Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2011
Шутка
Овсянки. Фильм Алексея Федорченко. Сценарист Денис Осокин. Оператор Михаил Кричман.
В ноябре 2010 года в российский кинопрокат вышел художественный фильм “Овсянки” режиссера Алексея Федорченко. Ценители с нетерпением ждали картину, поскольку интрига началась уже в июне того года, когда авторы убрали фильм с показа на фестивале “Кинотавр”. Произошло это из-за маленького чуда, о котором шептали по сторонам: “Овсянок” взяли в конкурсную программу Венецианского фестиваля! Участники “Кинотавра” переглядывались между собой с таинственной завистью.
И вот — свершилось: на 67-м Венецианском кинофестивале в Венеции “фильм о птичках”, как известно, получил приз за лучшую операторскую работу — Михаила Кричмана. На 4-м Ближневосточном международном кинофестивале в Абу-Даби у фильма — “Черная Жемчужина”. Квентин Тарантино так отозвался об “Овсянках”: “Это прекрасная, великолепная картина, мы дали ей лучшие оценки! Этот фильм замечателен по всем параметрам, здорово, просто шикарно!”.
А теперь давайте сделаем вид, что мы всего этого не знаем и просто поговорим о том, что видим на экране.
Фильм повествует о меря, языческом угро-финском народе, растворившемся в северных российских дебрях, но еще помнящем свои древние традиции и обычаи. Два друга, Мирон и Аист, в сопровождении двух птиц в клетке на крупногабаритном автомобиле везут хоронить жену Мирона Татьяну по языческому обряду. Мирон везет процессию из городка Нея в Мещерскую поросль — город Горбатов. Там молодые когда-то провели медовый месяц. Пока два друга едут к месту погребения и многозначительно молчат, мы скорбим и знакомимся с древними обычаями народа меря…
Казалось бы, все так интересно, познавательно и глубоко. Но интересное начинается только сейчас, а это просто — закадровый рассказ. Интересное — это качество самой картины, для создания которой сошлись два художника, пригласив Михаила Кричмана в операторы. Два художника — это сценарист Денис Осокин, выросший в Казани, давно болеющий этническими темами, и режиссер Алексей Федорченко, энтузиаст из Екатеринбурга, уже снявший остроумную космическую инсталляцию “Первые на Луне”. Инженер по образованию, что можно только уважать, Алексей Федорченко тоже любит этническую тему, мистицизм и образное пространство. Свою талантливую инженерию Федорченко выражает киноязыком в соавторстве с людьми, разделяющими его ритм и эмоциональный тонус. Подшутить над Европой (и не только) Федорченко снова удалось не на шутку — “Овсянки” запустились в космос почти в прямом смысле этого слова: показ картины расписан на 50 кинофестивалей вперед…
Вступительный кадр интригует: лес, велосипед, птицы, заманчивый грустный голос из динамиков напоминает даже “Белое солнце пустыни”. Дальше — река, мост, средний план на избушку, автомобиль “Жигули” и собаку, все это, родное и печальное, настраивает на серьезный лад.
На десятой минуте грустного разговора друзей-мужчин отвлекаешься от их слов. Будь я женщиной, которая любит ушами, я закрыл бы глаза и попробовал получить удовольствие. Но я начал думать о том, что для глаз очевидно.
Почему фильм было сложно снимать? Первое — это маленький бюджет. Что для фестивального кино и тем более для России — норма и не стыдно. Но сразу возможности декораций, натуры, освещения, планов ограничены. Профессиональный глаз видит, как оператор изворотливо пытается вписаться в заданные художественные ограничения — за то и премию получил. Но почему мы следим за Кричманом, а не за рассказываемой историей и ее героями? Так бывает от скуки, когда проседает драматургия и режиссура. Мы понимаем, что нас будут отвлекать природой и крупными планами, по возможности сужая картинку. Крупный план всегда сойдет за искусство: воображение дорисует, что же все-таки происходило в расфокусе и за границами кадра…
Производство фильмов — сложный, дорогостоящий процесс, независимо от сложности конкретного сценария. Долгая жизнь картин, поставленных на финансовый минимализм, — чаще всего непредсказуемый результат работы авторских талантов. Например, неожиданно выстрелил фильм Даррена Аранофски “Пи” с бюджетом в 60 тысяч долларов. Симпатичный пример самоотверженности — картина “Пыль” 2005 года отечественного режиссера Сергея Лобана, снятая за три тысячи долларов, которую, несмотря ни на что, приятно смотреть. А вообще-то только большая удача может спасти малобюджетное кино от небытия. И эта удача — идеология и политика, нужда небогатых ресурсами стран, привыкших к высокому уровню жизненного обустройства, в сырье, сыром материале, дефицит сырья на всех уровнях…
Фильм идет, его вроде бы смотришь. Но, поскольку на экране ровным счетом ничего не происходит, отвлекаешься снова и начинаешь думать о том, что такое сценарий. Герои, Мирон и Аист, все время едут и изредка обмениваются чем-то наподобие размышлений. Для европейского жюри это — роад-муви, притча, выбранная мастерами форма авангардного высказывания… А давайте на минутку заподозрим здесь простое отсутствие сценария.
Если проследить за творчеством Дениса Осокина, то видно, что он любит фантазию, скрещенную с этническим мифом и орнаментализмом начала XX века. Он живет литературной жизнью и пишет поэтические тексты — фрагменты, объединенные по ассоциативному принципу. Но современное кино трудно снять без заведомо известного плана, и этот план должен быть драматургически выверен, даже если это интеллектуальное артхаусное кино. Подобный план и называется сценарием — набором действий, инструкций для режиссера, которые режиссер реализует в соответствии с собственным видением, умением и талантом. В “Овсянках” же вместо сценария — литературный текст. Решение применить здесь закадровый голос является именно поэтому — жизнь слов не может стать действием в кадре, такой текст приходится начитывать. Ну, посудите сами, как это снять: Аист любил овсянок, и фамилия у Танюши была Овсянка. Хотели купить ей аиста, но потом остановились на овсянках? Как выполнить прием имитации причинно-следственных связей, конструкцию нерасшифровываемых смыслов, понятных только этносу меря, чтобы могло быть только так, как написано выше, а не, например, так: овсянки любили рис, но Рис не любил Овсянку из-за лошадей, которые могли вытоптать их обоих. Поэтому их заменили на зебр, хотя зебрам нужен был кипарис… Только прочитать за кадром.
Эти специфические тексты не превращаются в конструкцию сценарных действий. И получается студенческое, экспериментальное, затянутое кино про спины мужиков, которые изредка говорят друг другу что-нибудь такое: “Мой отец сопит… наверное, он скоро умрет… Моя мать хромает, а ведь в молодости она была красивой женщиной… А что я? Наверное, скоро я умру, ведь больше не чувствую любви между родителями, и осенью каждый раз две огромные рыбы стучат мне в стекло, зовя на свой бал подводного молчания…”. У героев нет характеров, нет конфликта с внешним миром, скорбь Мирона, хоронящего любимую жену, не читается, а музыка ложится на картинку просто как прием, поскольку не может поддержать и усилить того, чего в принципе нет. А то, что есть, — самодостаточно, оно само себе музыка: литературный дар писателя, натянутый на кинопленку операторской акробатикой…
Но вернемся к экрану. Там — фильм. Он все идет. Все те же горячие финно-угорские парни сидят к нам спинами в машине с канарейками. Однокадровый ремейк “Зеркала”? И начинается дума о режиссуре, основе создания фильма.
Режиссер — главный координатор всех творческих векторов проекта, он выстраивает драматургию сюжета — если, конечно, предполагается сюжет, а не закадровая абстракция, в которую этот фильм превращает загадочность человеческих отношений у народа меря. Если Танюша не любит Мирона, почему она горяча и взаимна с ним в интимных вопросах? Если Аист любил Танюшу, почему об этом сказано вскользь и почему между мужчинами не было конфликта? Ответы “это не важно”, “жизнь сложная штука”, “это поэтический фильм” вызывают примирительный вздох: “Ах, как же все-таки скорбно и тревожно российское бытие!”.
Но вопросов к режиссеру еще много. Почему огонь снят наспех, небрежно, — в чем задача картинки? Чтобы убедительно сжечь жену героя на берегу, не нужно ли успеть привязать зрителя к ней, даже если большую часть фильма она уже мертва? Но сочувствовать грязной толстухе в вязаной кофте, невыразительному куску мяса, только и можно ввиду ее смерти. Наверно, поэтому ее жизни в фильме так мало — у ее смерти больший эмоциональный тонус. Есть еще и подводная часть истории. Оказывается, отец с сыном были в заговоре и настрочили роман про похороны, уже сами будучи на том свете и под водой. Действительно язычники, царство им небесное. Этот сюжетный ход, кстати, вызывает уважение, но, может быть, нужно было показать, как отцу и сыну под водой живется? Дать хотя бы взглянуть на их подводные печатные машинки?
А еще режиссер — это тот, кто работает с актерами. Но работы для актеров в фильме просто нет. Ни от спин, ни от трупов актерской игры не требуется. Единственное оживление в актерскую составляющую внес Виктор Сухоруков, который исполнял в фильме роль отца Аиста. Своим маниакально-ироничным амплуа и озорной манерой читать стихи он ненадолго внес долгожданный диссонанс в громоздкую литературно-музыкальную композицию. Много работать режиссеру явно не пришлось.
Кино, наверно, приближается к финалу — ведь все на свете кончается. Вопросы вызывает и финальное поведение птиц. Что это метафорические птицы, которые помогают закончить картину на семидесятой минуте и через смерть дают героям вечную жизнь, о которой они попросили Всевышнего, — я понял. Но… Таким героям нужна вечная жизнь? И фильм “Овсянки” — о вечной жизни? На протяжении фильма эта проблематика развивалась? Как это желание к героям прикрепляется, как оправдывается для зрителя? Почему именно в этот момент вечная жизнь пришла к ним на дороге? А, понял: непонятно, некрасиво и бессвязно — это прием, дающий ухоженному европейскому интеллекту прозрение: так люди живут.
Почему фильм так понравился Тарантино? Кто поймет стареющего хулигана… А почему высокое жюри готово радиоспектакль считать художественным фильмом?
Пока идут титры, решаем заключительную часть задачки: почему именно это и премируется? Это и надо сегодняшнему кино — сокращение не только бюджета, но и штата? Поэт в обнимку с оператором, режиссера — на мыло, сценариста — туда же? Без сценария в этом фильме обошлись, прочитав по ролям поэтический текст, а режиссер, шутник известный, наверное, за юмор и отвечает: обнаженные части тела поливаются водкой для кадров на экспорт — так и слышится шепот на фестивальном просмотре: “Смотри, Николя, русские перед сексом поливают друг друга водкой…”.
Самое забавное, что шутка вполне удалась: “Благодаря путешествию двух главных героев, мы видим, что происходит в российской глубинке, которая практически испарилась с французских киноэкранов”, — пишет Жан Руа, ведущий кинокритик газеты “L’humanitе┬”. Он посмотрел документальное кино о языческой окраине России и благодарит авторов за правдивый рассказ о жизни малого угорского народа в ее интимном, сакральном, экзистенциальном плане. Теперь Европа в курсе, как живут наши малые нации.
Что ж, чувство юмора — ресурс сугубо внутренний, если его нет — импорт не поможет. Поэтому Австралия может получить венецианского льва, если расскажет, что ее папуасы разводят кроликов красного цвета, и предложит задуматься: а не опасно ли это для европейской демократии? Америка — если покажет сюжет, как в штате Айдахо запретили слово “черный”, изъяли черный цвет из окружающих предметов, заставили художественные вузы проинструктировать преподавателей, поставили заводы, производящие черную краску, на грань банкротства…
Кузьма Востриков