Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2012
Об авторе
| Евгений Абдуллаев (1971 г. р.) — поэт, прозаик, литературный критик. Живет в Ташкенте.Евгений Абдуллаев
Дождь в разрезе:
о поэтах, премиях и манифестах 2011 года и многом другом
Предложение написать этот обзор я получил при следующих обстоятельствах. Я сидел с промокшими ногами в редакции “Знамени” и отогревался чаем. За окном лил дождь. Дождь был холодным, чай был горячим. В этот момент, когда журнальный чай входил в организм, взбадривая и согревая (критики тоже мерзнут), и была произнесена ключевая фраза “обзор поэзии за год”. Я скосил глаза в окно и подумал, что написать такое — все равно что написать обзор этого дождя. Прорецензировать каждую каплю. Отдельно упомянуть каждую тучу. Заглянуть под каждый зонтик. Не сесть при этом в лужу… К счастью, выяснилось, что такого подробного обзора от меня не ждут (я с облегчением глотнул чая). Достаточно выделить основное. Нащупать тенденции и стереть случайные черты. То есть — обозреть дождь не как сумму капель и луж, а как бы с точки зрения Гидрометцентра. Такой-то атмосферный фронт. Такие-то воздушные потоки; направление, скорость. Наблюдавшиеся аномальные явления.
Я допил чай и согласился.
Итак, в 2011 году в современной русской поэзии, как обычно, шел дождь…
События
То есть засухи не было. Как, впрочем, и сильных заморозков.
Но выделить нечто важное, “характеристичное”, в прошедшем году оказалось сложно. Ничего похожего на: “Прошедший год утешил нас за безмолвие 1823-го” — если вспомнить “Взгляд на русскую словесность…” Бестужева-Марлинского. Ни 2010-й безмолвием не отличался, ни 2011-й особых утешений не принес. Как и разочарований.
Перемотав пленку, прокрутим видеоряд года. Прошу простить, если кадры будут мелькать слишком быстро. Это не ускоренный просмотр, так оно и вправду мелькало. Итак.
Зима, Дед Мороз, запах хвои; блестя на солнце, снег лежит. Затактом года была попытка выставить “Новый мир” из здания, которое он занимает, а само здание выставить на торги. К счастью, журнал остался где был, отдышался и в январе уже вручал свою “Anthologia” Сергею Стратановскому, Александру Кабанову и Алексею Цветкову. Неделей раньше объявлялись ежегодные премии “Знамени”; за лучшую поэтическую подборку (даже две подборки) получил Максим Амелин. Прошли, по снежку, два фестиваля: пятый фестиваль актуальной поэзии “М-8” в Вологде и Зимний фестиваль в Самаре.
Но вот рождественские свечи задуты, пыльные гирлянды сняты; в московские (и прочие) особняки врывается весна нахрапом. 1 марта поэт Всеволод Емелин вызван в ГУВД Москвы; заведено дело; повод — текст Емелина, выражающий “пренебрежительное отношение к инородцам”. Мнения поэтсообщества разделяются. Одни говорят — так и надо (Емелину), другие — так и надо (“инородцам”), третьи — так и надо (нам всем): сегодня Емелина — за “инородцев”, завтра, может, — и нас за что-нибудь смелое (Би-би-си, слава, нобелевка). К счастью, кто-то наверху догадался, что “так не надо”, и дело мягко растворилось в таянии снегов. А там уже подоспела раздача весенних слонов. Поэтическую премию “Дружбы народов” получил Александр Ревич. Поэтическую “Русскую премию” — Наталья Горбаневская, Борис Херсонский и Ольга Дашкевич. Наконец, премию “номер раз”, “Поэта”, вручили Виктору Сосноре, что несколько отвлекло поэтов от весенних хороводов и игрищ и вызвало половодье комментариев, по-весеннему бурных. Завершилось все чередой майских фестивалей. Шестые “Киевские лавры”, восьмые “Петербургские мосты” (с бЛльшим, чем обычно, размахом), восемнадцатый фестиваль свободного стиха в Нижнем Новгороде и загадочный новосибирский фестиваль экспериментальной поэзии “Experiences-2011. Напряжение”. На этом напряжении весна и закончилась.
Лето. Поэты разбредаются по дачам, лежат пузом на песке или жарятся в городе и катают во рту ледяное пиво. Литературный процесс делается мягким и противным, как воск, и на время приостанавливается. Один премиальный сюжет — вручение “Московского счета” Владимиру Гандельсману за “Оду одуванчику”. Два фестиваля: девятое калининградское “СлоWWWо” и пятый русско-грузинский, называвшийся в прошлом году “Сны о Грузии” и вызвавший даже какую-то полемику. Между тем, фестиваль — учитывая кафкианство нынешних российско-грузинских отношений, — незаурядный. Много поэтов хороших и разных; разных — побольше; но, как делились завсегдатаи фестиваля за бокалом грузинского вина с забытым названием, доля “разных” с каждым годом уменьшается, а хороших растет, так выпьем за это.
Осень, поэтический воск затвердел, роняет лес какой-то там убор, стихотворцы выползают из летнего анабиоза. Девятый Волошинский фестиваль в Коктебеле в сентябре, седьмое Московское биеннале поэтов в октябре, шестой екатеринбургский “ЛитератуРРентген” — в ноябре. Коктебель, разумеется, belle, хотя и мужского рода. Главное, отрешиться от пляжно-шалманной воронки вокруг Волошинского дома и памятничка Волошину, похожему на карликового Нептуна, и прочей курортной пошлости, в которой организаторы, разумеется, неповинны. В остальном — все интересно, богемно, но без шлепанья виноградной кистью по физиономии и почти без традиционных для коктебельских послезастолий желудочных проблем. Привычно прошло и Московское биеннале. Все так же дельно и остроумно вел церемонию открытия Евгений Бунимович. Все те же лица в зале. Все такие же неизбежные заморские гости: один прочел про русский мороз, другой — про московскую проститутку, третий, совсем из Африки, — что-то про пальму. То же столпотворение на фуршете, закончившееся, как передают, потасовкой (сам не видел — сделав пару бестолковых кругов с тарелкой, поспешил к выходу)… Нет, нельзя сказать, что на протяжении всей своей истории биеннале — главный поэтфестиваль нулевых — оставалось одним и тем же. Менялся оргкомитет, добавились замечательные Файзов и Цветков. Появлялись какие-то экзотические мероприятия. Вечер поэтов с черепно-мозговой травмой. Поэты в зоопарке. Но уже в 2009-м стала чувствоваться какая-то инерция. Ощущение, которое на биеннальных мероприятиях прошлого года только усилилось, возможно — только у меня… Однако довольно о фестивальной теме. В копилку осенних событий можно добавить программу “Вслух” на “Культуре” (первый серьезный разговор о современной поэзии на ТВ). И две осенние молодежные премии. “Дебют” в поэтической номинации получил Андрей Бауман. “ЛитератуРРентген” — Ксения Чарыева, а в номинации “Фиксаж” — Виталий Кальпиди, “за создание мифа” (какого, интересно?). А впереди еще премия Белого, но это уже будет после того, как обзор уйдет в редакцию… Наше слайд-шоу заканчивается.
Что осталось за мерцаньем кадров? Пожалуй, самое главное: стихи, публикации. Собственно, события — в отличие от мероприятий, акций и происшествий.
Тут как раз и оказываешься в зоне этого самого проливного дождя. Если идти снизу вверх, от стихийного стихотворчества и самопубликации масс — к изданиям с жестким редакторским фильтром, то за год публикуется… Более трех с половиной миллионов стихов в год на сайте “Стихи.Ру” (stihi.ru). Около пяти с половиной тысяч — на сайте “Поэзия.Ру” (poezia.ru). Около четырехсот — в одном толстом литературном журнале; во всех “толстяках” в год подойдет к десяти тысячам. В специальных поэтических журналах (“Арион”, “Воздух”, “Дети Ра”, “Интерпоэзия”) — еще приблизительно три тысячи. И это — еще без подсчета стихов, выкладываемых в “живых журналах” и “физиономных книгах”, сайтах и порталах. Без тех стихов, которые публикуются в сборниках, альманахах и всяческих антологиях.
Если считать только редактируемые книжные серии, то тридцать с чем-то сборников в год. Так, в прошлом году — в “Русском Гулливере” вышли: Аристов, Горбаневская, Земских, Калинина, Межирова, Остудин, Самарцев, Симонова, Херсонская, Шапиро, Штыпель. В “Воймеге” — Василевский, Волков, Королев, Макушинский, Новикова, Сучкова, Хоменко, Чемоданов, Хромова. В “НЛО” — Азарова, Барскова, Давыдов, Месяц, Порвин, Тимофеев. В “Воздухе” — Верницкий, снова Горбаневская и Птах. В “Новом издательстве” — Фанайлова и Юрьев. В серии “Классики XXI века” — Науменко, в серии “Vers libre”, которую начало выпускать издательство “Самокат”, — Лукомников (Бонифаций). Вне серий по книге выпустили Алехин, Амелин, Кабанов, Херсонский. Не исключаю, что-то упустил. Но в целом — такая картина.
Теперь можно перейти к более спокойному, хотя и сжатому рамкой обзорного жанра разговору. О поэтах. О премиях (не как таковых, а как о “диагнозе”). О дебютах. О тенденциях.
Начнем с поэтов.
Поэты
Самый простой путь — еще раз перечислить, но уже в рядок, всю дюжину поэтов-лауреатов прошлого года, с Виктором Соснорой в первом ряду. Или отослать к списку поэтов, выпустивших сборники.
Делать я этого не буду — не потому, что эти списки кажутся мне непредставительными (вполне представительные), а потому, что вообще испытываю недоверие к спискам и подсчетам поэтов. “Один говорит: — поэтов пять шесть / другой говорит: — шестьсот” (А. Очиров). Дмитрий Бак пишет о “ста поэтах начала столетья”. Есть в этом что-то от Давидова греха исчисления народа Божия. Что имело неприятные последствия и для Давида, и для народа.
Проблема и в том, кого, собственно, считать поэтом.
Точнее: когда автора уже считать поэтом, даже если его тексты пока не очень сильны. И когда его еще можно считать поэтом, даже если его тексты слабее (или “ни теплее, ни холоднее”) тех, что он писал прежде. В первом случае звание поэта — чаще аванс в счет будущих заслуг; во втором случае — рента с прежних.
Условно говоря, первый случай — премия “Дебют”, второй — премия “Поэт”. Хотя про большинство лауреатов “Поэта” не скажешь, что они живут прежними поэтическими заслугами; хватает и нынешних. И все же дискуссии вокруг обеих премий наводят на размышления. Не о справедливости присуждений, и не о премиях как таковых. О том, что такое поэт сегодня.
Вручение прошлогоднего “Поэта” выявило острый дефицит того, что принято называть прижизненной канонизацией. Дефицит ресурсов для этой канонизации. Современная поэзия отделена от государства, и это хорошо: нет придворных поэтов. Отделена от школы, что тоже, отчасти, хорошо: она не насаждается, не опошляется свежеморожеными фразами из методичек. Отделена от широкого читателя. И в этом, возможно, тоже есть какая-то сермяжная правда, она же посконная, домотканая и кондовая. Но в итоге звание поэта, и без того всегда несколько сомнительное, теряет какой-то смысл. Даже написанное с большой буквы и подкрепленное солидным денежным обеспечением.
Напомню, что одиннадцать лет назад прошлогодний лауреат, Виктор Соснора, уже был лауреатом другой, не менее крупной по тем временам премии — имени Аполлона Григорьева. Вручала ее тогда Академия русской современной словесности (“Поэт” вручает Общество поощрения русской словесности). Денежный эквивалент “Григорьева” составлял двадцать пять тысяч долларов, что в ценах того времени почти эквивалентно нынешним пятидесяти тысячам “Поэта”. Наконец, премирование Сосноры тогда тоже многих удивило. Вячеслав Курицын даже печатно это удивление выразил: мол, лауреат — “скорее фигура историческая, нежели актуальная”1.
Нет, сам я отношусь к творчеству Сосноры скорее с симпатией. Еще в конце восьмидесятых, старшеклассником, набрел в домашней библиотеке на его сборник; прочитал, перечитал, понравилось. Особенно “Мальчик и ворона” (“Так мальчик вел беседу, / отвечая / на все свои вопросы / и вороньи…”). Дело не в Сосноре. В первом номере “Воздуха” за 2011 год, например, — славословия Николаю Байтову, по традиционному для “Воздуха” формату. Вначале “Признание в любви” Н. Байтову (признается Л. Костюков), потом стихи самого предмета любви, потом, в роли пионеров с гвоздиками, несколько поэтов с “откликами”. Да, еще интервью с Байтовым. Причем все участники этой “апофеозы” — авторы вполне достойные. И говорят умное, а не юбилееобразную кашу. А читаешь все это с чувством неловкости, как и обсыпанную черным сахаром “Поэт”-ическую книжку Сосноры. Да, стихи были. И книжка у Байтова была замечательная, “Равновесие разногласий”, двадцать лет назад. И теперь стихи Байтова в “Воздухе” не сказать что плохие. Плохие — это те, которые нельзя писать. А неплохие — те, которых можно было бы не писать.
Тема поэтического старения — тяжелая тема. Она воспринимается как бестактный намек: “дескать, зажились”. Или в более иезуитской форме: “дайте дорогу молодым”. Я сам несколько раз писал о том, что наиболее яркие поэтические имена, заявившие о себе в нулевые – поэты, условно говоря, “старшей лиги”: Аркадий Штыпель, Борис Херсонский, Ирина Ермакова, Мария Галина (не говоря уже о продолжающих писать и публиковаться Чухонцеве, Кушнере, Кенжееве, Николаевой, Айзенберге…). Речь не об отдельных персоналиях — речь даже не о Сосноре или Байтове (оба, кстати, пишут интересную прозу, и в качестве прозаиков выглядят последние годы значительно убедительнее, чем как поэты). Речь о тенденции. Как заметила Наталья Иванова: “Жизнь поэта — как жизнь — теперь длится долго. Иногда слишком долго, и он продолжает писать стихи, которые очень хорошо умеет писать”2. Старение — объективный и недавний факт современной поэзии. Профессиональной, разумеется. И об этом нужно научиться говорить.
Как и о другой неудобной теме, с которой тесно связано премирование поэтов. О неоплачиваемости — сегодня — поэтической профессии. Когда премия оказывается единственной формой более-менее адекватного материального вознаграждения для поэта3. Поскольку поэтических же премий, имеющих денежное выражение, — и десятка не наберется, понятно, откуда возникает этот не объяснимый только вкусовыми соображениями ажиотаж. Которого, может, и не было бы — если бы вместо, например, премии “Дебют” существовали стипендии для молодых поэтов, как это практикуется, но без всякого пафоса, в некоторых европейских странах. Пусть получали бы они их на той же конкурсной основе, но без медийных вибраций, которые неминуемо возникают там, где произносится слово “премия”, да еще с аппетитным эпитетом — национальная, международная, всепланетная… А кроме премии “Поэт” существовала бы система персональных пенсий для крупных поэтов. Honoris causa. И тут ни у кого язык не повернулся бы сказать, что поэт А уже лет десять, как ничего не пишет, а В — столько же, как впал в самоповтор, а С — ищет новую манеру, но нам ближе “прежний С”. Не нравится слово “пенсия”, отдает собесом? Хорошо, но в таком случае не нужно удивляться, если эту функцию — чем дальше, тем больше, будет выполнять премия “Поэт”. Что и лауреат-2012, если не случится форс-мажора, тоже будет не лермонтовских лет, и даже не блоковских.
Ту же тенденцию “поэтического старения” продемонстрировала в 2011 году и молодежная премия “Дебют”: максимальный возраст для претендентов был сдвинут с 25 до 35 лет. Можно, разумеется, усомниться и в цифре “двадцать пять”, как это в свое время сделал Алексей Алехин — напомнив, сколько русских поэтов к этому возрасту уже заявили о себе4. Но решение премиального комитета по-человечески понятно: устали люди от наплыва пубертатной графомании, захотелось и чего-то взрослого. В итоге поэтический “Дебют” получил тридцатипятилетний питерский поэт Андрей Бауман. Не зря возрастную планку передвигали.
Как и в случае с “Поэтом”, о(б)суждать решение жюри не буду. Тем более что стихи Баумана — из той серии неплохих, ругать которые не за что.
Вечерний свет, такой же, как в начале,
на птичьем золотящийся крыле,
идет босыми юными лучами
по теплой, чуть дымящейся земле.
И движутся, согреты силой вольной,
сердца за солнцем вслед, воскрешены
в просторный воздух этой колокольной —
чуть дымчатой и влажной — тишины5.
И все же чувствуешь, что все эти “согретые сердца”, и “золотящиеся крылья”, и прочие поэтические красоты были бы более естественны, и даже трогательны, у какого-нибудь двадцатилетнего дебютанта. Или инфантилизация поэзии — обратная сторона ее старения?
Мысленно перебирая недавние дебюты, думаю, что все же — нет. И дело не в возрасте. Зрелость может приходить в двадцать, может — в сорок (чаще — где-то между). Несколько примеров.
Алексей Порвин (1982 г. — пишу год рождения, поскольку в разговоре о дебютах это немаловажно), заявивший о себе в 2009-м книжкой “Темнота бела”. В прошлом году обжился и в “толстожурнальном” пространстве. Свой голос, своя парадоксальная оптика. Из публикации в “Новом береге” (2011, № 33):
Суденышки швартуются
ко времени — на Вспять-реке,
только если время — рассветное
(устойчива тишина).
А к шуму ожидания
не прикрепить скользящий ход,
звуки зря помашут канатами
влажнеющих облаков.
<…>
Не к вечеру, стучащему
дощатым берегом в шаги —
лодка к своему замедлению
торопится подгрести.
Москвич Алексей Григорьев. Не совсем “дебютный” возраст (1971 г.). Публиковался в сети, в 2010-м напечатался в “Детях Ра” (прошло незамеченным), в 2011-м — заметная подборка в иерусалимском “Зеркале”:
В подъезде новые римейки:
“Наташа — блядь” и “Коля — жид”,
А у подъезда на скамейке
Окоченевший бомж лежит.
На четверть пиво не допито —
Не бомж, а барин на понтах,
И тут же рядом вьется свита —
Два санитара, два мента.
Приспущен флаг у горсовета
Погода в целом не ахти,
И персональная карета
Движком противно тарахтит.
А я иду к метро не быстро,
Несу в кармане пирожок,
И снег идет за мной без смысла —
Обычный мартовский снежок.
Узнаваемый городской ландшафт. Любопытная метрическая и сюжетная связь с мандельштамовским “В таверне воровская шайка…”. Вполне зрелый автор, без дебютных скидок.
Еще одно новое имя: Андрей Черкасов (1987 г.). Из стихов 2011-го на “Полутонах” (polutona.ru/?show=0122195322):
Голова над домами
третьи сутки висит и поет:
“От корней до окраин
сигнальная лента цветет,
а за ней —
лес густых аварийных огней,
шум простых новостей”.
Люди слышат и спят,
люди видят пустые дома,
и встают, и поют:
“Голова, голова!”
Точная картинка современности. Интересные переклички с советским песенным фольклором. Плотная ассоциативная сеть — прорицающая голова Орфея, голова в “теле-ящике”…
Иван Мишутин (1990 г., живет в Балашове), дебют в октябрьском “Новом мире”:
На вершине холма мы пытаемся строить деревню
и пытаемся вырастить злаки на склоне холма.
На востоке, в заливе, замечен гигантский кальмар,
а на севере видели стаю бродячих деревьев.
Все немного охрипли, и в воздухе вязнут слова,
и как будто в гортани густая, густая трава.
<…>
У матроса <такого-то> плющ появился на горле,
у <такого-то> хмель завивается возле колен.
Колонисты, оставив соху, поднимаются в гору
(если долго стоять, на подошвах появятся корни).
Корабельный геолог выносит диагноз земле:
Земледелие в этой местности невозможно:
плуг врастает в почву и цветет.
Причудливое развитие колониального мотива: словно в конквистадорской гортани Гумилева прорастает густою травой Заболоцкий…
Так что не скажешь, что новых имен не появилось. Появились. Только немного в стороне от магистрального литпроцесса. Без медийного шороха. Без деклараций и поэтических манифестов.
Впрочем, о двух прошлогодних манифестах, завершая этот импрессионистический обзор, все же стоит сказать.
“Манифесты” и тенденции
Казалось, время манифестов и “желтых кофт” прошло — а вот и нет: два свежих манифеста. “Консервативный манифест”, с которым выступил поэт и переводчик Антон Черный (“Урал”, 2011. № 2) и “Манифест группы поэтического сопротивления” опубликованный в питерском альманахе “Транслит” (2011. № 8).
Как ни странно, у манифестов много общего.
“Консервативный манифест” начинает с утверждения, что современная русская поэзия находится в упадке. “И дело не в мнениях и настроениях отдельных лиц: упадок — всеобщее объективное ощущение. Ситуация fin de siecle. Сотни лет поэзия цвела, ширилась да вдруг вся иссякла (исsieclа, если хотите)”. Следует риторический вопрос: “Кто же убил поэзию? Почему не наступает новый Серебряный век?”
Тут меня даже легкий озноб прошиб: лет двадцать назад у меня самого было нечто очень похожее: “Все лучшее уже завершено, / Мы только составляем примечанья, / Мы — то необходимое молчанье, / Чужих идей нащупанное дно”… И еще несколько катренов таких же устало-рифмованных жалоб. Но то был конец восьмидесятых — тогда “Серебряный век” сыпался на нас, как тушенка из стратегического запаса, не успевали даже открывать, не то что пережевывать. С тех пор вроде переварили и разобрались. И что век был не таким уж серебряным, и гнильцу распробовали. Одна тетенька даже написала “Анти-Ахматову”. Так что не так уж цвело и не ширилось. А что касается “объективного ощущения” упадка, вспоминаю слова одного знакомого: “Современная русская поэзия, конечно, в кризисе — особенно когда мне не пишется. Приходят стихи — смотрю, и кризис в поэзии вроде миновал”. Так что не стоит доверять ощущениям поэтов, особенно “объективным”. И тем более строить на них манифесты.
“Фиксируемое современными наблюдателями ощущение упадка поэзии, — читаем дальше, — это следствие, главным образом, людского оскудения, пассионарного спада в этнической системе, связанного с концом фазы надлома”. Но не все потеряно — нас ожидает “пассионарный микротолчок”: “В большую литературу вступает самое многолюдное советское поколение — дети “беби-бума” 1980-х. … Новаторство в ХХ веке, по сути, не ограничилось Серебряным веком и было поэтической доминантой до конца тысячелетия. Наступает время другой стихии. Сила вещей — логика и природы, и культуры — сходятся: мы на пороге эпохи нового консерватизма”.
Можно, конечно, вслед за Станиславом Львовским отнести этот манифест к разряду казусов: “Хорошо было бы как-то ввести в рамки безудержное применение концепций Л.Н. Гумилева ко всему, что движется”6. Хотя — почему бы и нет? Развлекался же Андрей Битов классификацией русских поэтов по китайскому звериному календарю. Хотя тут, кажется, все всерьез: и Гумилев, и консерватизм, и Серебряный, с Большой Буквы, век. Что особенно странно в устах переводчика немецких экспрессионистов и автора — как удалось обнаружить, задав поиск на “поэт Антон Черный” — не таких уж традиционных стихов.
Самое же занятное, что манифест Черного, содержащий обилие научных и околонаучных цитат, не подкреплен ни одним суждением, касающимся поэзии как таковой, стиля, поэтики. Ни одним поэтическим именем. (А ведь тем многим из тех самых “детей 1980-х” уже лет тридцать или около того). Ни одним стихотворным примером. А “консерватизм”, “традиционализм” — понятия настолько растяжимые, что могут быть в равной мере применимы и к неискушенному любителю поэзии, пишущему “под Пушкина” (или “под Есенина”), и к филологическому эрудиту, воспроизводящему приемы авангардной поэзии начала прошлого века. Поскольку авангард в русской поэзии тоже за столетие уже стал традицией; а если бы не неприятие его советской властью, то “традиционализация” авангарда произошла бы, скажем, уже в 1960-е, как на Западе, когда он уже растерял все свои “штурмы” и “дранги” и превратился в спокойный и нудноватый мейнстрим.
Конечно, не всех “консервативных авангардистов” такая ситуация устраивает. Хочется большего резонанса, а вызвать его стихами не удается: имитация под авангард ненамного интереснее, чем имитация под школьный извод русской классики — последняя хотя бы может быть забавной. Поэтому в ход идут разные “пощечины общественному вкусу” — тоже, кстати, уже почтенный по своему историко-литературному стажу прием. Пощечины эти, правда, лупятся по воздуху: щеки общественного вкуса за столетие успели переместиться в другие (массмедийные, эстрадные…) области.
Итак, второй манифест прошедшего года, “Манифест группы поэтического сопротивления”, в питерском “Транслите”.
“…Настоящее искусство рождается из возмущения податливым языком. Ибо податливый язык способен передать лишь податливые мысли и состояния. Как сказал бы старый философ, лишь подлые мысли и состояния, то есть мысли и состояния, свойственные толпе. И поскольку не только мысли, но и различные душевные состояния у человека неизбежно связаны с языком, то податливый язык плох тем, что, укоренившись в человеке, заставляет его мыслить и переживать податливо, то есть подло. Иным, однако, удается выдернуть из себя эти корни и научиться говорить неподатливым языком. Люди податливые, слыша неподатливую речь, спрашивают: где критерии? как определить, хорошо что-то высказано на неподатливом языке или плохо? и как отличить сообщение на этом языке от случайного дрожания нити? и как вообще констатировать факт этого дрожания, если мы не чувствуем ничего? Отвечать на эти вопросы, конечно, нет никакой необходимости”.
В общем, подите прочь, дураки. Или новая вариация на тему разговора поэта с чернью. Хотя кто бы спорил, что поэзия всегда возникает — и воспринимается — через сопротивление словесного материала. Язык повышенного сопротивления, оказывается, “отбрасывает формальные признаки стиха”. О каких формальных признаках идет речь? Нет ответа. Как нет — так же, как и в “Манифесте” Черного — ни одного поэтического примера, ни одного имени. Даже не указано, кто этот групповой “Манифест” написал. “Группа поэтического сопротивления” как бы провозглашена, кто вошел в нее — секрет.
Пролистал остальную часть альманаха, надеясь отыскать образчики “неподатливого языка” и “дрожаний нити”. Нет, обычные антикварно-авангардные тексты, с привычными изысками: косые столбики, разные шрифты, прозаические инкрустации…
Положение снова прояснила небольшая разведка в “Яндексе”. Оказалось, что Манифест “Группы поэтического сопротивления”, автором которого значится некий Евгений Дюринг, до “Транслита” три года тихо и скромно висел на “Стихах.Ру” (www.stihi.ru/2008/11/23/923). Еще через пару минут выяснилось, что “Евгений Дюринг” — это рижанин Владимир Ермолаев, чья подборка в “Транслите” напечатана следом за “манифестом”, но без указания, что этот Ермолаев и есть та самая “группа”. По сравнению со многими текстами в альманахе — вполне читабельные. Правда, осилить двухстраничное перечисление товаров в тексте про супермаркет сил так и не хватило…
Два манифеста, в обоих много букв, оба манифестируют непонятно что и непонятно кого. Ни нового направления, ни группы, которая бы за ним стояла.
Что, повторюсь, не удивительно. Достаточно посмотреть, на основании каких признаков последние лет десять происходит “рубрикация” современных поэтов. Таких признаков два, и оба — внепоэтические по своей природе.
Первый — географический, место жительства поэта. Россия — бывшие республики — дальнее зарубежье. Внутри России: Москва — Питер плюс три-четыре города с литературной жизнью (Екатеринбург, Калининград, Владивосток) — остальное. Все заметные антологии “нулевых”, начиная с “Освобожденного Улисса” и заканчивая вышедшей в прошлом году “Антологией современной уральской поэзии”, строились по этому принципу. Так возникало и большинство “школ”, которые декларировали свое отличие именно через связь с “местом”, его культурными и языковыми особенностями… Однако последние годы этот процесс идет на убыль. За последние лет пять — ни одной новопровозглашенной региональной школы.
Второй признак — поколенческий. Еще меньше имеющий отношение к поэтике — если не выводить ее, подыскивая “похожее” у разных поэтов поколения, как среднюю температуру по больнице. В девяностые еще можно было говорить о “поколении “Вавилона””, и то условно. В начале нулевых — о “поколении тридцатилетних” (которые теперь уже слегка сорокалетние). Поколение двадцатилетних уже вообще обходилось без манифестов — если не считать таковым загадочную фразу о “детях “беби-бума” 1980-х” у Черного. И это — как и угасание геопоэтического школотворчества — свидетельствует: чтобы заявить о себе, стихотворцам уже не так нужны механизмы групповой солидарности, как это было в девяностые и начале нулевых. Групповую солидарность заменяет сетевая — как в прямом смысле (через общение в “социальных сетях”), так и в более широком — через контакты на фестивалях, “липках” и прочих литмероприятиях. То, что “Дебют”, почти десять лет окучивавший стихотворцев по поколенческому признаку (“двадцатилетности”), повысил возрастную планку, и премию в поэтической номинации получил тридцатипятилетний поэт, лишь подтвердило эту тенденцию. Нельзя исключать, конечно, что в 2012-м и последующие годы возникнут новые линии разлома между поэтами. Но пока поэтический дождь идет равномерно, и изменения погоды в ближайшее время метеостанции не прогнозируют.
Не совсем доверяя собственной интуиции, я опросил нескольких знакомых поэтов, что они считали самым значимым поэтическим событием 2011 года. Не буду цитировать все ответы, тем более что большинство из них совпало с моим собственным мнением. Кто-то назвал фестивали: Московское биеннале (Инга Кузнецова), Русско-грузинский фестиваль (Александр Радашкевич). Кто-то — премии: Инна Кулишова отметила присуждение “Московского счета” Гандельсману; для Алексея Пурина событием — точнее, антисобытием года — стало вручение премии “Поэт” Сосноре. Кто-то — книги: Ирина Ермакова назвала сборник Амелина “Гнутая речь”, Елена Елагина — монографию Шубинского о Ходасевиче, Борис Херсонский — издание полного собрания сочинений Мандельштама. Наталия Азарова отметила “появление текстов целого ряда хороших совсем молодых поэтов: Андрея Черкасова, Кирилла Корчагина, Ксении Чарыевой, Никиты Миронова”.
Ограничусь лишь одной цитатой — из письма Алексея Макушинского: “Премии, биеннале и фестивали прямого отношения к литературе, по-моему, не имеют. Что же до публикаций, то, увы, ни одна меня в этом году не восхитила, не очаровала (именно в этом — в 2010 было не так). Конечно, я не все читал. Книг ведь выходит несметное множество, журналы публикуют поэтические подборки из месяца в месяц. Одно лучше, другое хуже. К кому-то я, наверное, несправедлив, чей-то голос не расслышал, в чьи-то стихи не вчитался. Самым значительным событием года, хочется верить, было никем не замеченное стихотворение никому не известного молодого — или не молодого — человека, живущего себе где-нибудь в Пензе или в Париже, Монреале или Мелитополе. Стихотворение это не скоро дойдет до читателей. Места для него в современной литературе, в общем, нет. Если же это лишь романтическая мечта и такое стихотворение написано не было, то, боюсь, 2011 год для русской поэзии потерян”.
Что сказать? Близорукость и легкая глухота — профессиональные заболевания поэтов-современников. Во все времена: и в 1811-м, и в 1911-м. Скажем, у Мандельштама в 1911-м уже были опубликованы — и не где-нибудь, а в “Аполлоне”, — и “Дано мне тело”, и “Silentium”; уже в рукописях были “Как кони медленно ступают” и “Раковина”, и… И — ничего. Для Блока Мандельштама еще не существует, Зинаида Гиппиус кривит губы, с Гумилевым — конфликт (дружба наступит позже); Владимир Гиппиус, друг-наставник и литературный журналист, называет стихи Мандельштама “стилизацией в манере Брюсова”; сам Брюсов даже через несколько лет на умеренно-положительный отзыв о Мандельштаме Ходасевича все еще саркастически пожимает плечами… Это потомки обладают дальнозоркостью, но — только во взгляде на прошлое; в отношении настоящего — мы те же самые современники. Что остается? Быть читателем, быть наблюдателем. Наблюдателем дождя. Или снега. Тумана. Если не нравятся эти метафоры, подберите другие — для той зыбкой словесной материи, о которой и была речь в этом обзоре за год две тысячи одиннадцатый.
1 Курицын В. По поводу премии Аполлона Григорьева // L-критика (Литературная критика). Ежегодник Академии русской современной словесности-2000. М.: АРСС, 2000. С. 175.
2 Иванова Н. Русский крест: Литература и читатель в начале нового века. М.: Время, 2011. С.331.
3 Да, есть премия имени Белого, не имеющая денежного эквивалента. Но она держится на прежнем “символическом капитале”. Возникни она сегодня — одним премиальным рублем вряд ли бы обошлось.
4 Алехин А. Золотая соска // Арион. 2007. № 3. С. 24
5 polutona.ru/index.php3?show=0906044053
6 Львовский С. Природные явления биосферы // Openspace.ru. 25 февраля 2011 г.