Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2011
Новые редкости
Уроки русского. — М.: КоЛибри, 2010. —
Анатолий Гаврилов. Берлинская флейта;
Дмитрий Данилов. Черный и зеленый;
Александр Шарыпов. Клопы;
Владислав Отрошенко. Персона вне достоверности;
Олег Зоберн. Шырь.
В русской литературе всегда есть ряд прозаиков, издаваемых несправедливо редко и мало. Как говорят редакторы, серия “Уроки русского”, запущенная в 2010 году, и была создана для того, чтобы противодействовать такой ситуации в сегодняшней литературе.
Радует, что издана проза высоко оцененного профессионалами, но практически не известного широкому читателю Анатолия Гаврилова. Его сборник рассказов и повестей “Берлинская флейта”, вышедший в серии “Уроки русского”, — всего лишь вторая его книга.
В рассказах Анатолия Гаврилова, вроде бы разреженных по текстовой фактуре, всегда чувствуется высокое напряжение. Это напряжение интимных переживаний, воспоминаний — каждая фраза несет большую эмоциональную нагрузку. Для понимания этой прозы важна интонация — удивительно, но издатели не догадались выпустить CD-диск Анатолия Гаврилова как приложение к его книгам, хотя это сейчас в моде. В случае Анатолия Гаврилова это было бы как никогда кстати.
Предметы и события в рассказах Гаврилова отдалены от героя, они — часть огромного пространства и движущегося времени, но не потому, что почти стерты, напротив: взгляд героя делает каждый предмет предельно индивидуальным. “Мои родители тоже занимались льдом: отец на ледоколе, мать — в морге” — воспоминание превращает лед из предмета в метафору, драматический символ жизни персонажа. Символом становится все, на что падает взгляд героя: земля, игрушечный пистолет, обручальное кольцо. Каждая фраза отмеряет уходящие или ушедшие мгновения: “Семь часов одиннадцать минут — такова продолжительность дня сегодня. А жизни?”. Каждое слово подводит итог истекшему времени. Даже если воспоминания героя — простой перечень событий, этот перечень чем-то сродни мартирологу, мартирологу мертвых мгновений. В рассказе “Памятные даты”, где постоянно повторяется: “Блевал…, блевал…, блевал…” — физиологическое отправление переходит в метафизическое состояние, в сартровскую тошноту, хотя писательская философия Анатолия Гаврилова ближе к стоицизму, чем к экзистенциализму: немногословное, суровое смирение.
Первым продолжателем прозаических поисков Анатолия Гаврилова считается Дмитрий Данилов. В 2010 году помимо сборника “Черный и зеленый”, выпущенного в рецензируемой серии, в серии “Открытие” издательства “Эксмо” вышел его текст-хроника “Горизонтальное положение” — весьма объемное произведение. Ранее я уже писал об этих изданиях, так что не буду останавливаться на них подробно, скажу лишь, что на самом деле во многом Данилов представляет противоположность Гаврилову, его занимает не отчуждение человека от мира, а скорее растворение его в мире, в бесконечном и бездушном пространстве. Впрочем, по-своему осмысляет бесконечность и другой автор серии.
Бесконечность пространства и времени, изображаемая Александром Шарыповым (1959—1997), не механистична и не пуста — она одушевлена. Она сама живет. Шарыпов — пантеист, мир его трагичен, но не бездушен.
Александр Шарыпов — прозаик, отмеченный литературной премией им. Н. Лескова (1993), Пушкинской стипендией Гамбургского фонда Альфреда Тепфера (1995), премией Международного фонда “Демократия” (1996), но рано умерший, книга, вышедшая в серии “Уроки русского”, — только вторая его книга.
В отличие от прозы Анатолия Гаврилова, рассказ Александра Шарыпова “Клопы”, по которому озаглавлена новая книга, на CD вышел, и уже давно, читает его А. Гордон. Некоторые произведения, включенные в этот сборник, ставший посмертным собранием сочинений, читатель увидел впервые. Читая книгу, не перестаешь удивляться: похоже, что пишут все это несколько очень разных авторов. Автор рассказа “Ночной полет” — не тот, кто автор повести “Солярис-3”, и совсем не тот, кто создатель причудливого языка сказов об Илье Муромце — они изданы как одно произведение, хотя это несколько самостоятельных, хотя и связанных друг с другом рассказов. Автор саркастического рассказа “Клопы” представляется четвертым человеком. При всем разнообразии стилистических красок, эти четверо — все же один человек: в главном произведения Александра Шарыпова близки. Ведь на самом деле и в “Сталкере-3” и в “Клопах” он говорит об одном — о соседстве с чем-то превосходящим человеческое понимание. Только в одном случае речь идет о попытке понять эту огромность, в другом — о потребительском, ограниченном, клопином желании ее использовать, насосаться ею.
Александр Шарыпов пользовался наследием разных литературных традиций откровенно, открыто, целенаправленно. В его произведениях отчетливо слышны голоса Лескова, Хлебникова, Платонова, Ремизова, Вен. Ерофеева, А. Гаврилова. Больше всех Шарыпов унаследовал от Хлебникова — незамутненное чувство языка и умение зарываться в слова, как крот, — и от Вен. Ерофеева — способность совместить апокалиптические откровения с беззаботной веселостью. Сочетание контрастных традиций в пределах одного произведения может быть весьма неожиданным, но оно подчинено определенной логике. Стилевые приемы, позаимствованные у Вен. Ерофеева, могут сочетаться с перечнями-этимологиями в духе Хлебникова: “Откройте словари:
фр. ballade — баллада;
фр. ballet — балет;
фр. baladine — танцовщица;
фр. blanc, нем. Blatt — чистый лист;
фр. belles-lettres — художественная литература…
Проникнитесь нежностью:
фр. bluette — искорка;
фр. blonde — светлая;
англ. bland — ласковая;
нем. Beliebte — любимая;
англ. Beloved — возлюбленная…”
Это не насильственное соединение стилей, это обнаружение в них внутренне схожего: Вен. Ерофеев ведь сказал о себе, что состоит из “пылких натяжек”, — и Хлебников также строил свои перечни на изощренных смысловых натяжках, сближая отдаленные значения, но, чтобы обнаружить это “также”, нужен третий — Александр Шарыпов.
Александр Шарыпов экспериментирует с тем, что мы все и он сам знаем о прошлом, о себе, о культуре. Его проза часто строится на путешествии, но это не растворение героя в пространстве, как у Данилова, а путь по “воспаленным очагам памяти”. Пространство, в котором пребывают герои Александра Шарыпова, — место раскопок, склад исчезающей памяти, без инвентарных номеров и опознавательных знаков. В пьяном бреду героя “Ночного полета” внезапно является строка Л. Шваба: “…я знал, но забыл: мы умрем”, в его восприятии мир дробится на мелкие детали, до осколков и черепков, — это настоящий археологический объект. Неведомое кладбище из рассказа “Ночной полет”, да и весь мир русской былины, — все это необъятное поле раскопок.
Если миры Александра Шарыпова порой сумрачны, жестоки и хаотичны, то фантастический реализм Владислава Отрошенко, напротив, легок и светел. Повести, вошедшие в сборник “Персона вне достоверности”, уже издавались, но это не мешает еще раз сказать о нем. Отрошенко часто сравнивают с Гоголем, и здесь трудно что-либо возразить — действительно, так легко сочетать самую обычную, заурядную действительность с самым невероятным, даже абсурдным вымыслом в русской литературе мог, пожалуй, только Гоголь. Даже юмор Отрошенко имеет какой-то гоголевский оттенок: “…последний напечатал в газете “Юг” грозный ультиматум, в котором он потребовал, чтобы г-н Кутейников, независимо от того, существует он или нет, публично извинился за свою рождественскую выходку”. Юмор, основанный на соединении рационального и иррационального, схематического, уставного и живой жизни. В конце концов, Гоголя и паспорта, как Отрошенко некогда писал в “Гоголиане”. Схема и разум как бы и не замечают абсурда, пытаются урегулировать его, но тем абсурднее то, что происходит. Рациональное не может обойтись без предписаний, хотя сами эти предписания — абсурдны, когда рациональные требования извиниться соединяются с бессмысленными словами “существует он или нет” — это сигнал, что разуму здесь уже не место. Вот войсковой атаман, который должен воплощать систему и регулярность, отправляется разыскивать неведомо как существующее издательство “инфернального характера”. Из сражения с паспортом Гоголь всегда выходит победителем. Только паспорт этот оказывается не таким плоским, как кажется. Вот рассказ о походе казаков в Индию. Поход начат по инициативе “Императора Павла, который вовсе не думал завоевывать Индию, а только хотел казачьими шашками пригрозить с Гималайских вершин зазнавшейся Англии”. Ведь это же пародия на пародию, советский патриотический фильм с его лубочной, плоской мифологией (жанр, кстати, благополучно, переживший СССР и благополучно возобновляемый современными режиссерами). Лубок, конечно, — не механическая схема, не “паспорт”, но именно лубком чаще всего пытается прикрыться голая паспортная схема. Впрочем, никаких разоблачений, никакой игры в социальную актуальность не будет.
Несомненно, Отрошенко продолжает гоголевскую традицию, но продолжает односторонне. В рассказах Гоголя почти всегда присутствует ужас — прежде всего ужас смерти, здесь действуют иррациональные, необъяснимые силы, за привычной реальностью скрывается хаос. У Отрошенко за обыденность тоже прячется хаос, но хаос обжитой и уютный, да, собственно, это и не хаос вовсе. Настоящего безумия здесь нет, есть почти детское, необузданное фантазирование, яркость и пластичность образов. Все невероятные события, которыми наполнена книга, похожи на яркие детские сновидения или воспоминания о детских годах и фантазиях человека, который вдруг захотел воплотить их в жизнь. И вот на страницах Отрошенко мальчишеские фантазии сбываются одна за другой. Они прекрасны и легки — почему бы и читателю не приобщиться к этой легкости.
Главным разочарованием серии, при всем уважении к ее редактору Олегу Зоберну, стала для меня книга самого Зоберна. Мой ему респект как составителю серии, проделавшему, безусловно, огромную работу, но лучше бы его книга “Шырь” появилась в другой серии. Не могу сказать, что он пишет плохо, вовсе нет — это хороший, интересный писатель, но… Фон неподходящий, что ли. Ни к Дмитрию Данилову, ни к Александру Шарыпову, ни тем более к Анатолию Гаврилову не возникает вопроса, зачем они написали все это — вот именно это и именно так. Когда открываешь сборник Олега Зоберна, недоумение возникает при чтении первого же рассказа, который называется “Девки не ждут”: “И в тот момент я, наконец, догадался, что она — православная лесбиянка” — это главное открытие героя, изменяющее его жизнь на заключительной странице текста, разрушающее его мир. А если бы героиня оказалась не православной, а, скажем, лесбиянкой-мусульманкой или иудейкой или не лесбиянкой, а… ну мало ли сейчас существует сексуальных ориентаций — какие бездны смыслов пропали бы? Сентенции из рассказа “Шырь” забавны, остроумны, точны: “Здесь и сейчас интеллигенту надо быть либо добрым геем, либо злым гением”, “чтобы лохи жили дружно, надо прививать им культ положительной брутальности”, “Россия — это безоблачное небо, похожее на могилу, это ширь, написанная через “ы””. Блистательные афоризмы, но за рамки обычного светского или офисного остроумия они, однако, не выходят. Чей это эксцентрический, но злой взгляд — интеллигента, носителя пресловутой “русской души”, среднестатистического офисного менеджера, самого автора? Рассказ слишком короток, чтобы придать герою какую-то конкретность…
Появление серии “Уроки русского” заполняет важный пробел в сегодняшнем книгоиздании. При том что почти половина изданных в ней прозаиков принадлежит к одной школе, каждый автор индивидуален и значим и, безусловно, должен быть издан.
Юрий Угольников