золотую Звезду Героя Советского Союза. Некоторые заинтересовались и отпустили мобильники, другие — продолжали отдыхать.
Завуч толкнула подобающую речугу, на сцене появились пятиклассники, еще поддающиеся дрессировке, и по очереди прочли стихи о войне. Дальше полагалось задавать вопросы ветерану. Тут надо сказать, что завуч добывала ветерана через знакомого, работающего в военкомате. Через него же она получила биографию ветерана, включающую геройский боевой путь от начала войны и до Праги. Опираясь на этот самый путь, она заранее составила “вопросы ветерану” и раздала их надежным ученикам. После кодовой фразы: “А сейчас вопросы к ветерану” “надежные” приступили к действию.
— Скажите, а где начался Ваш боевой путь? — оттарабанила одна из “надежных”.
— В Киеве и начался. Я младшим лейтенантом тогда служил, зенитной батареей командовал…
— Сколько самолетов Вам удалось подбить за время войны? — вступил второй “надежный”.
— Один самолет. В первый день войны, двадцать второго июня, первым снарядом.
Завуч напряглась, разгладила свернутые в трубочку листы и побежала глазами по тексту.
— Вы дошли до самой Праги, — вступил третий “надежный” — Какие качества характера помогли Вам победить врага?
— До Праги… — ветеран растерянно пожевал губами. — Да я, ребятки, как вам сказать… В первом же бою был тяжело ранен, пролежал в госпитале. А потом меня и вовсе комиссовали…
Завуч оторвалась от текста, покраснела и как будто перестала дышать.
— Так что воевал я всего несколько часов… — продолжал ветеран. Это командир полка потом приказал найти меня и к награде представил за первый сбитый самолет врага.
Ветеран вздохнул и взялся то ли за сердце, то ли за “Звезду”:
— Не считаю я себя героем… так вот. Простите меня, ребятки…
Все замерли, включая завуча. Ветеран встал и медленно пошел со сцены. Тут вдруг вскочила рыженькая девочка и, бросаясь в атаку, заорала:
— Не уходите! Я — отличница, но умной себя не считаю!
— Останьтесь, не уходите, останьтесь, не уходите! — волной прошло по залу.
— Останьтесь, пожалуйста, — отмерла завуч. — Дети просят, такое редко бывает.
Ветеран оглядел зал, потоптался и вернулся за парту.
— Ребята, попрошу тишины, — бодро произнесла завуч.— Кто хочет высказаться, поднимайте руку, а кричать не надо.
Взметнулось несколько рук.
— Я на тройки учусь, но дурой себя не считаю, — томно произнесла ученица с пышной грудью.
— Ты не дура, ты — блондинка! — донеслось с последних рядов и утонуло в здоровом детском смехе.
Ветеран заулыбался.
— Давайте посерьезней, — встрепенулась завуч.
— Я похудел на семь килограммов, но все равно чувствую себя толстым, — признался мальчик-гора.
— Мы сейчас немножко не о том, — пыталась подкорректировать обстановку завуч.
— Как вы считаете, что главное в человеке? — не унимался один из “надежных”.
— Пыль в глаза легко пустить… Перед собой честным надо быть… Вот главное, — отвечал ветеран.
Его не отпускали часа полтора, делились самым сокровенным: спрашивали совета, жаловались на учителей и родителей, кто-то рассказал о своей любимой компьютерной игре, один мальчик признался в краже ста рублей, многие сказали, что курят…
— Знаете, ребята, — уверенно произнес ветеран, — вот сейчас первый раз в жизни я действительно чувствую себя героем.
Он встал и приосанился:
— Героем Советского Союза…
Завуч шмыгнула носом, сдерживая слезы, и зааплодировала. Зал радостно поддержал ее:
— Ура! Ура! — доносилось с последних рядов…
После Девятого завуч рассказала своему знакомому из военкомата о недоразумении. Он разобрался и выяснил, что существует два героя: Коваленко П.М. и Коваленко П.И., один до Праги дошел, а другой участвовал только в одном бою. Подчиненный биографии перепутал…
Когда моя однокурсница пошла работать в школу, она делала все, чтобы никто из прохожих не распознал в ней учительницу: хипповала по-страшному. А подаренные цветы всегда в классе оставляла.
Спросить Александра Еременко, считает ли он себя гениальным поэтом-метареалистом, я не решилась.