Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2011
Об авторе
| Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор сборника рассказов “Социализм с юридическим лицом” (М.: Спас, 2009). Последняя публикация в “Знамени” — “Посольская история” (2010, № 7).Лев Симкин
Пожизненная должность
Копии
Нарсуд, где я трудился в шестьдесят девятом, располагался в бывшем горкоме партии. Подмосковный городок влился в столицу, и местному правосудию оказали нежданную честь, поселив в партийном доме, по тем временам — дворце. Судьи из старых московских районов, ютившиеся в хибарах, завидовали такому везению.
Слева от ампирного входа с обшарпанными колоннами стоял в полный рост Ленин с протянутой рукой, аккурат против постамента с цветочной вазой. Асимметрия объяснялась тем, что когда-то на месте цветов был Сталин, снесенный в хрущевскую оттепель, как рассказывали, ночью. В разгар застоя средь бела дня при мне крушили изрядно обветшавшего Ильича и на его место устанавливали новую вазу. Рабочие били ломами по израненным бетонным ногам вождя, и судья Василь Михалыч из окна кричал, что ему мешают вести процесс.
Михалыч сам был из рабочих, с гордостью носил на лацкане двубортного пиджака университетский ромб, считал себя строгим и справедливым и сникал лишь в дни получки, за которой прямо в суд являлась супруга Клава. Она не вполне доверяла попивавшему мужу.
Судейская зарплата невелика, поэтому остальные судьи были женщины, немолодые и, разумеется, непьющие. Чего никак нельзя сказать о секретарях судебных заседаний.
Нас было мало, может быть, шестеро. Перовских, горючих и адских. Четыре девушки и два пацана, студенты-заочники с московской окраины. По средам судьи уезжали в город на повышение квалификации, мы же запирались в одном из судейских кабинетов и пили портвейн “Кавказ” под микс битлов с Аллой Пугачевой, время от времени отправляя кого-то одного в дозор.
В тот день Генка вернулся с дозора с безумной идеей. В коридоре его замучила супружеская пара, ожидавшая бракоразводного процесса.
“Пристали, понимаешь, разведи да разведи, объясняю, нельзя сейчас, а они все равно просят. — И после паузы: — Может, и вправду разведем, а?”
Кощунственность этой мысли не надо никому объяснять, для нас же, стоявших у подножия судебной пирамиды и мечтавших когда-нибудь взойти на ее вершину, она граничила с богохульством. Но велик был соблазн, тем более все назубок знали судебную процедуру и полагали, что, дай нам волю, судить получится куда лучше, чем у тех, кто делал это по должности.
Главная роль по справедливости досталась Геннадию, меня и одну из девчонок выбрали в народные заседатели, еще одной поручили вести протокол. Остальные изображали публику.
После слов “Встать, суд идет” мы торжественно вошли в зал и расселись на неудобных судейских креслах с высокими деревянными спинками, украшенными советским гербом. “Слушается дело о расторжении брака”, — объявил председательствующий. Тут к нему подошла девушка-секретарь и, презрев субординацию, шепотом посоветовала не болтать под столом своими короткими ножками. Передней панели в ветхом судейском столе и вправду недоставало, и это, по ее мнению, заметно снижало воспитательный эффект процесса.
Истец, сутулый юноша в очках, меня не заинтересовал, а вот “конский хвост” ответчицы показался мне знакомым. Предпоследней школьной весной мы познакомились на танцах в ДК химзавода, после я встречал ее с вечерней смены и, подражая киногероям той поры, провожал до общежития. Еще и кичился перед друзьями-одноклассниками своей победой, имея в виду робкие поцелуи в сквере, покуда не поостыл, затрудняясь продвинуться дальше.
В тот раз, снедаемый нетерпением, я имитировал одно, в этот — другое, и вновь безо всякой нужды. Все, что должно было случиться, позже случилось. Во всяком случае трое из нас в последующем заняли судейские кресла, и, думаю, давно вырвали постыдную страницу из памяти.
Тогда же я больше всего боялся быть узнанным и все заседание просидел опустив голову, лишь изредка кивая в ответ на вопросы судьи. Похожим образом проявляли себя настоящие заседатели, прозванные народом кивалами.
Дело оказалось рутинным, стороны уверяли в несходстве характеров и раздельном ведении хозяйства. Мне, конечно, было бы любопытно узнать правду, но, опасаясь разоблачения, от вопросов я воздержался. Детей у супругов не было, не исключено, что брак, просуществовавший без году неделя, заключался ради московской прописки, девушка работала по лимиту.
Суд удалился в совещательную комнату и минут пять спустя вышел для оглашения решения. Генка отбарабанил его без бумажки, как по писаному. Разведенные бросились к нему со словами благодарности.
На другой день он подсунул вердикт Михалычу, тот подписал не глядя. Бракоразводные иски он и за дела-то не считал, разбирал прямо в кабинете, заседатели же тем временем пили чай или “отписывали” по шаблону судебные решения.
…В семидесятом судейским повысили зарплату, в суды потянулась публика почище и помоложе, да и порядку поприбавилось. Михалыч же и другие остались там, в вольных шестидесятых.
В те годы доживал поэт-острослов, тоже не дурак выпить. Когда в его кармане остался последний червонец, объявил, что отправляется в нотариальную контору снимать с него копию. Это я к тому, что в молодости подражаешь другим и не ведаешь — с чего-то по-настоящему подлинного снять копию невозможно. Разумеется, если оригинал не вызывает сомнений.
Судья-невидимка
Нынче судебные секретари пользуются всеобщим уважением. С неприступным видом модные девушки расхаживают по коридорам третьей власти, свысока посматривая не только на адвокатов, но и на прокуроров. Да что прокуроры, сам не раз наблюдал, как за право доступа к судье менты несли им духи и конфеты.
Недавно мне пришлось трижды мотаться в подмосковный район по пустяковому делу. Каждый раз в судебный коридор выходил юноша-секретарь и объявлял об отложении процесса.
Вообще-то это делается в зале судебного заседания, да с объяснением причин и оформлением протокола. Протокол позже откуда-то появлялся, но самого судью мы, участники процесса, покамест не видели. Проникнуть к нему в кабинет никак не удавалось, юноша уверял: судья занят. Да был ли судья?
Тем более обидно, что в советское время после института я работал в департаменте, который контролировал судебную рутину. Нам жаловались на волокиту, грубость, любой непорядок. Иногда помогало.
Тот департамент давно ликвидирован, и сейчас на такое пожаловаться некому, если не считать другой суд, повыше рангом. Там обычно разводят руками, дескать, ничем помочь не могут, не имеют права вмешиваться в правосудие.
Что же касается настоящего вмешательства, тут все посложнее. Начиная с 1936 года, из одной Конституции в другую переходит чеканная формула: “судьи независимы и подчиняются только закону”. При коммунистах судьи, как шутили они сами, были независимы и подчинялись только райкому. При демократах райкомов не стало, и их на какое-то время оставили в покое. Как только власть встала с колен, судьи вновь стали с опаской поглядывать в ее сторону.
По счастью, они успели воспользоваться передышкой и сплотились в довольно-таки замкнутую корпорацию. Замкнутую, по крайней мере, от тех, кто лишен возможности позвонить им по телефону.
Если бы да кабы
Та область на Памире славилась крутыми вершинами и прежде всего пиком Сталина, при Хрущеве переименованном в пик Коммунизма. В восьмидесятые его еще не успели вновь переименовать, уже на национальный лад, это случилось позже, но само упоминание коммунизма начинало резать слух.
Во всяком случае, партхозактивы в Хороге проводились без излишнего фанатизма. Вот какому эпизоду я стал свидетелем, оказавшись в командировке на крыше мира, в маленьком городке, за неимением другого поблизости объявленного областным центром.
Секретарь горкома посетовал, что на улице встретил судью в пьяном виде. Судья в ответ заметил:
— Если бы у нас в городе было две улицы, вы бы никогда меня пьяным не увидели.
Так всходили ростки судейской независимости.
Слуга партии
Помню, как, попав на прием к Верховному судье, был поражен его образованностью, непривычной для руководящей публики тех лет. Бегло проглядев принесенные мною бумаги, он вспомнил к месту литературного персонажа из американского классического романа и даже процитировал что-то по-английски.
Судья был немолод, встреча прерывалась телефонными звонками других, по-видимому, старых людей, речь в основном шла об их здоровье, но изредка затрагивались и другие вопросы. “Смертная казнь, — заметил он внушительно очередному телефонному собеседнику, — это гуманизм по отношению к обществу”. Эта фраза насторожила меня, ведь гуманизм означает любовь к человеку, и только.
Его время на вершине судебной пирамиды пришлось на мирные, спокойные годы, и к высшей мере прибегали довольно-таки редко, лишь если требовалось проявить особый гуманизм. В начале шестидесятых по приказу партии этот интеллигент в спешке провел в Новочеркасске выездную сессию и подписал смертные приговоры зачинщикам мирной демонстрации, а точнее, тем из них, кто избежал пуль паливших по демонстрантам солдат.
Чернила бочками
Вера в перемены (шла перестройка) заставила нас постигать своим умом основу грядущей демократии — идею разделения властей на три составляющие. С появления самой идеи не прошло и двухсот лет, но в университетские годы мы учили лишь критику буржуазных теорий, не вдаваясь в их суть.
Суть этой сводилась к тому, что две первые ветви государственного древа — законодательная и исполнительная — соперничают друг с другом, а сдержать их, уравновесить способна лишь третья, судебная власть.
Но эта свежая мысль с трудом проникала в сознание судей. Почему-то им больше хотелось сдерживать власть четвертую, каковой сама себя объявила пресса. А то спущенные с цепи журналисты облаивали все и вся, газетные страницы заполнились примерами неправедных приговоров.
Как раз вошли в моду иски о защите чести и достоинства, в суды гурьбой бросились политики и литераторы. Тогда уральский судья, ничтоже сумняшеся, принялся сам судиться с молодежной газетой, посмевшей не согласиться с одним из его решений. Коллеги с нескрываемым удовольствием пошли ему навстречу, взыскали в его пользу немалые по тем временам суммы, и “молодежка” разорилась.
Тогда же к нам заявились американские судьи, и на встрече с ними наши — поделились заботами. Гости тоже не жаловали свою не менее наглую прессу, но в споры с нею не ввязывались. Отчего? Вместо ответа припомнили старую английскую пословицу — “не судись с теми, кто покупает чернила бочками”.
У нас на этот счет свои пословицы. “С сильным не дерись, с богатым не судись”. И другие в том же роде.
Судьи произошли от…
Только в середине девяностых идея судебной власти прочно и навсегда проникла в судейское сознание. И все благодаря адвокату П. Ссылаясь на Ветхий Завет, он выдвинул теорию ее божественного происхождения. Поскольку Библия включает Книгу Судей, этот образованный человек пришел к умозаключению, будто судебная власть возникла три тысячи лет назад и была получена тогдашними судьями непосредственно от Всевышнего.
Брошюра с изложением новой доктрины завоевала судейские сердца. Ее автора обласкали на верхних этажах судебной системы, обитатели которых безоговорочно поверили в свое божественное происхождение, чем особенно возгордились перед прокурорами.
Весьма кстати они одновременно прозрели, став верующими. Правда, в Библию мало кто заглядывал и знал, что там к чему. Некоторые, скажем, были неприятно удивлены упомянутой в брошюре национальной принадлежностью служителей ветхозаветного правосудия.
Книга Судей, конечно же, написана вовсе не о судебной власти, пусть ее герои и “судили” Израиль. Глагол “шафат” в семитских языках значил не только “судить”, но и “управлять”. Один из тех судей, по имени Самсон, вообще известен лишь благодаря тому, что “свежей ослиной челюстью” (так в первоисточнике) убил тысячу филистимлян.
…С тех недавних пор в российских судах стали строить часовни.
Возврата нет
Один мой коллега двадцать лет прослужил следователем на Украине, перебрался в Москву и устроился в наше скромное ведомство. Однако не прижился и возмечтал вернуться к прежнему поприщу. В кадрах прокуратуры ему отказали, пришлось пойти обходным путем, через родную тетю. В конце семидесятых многие вопросы принято было решать “по блату”.
Коллеге посчастливилось родиться и вырасти в том же городе и даже в том же дворе, где жила когда-то семья Прокурора. Его восьмидесятилетняя тетка позвонила бывшей соседке, жене великого человека, и попросила содействия.
Вот ее разговор с мужем, известный мне в двойном пересказе, но похожий на правду.
— Ты ведь помнишь Шуру со второго этажа?
— Как же, помню.
— У нее еще был племянник Димка, кудрявый такой, помнишь?
— Помню.
— Он двадцать лет прослужил следователем.
— Хорошо.
— А теперь служит в Минюсте.
— Нехорошо.
— Но он хочет опять в прокуратуру.
— Нельзя.
— Почему же, ведь это Димка, ты его помнишь?
— Помню. Не проси, нельзя.
— Но почему?
— Тех, кто от нас ушел, мы обратно не берем.
Когда меня заносило по делам в союзную прокуратуру, сразу ощущалось то, что нынче зовется корпоративным духом. Тамошние сотрудники были куда уверенней в себе, чем наши, не суетились, по утрам спокойно пили чай из разносимых буфетчицей стаканов с подстаканниками и с достоинством перелистывали свежую “Правду”.
Как увольняли Прокурора
Прокурора вот-вот собирались отправить на пенсию. Он имел неисчислимые заслуги перед государством, но ввиду наступившей старости несколько подустал. Правда, в те годы это обстоятельство не считалось большим недостатком. И тем не менее всему был предел.
Автор этих строк целых два раза мог лично убедиться в некоторой, как бы сказать помягче, неадекватности великого человека.
…На дрожащих ногах я вошел следом за его помощником в довольно-таки небольшой кабинет, который когда-то занимал недолго Сталин, и потому Прокурор не хотел никуда переезжать. Меня прислали за его визой на проекте указа, суть которого я попытался коротко изложить.
Прокурор молчал. Я стал рассказывать подробнее, но реакции вновь не дождался. Стало ясно: он плохо слышит. И только когда я обошел огромный занимавший полкабинета стол и стал докладывать прямо в ухо, он тихо спросил: “Почему вы на меня кричите?” Испуганный, я ретировался, а государственный деятель поставил подпись и знаком отпустил невежливого посетителя.
В другой раз я увидел его на пленуме Верховного суда. Пленум собирался каждые три месяца, и первое заседание, продолжавшееся часа два, всегда посещал Прокурор, монументально восседавший по правую руку от судей. До перерыва оставалось уже недолго, как он… запел. Тихо, глухо, как бы про себя, но все равно было слышно. Кто-то из сидящих рядом замов толкнул его, и он замолчал. А спустя пару минут запел опять. В перерыв его увели.
Рассказывали, завотделом ЦК пришел к Брежневу с докладной запиской, обосновывавшей необходимость отставки Прокурора. Тот его выслушал, но, видно, думал при этом о чем-то своем. “А бумага есть?” “Есть”. Брежнев хотел было не читая написать на ней положительную резолюцию, но повременил.
“А чем мы его награждали в последний раз?” — спросил он. “Орденом Ленина”. “Надо и сейчас Ленина”, — назидательно прошамкал глава государства.
Оба оставались на своем посту до самой смерти как символ стабильности, впоследствии переименованной в застой.
Пожизненная должность
Там днем ученые снимают пенку с опытов,
И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов.
Иосиф Бродский
Прокурор исправлял свою должность в либеральные времена и потому оставил по себе добрую память, несравнимую с его кровавыми предшественниками. Но стоило партии приказать, он являл непримиримость к тем, кто мешал идти к светлому будущему. В 1961 году как раз объявили, что ждать этого будущего осталось совсем недолго, каких-нибудь двадцать лет.
При коммунизме, напомню, не должно было быть ни бедных, ни богатых. Но если с существованием первых еще как-то можно было смириться, то вторые — самим своим присутствием — нарушали разумный порядок вещей. За исключением разве что тех, кто гнул спину на северах и экономил на всем в загранкомандировках, да еще, разумеется, членов правительства и секретных физиков.
Но в большинстве своем богатые были вовсе не из этих, а из фарцы да торговли с общепитом. Спекулировали и воровали они по-тихому, а тратили деньги довольно-таки открыто. Конечно, не так, как нынче, но все равно заметно для честных и завистливых глаз окружающих.
Власть, однако, смотрела на это сквозь пальцы, изредка для порядка отправляя одного-двух за решетку. Снисходительность не касалась лишь валютных спекулянтов. Почему-то государству было особенно обидно, если кому-то удавалось купить у иностранцев доллары и продать их по реальному курсу, в разы превышавшему так называемый официальный.
В том памятном году органы поймали с поличным двух фарцовщиков с московской плешки. Оба были молоды, одному чуть за тридцать, другому едва за двадцать, жили по тем временам широко, одевались во все привозное, водили девушек в дорогие рестораны.
Их арест вызвал ужасный шум. По просьбам возмущенных трудящихся Верховный Совет немедленно “усовершенствовал” Уголовный кодекс, ужесточив наказание за “валютные операции” с восьми аж до пятнадцати лет, максимальный срок заключения по тогдашним законам.
Но вот закавыка: арестовали валютчиков до изменения кодекса и потому не могли осудить больше чем к восьми годам. Издавна, с древнеримских времен, считалось абсолютно немыслимым применить закон, усиливающий ответственность, к тому, кто совершил преступление до его принятия. “Закон обратной силы не имеет” — по недосмотру партии этот древний принцип оказался и в советском Уголовном кодексе.
Мосгорсуд, сделав вид, что с ним не знаком, вкатал обвиняемым пятнадцать лет, по новому максимуму. Что такое восемь лет, в самом деле? Впрочем, и пятнадцать, если вдуматься, не так уж много. Преступники молоды, отсидят и выйдут на волю, а таких нельзя брать в коммунизм.
На пленуме ЦК Хрущев зачитал письмо рабочих ленинградского завода, возмутившихся судейским либерализмом. “Вот что думает рабочий класс об этих выродках!” — воскликнул вождь, обратив гневный взгляд на присутствовавшего на пленуме Прокурора. Тот в ответ попытался что-то вякнуть, возможно, даже о римском праве, но был оборван словами: “Не думайте, что ваша должность пожизненна”.
Прокурор намек понял и сразу после пленума принес протест на необоснованную мягкость приговора.
Тем временем председатель Президиума Верховного Совета, а был им не кто иной как Брежнев, подписал указ об очередном (в течение двух лишь месяцев) “усилении ответственности за нарушение правил о валютных операциях” — на этот раз вплоть до так называемой высшей меры наказания, то есть смертной казни.
Теперь валютчиков можно было без зазрения совести судить по второму заходу и смело приговаривать к расстрелу, что Верховный суд и сделал безо всякой волокиты. Ну и что если закон, по которому их судили, вновь принят постфактум — на такую мелочь никто не обратил внимания. Только за границей пошумели немного да успокоились.
Прокурора же с тех пор никто не обижал, и хотя его должность не была пожизненной, он просидел на ней до самой кончины, наступившей в глубокой старости, и в некрологе о нем, кажется, было сказано: “безвременно скончался”.
Ничего личного
Коммунистическое будущее, которому служил Прокурор, давно забыто, но памятник над его могилой на Новодевичьем всегда в цветах. Над прахом казненных памятников нет, а дело их, напротив, живет и побеждает.
Продолжателям этого дела не следует, однако, забывать о судьбе предшественников. Пусть новый закон обратной силы не имеет, зато старый — всегда можно истолковать по-новому. Кажется, вчера еще к тебе не было претензий, а сегодня оказывается, что недоплатил налоги или еще что-нибудь не так.
И никакая заграница не поможет. Еще и поучаствует, как это случилось не так давно, в распродаже активов ограбленных. Те думали, что платили налоги как положено, о чем имелось аудиторское заключение авторитетной международной структуры. Но нашей власти показалось мало, и иностранцы немедленно отозвали то заключение — ошиблись, с кем не бывает. Бизнес, ничего личного.
Как назначали прокурора
Назначил его на должность Хрущев, и случилось это в тот самый день холодного лета пятьдесят третьего, когда партия пришла к выводу, что маршал Берия — агент английской разведки. Того как раз арестовали накануне, без санкции прокурора, видно, не сомневались в ее получении постфактум.
Его вызвали в ЦК, объявили о высоком назначении и поручили провести расследование по делу бывшего маршала. Прокурор, разумеется, оправдал доверие партии и спустя недолгое время подписал обвинительное заключение. Оттуда стало известно, что Берия “сожительствовал с многочисленными женщинами, в том числе связанными с иностранными разведками” и совершил другие преступные акты.
Почему-то в годы моей юности от разных людей мне приходилось слышать рассказ об их личном участии в расстреле Берии. Обычно сокровенным делились попутчики в поездах дальнего следования да соседи по тесному пространству пивных. Подробности сильно различались, за исключением одной — все в один голос уверяли, что арестовали злодея на оперной премьере. На самом деле, как впоследствии выяснилось, случилось это не в Большом театре, а в Кремле. Правда, сразу после ареста злодея Хрущев с соратниками действительно отправились отдохнуть в Большой, там давали шапоринских “Декабристов”.
Имена участников расстрела тоже обнародовали, там и вправду присутствовал один из известных мне людей, это был не кто иной, как Прокурор.
Перед исполнением приговора Прокурор, по воспоминаниям соучастников, предложил завязать Берии глаза, но к нему не прислушались, застрелили так. Впрочем, эта подробность не вошла в подписанный им акт.
Ознакомившись с актом, Хрущев понял, что взошел на вершину власти, где, впрочем, пробыл не так уж долго, разумеется, по российским меркам — каких-то десять лет. Прокурор распахивал свою скромную делянку почти втрое дольше.
“Немного подарок”
При Андропове посадили зятя Брежнева, за взятки. Против него свидетельствовала едва ли не вся верхушка Советского Узбекистана. Свидетели сами пребывали под арестом как фигуранты так называемого узбекского дела. Оба этих дела вел один следователь, наш первый профессиональный борец с коррупцией.
В моем присутствии давал показания бывший премьер Узбекской Советской Социалистической республики. По его словам, он лично передал подсудимому десять тысяч тогдашних рублей. С учетом особенностей расследования нельзя было быть уверенным в том, давалась ли эта взятка в действительности. Но даже если давалась, была ли она именно взяткой, а если не взяткой, то чем?
В процессе скрупулезно выяснялись обстоятельства передачи денег. Как и где отдавал да что при том сказал.
Отдавал на местной госдаче, разумеется, без свидетелей. Что сказал, забыл за давностью лет.
— Нет, вы все-таки припомните, — настаивал прокурор или, кажется, судья.
Глава правительства союзной республики по-русски изъяснялся еле-еле, его словарный запас был примерно таким, как у нынешних гастарбайтеров. К тому же он никак не мог взять в толк, какое значение имеют сказанные слова, если сам факт дачи взятки им признан.
Наконец свидетель вымучил фразу, которую вроде бы произнес в момент передачи денег. Вот она, эта фраза:
— От нас к вам.
В зале заулыбались. И зря. Эти неуклюжие слова точнее передавали суть события, нежели юридические формулировки.
Да, судьи в конце концов признали обвиняемого виновным в получении взятки. Но взятка дается за что-то — за действие или бездействие, причем обязательно в пользу дающего. А тут за что?
Зять генсека был, конечно, большой человек, генерал, но по службе взяткодатель от него никак не зависел. Конечно, тот мог посодействовать его продвижению, только продвигаться-то уже было вроде некуда.
Тогда за что же? За благорасположение высокого лица? За то, что оно передаст Леониду Ильичу, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский или как его там?
А ведь все просто, ему платили лишь за то, что занимал столь высокое положение при дворе. Несли дань от младших — старшему, от вассалов — господину. Это вовсе не оплата услуг, скорее, просто признание высокого статуса.
Везде так было устроено. Деревенская бабушка шла в райисполком с кульком конфет. Просто так. Нам, рядовым министерским служащим, могла перепасть бутылка коньяку. Тоже просто так, за то, что мы работаем в центральном аппарате, живем в Москве, наконец.
Помню, южный человек от широты души принес фанерный чемодан с дырочками.
— Что это, — спросил я.
— Немного подарок, — ответил он, смутившись. В чемодане оказались персики.
Такие вещи ни для кого не были тайной. На них смотрели сквозь пальцы, лишь бы соблюдалось условие — брать по чину. Так продолжалось до тех пор, покуда чиновные люди не перестали довольствоваться необходимым — в наши дни они не могут обойтись без лишнего.
Ключ от города
Еще одна история вспомнилась благодаря газетным сообщениям о чехарде мэров в одном южном городе. Не успевает избраться один, ему на пятки наступает другой, и вновь выборы, и нового поливают не меньше старого. Город готовится к проведению крупного спортивного состязания, туда текут большие деньги, и многим хочется прильнуть к источнику.
К счастью, есть пророки в своем отечестве. Горожане еще помнят градоначальника, под чьим руководством процветали когда-то, в советское время. Бодрый отставник жив-здоров и по-прежнему живет в родном краю. Корреспонденты то и дело берут у него интервью — поучиться уму-разуму. Дай ему нынешние возможности, уж он бы поднял городское хозяйство до недосягаемых высот.
Все позабыли, как тридцать лет назад в газетах и по телевизору приводили цифры полученных им взяток, впрочем, по сегодняшним меркам смешные. Простые советские люди требовали посадить мэра в тюрьму, и суд пошел навстречу их пожеланиям.
…С кем только мне не приходилось делить застолье в те годы! В числе случайных собутыльников раз оказался начальник зоны, где сидели бывшие чины, которым не повезло. Он, посмеиваясь, рассказывал, как в колонию прикатила жена того мэра и ну приглашать в его бывшую вотчину. Сулила номер-люкс в лучшей приморской гостинице и так далее. А чтобы он не забывал о приглашении, протянула сувенир — массивный ключ от города, сделанный из серебра высшей пробы. Начальник колонии отказался от дорогого подарка, о чем вспоминал за столом с величайшей гордостью.
Что и говорить, высокоморальные были времена.