Вступление Натальи Ивановой
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2011
Говорят финалисты премии
Ивана Петровича Белкина
Когда премия проходила регистрацию, юрист осторожно поинтересовался: “А Иван Петрович Белкин согласен, а то ведь вы используете его имя?”. “Согласен, согласен, — хотя 180 лет как, вроде, покойник”.
На широкую Масленицу третьего апреля в Атриуме Государственного музея А.С. Пушкина состоялась традиционная церемония вручения литературной премии Ивана Петровича Белкина за лучшую повесть по итогам прошедшего года (официальный партнер премии — Президентский центр Б.Н. Ельцина).
Жюри (председатель — Александр Эбаноидзе, члены жюри — Гарри Бардин, Евгения Вежлян, Алла Гладкова, Евгений Ермолин) выбрало из пяти финалистов победителя. Победителем и лауреатом премии по итогам 2010 года стал Афанасий Мамедов (“У мента была собака”).
Все финалисты премии и, разумеется, лауреат по традиции выступили со своими речами, которые мы здесь публикуем.
Координатор премии Наталья Иванова
Алиса Ганиева
В детстве мы с двоюродными сестрами вздумали поставить “Барышню-крестьянку”. В домашних спектаклях я всегда играла мужские роли. И на этот раз тоже. Наверное, поэтому Гулла Хирачев, открытый премией “Дебют”, возник неслучайно. Повесть “Салам тебе, Далгат!” стала его первым прозаическим опытом. Узнав о том, что он вошел в финал премии Ивана Петровича Белкина, Хирачев растрогался и просил меня всенепременно отблагодарить всех членов жюри и лично координатора премии Наталью Борисовну Иванову.
За этот год повесть успела получить немало читательских откликов. И положительных, и отрицательных. Отрицательные, конечно, интереснее. Когда открылось, что Гулла Хирачев — не мужчина, а женщина, наиболее рьяные патриоты Дагестана сразу прописали его в махачкалинских саунах, мол, этот Хирачев, небось, там учился крупной прозе. Здесь нужно заметить, что сауна в Дагестане, — это, скорее, бордель, чем оздоровительное учреждение.
Почему-то обиделись и кумыки, это один из ста народов Дагестана: “Неудивительно, что она получила за свою тюркофобию премию “Дебют” по литературе. От всего этого попахивает колониальными претензиями по отношению к кумыкам”.
Расстроились республиканские мусульманки: “Девушка без хиджаба, чем тут гордиться-то? Какой бы шедевр она ни создала, для Аллаха это не имеет никакого значения и для уммы от этого никакой пользы”.
Недоумевали опытные редакторы толстых журналов: “А на каком языке это написано?” Неожиданно хвалили национал-большевики: “Ведь именно сошедшие с ее страниц персонажи массово наводняют улицы русских городов. И именно с ними часто приходится сталкиваться нашим людям. Они должны отчетливо понимать, с кем именно имеют дело”.
В общем, реакция была разная. Иногда — предсказуемая, иногда — очень странная, но всегда любопытная.
Маска Гуллы Хирачева уже снята, но Хирачев никуда не исчез. Говорят, он сидит у меня в зиндане и диктует мне новые произведения. Я не буду отпираться, так оно и есть.
Еще раз спасибо всем уважаемым членам жюри за оказанную мне честь.
Повесть — это уникальный, чисто русский жанр. Я желаю ему процветания.
Сергей Красильников
Я искренне рад присутствовать на этой церемонии как один из финалистов. Благодарю и тех людей из журнала “Октябрь”, которые решили мой текст опубликовать, и тех людей в жюри, что нашли в себе силы его прочесть и так высоко оценили, но более всего я хотел бы поблагодарить тех людей, что остались в Латвии, — моих друзей и знакомых из Риги, Даугавпилса, Екабпилса и других городов. Эти люди, учащиеся и работающие в совершенно разных отраслях, большей частью мои сверстники, всегда служили мне причиной и вдохновением для написания текстов.
Мне ни в коем случае не хотелось бы сейчас ворошить имена покойных гениев и комментировать их бесчисленные шедевры, я не хочу долго и сложно говорить о Пушкине, для этого в природе есть филологи и литературные критики. Я не хочу особо углубляться и в тот текст, из-за которого присутствую здесь; это просто повесть о начале кризиса 2008 года, как он виделся мне в Латвии. Сейчас о нем там говорят мало, все к нему привыкли, но он от этого не кончился.
О чем я действительно хотел бы поговорить, так это о современной литературе. Текст, пускай даже и фантастический, должен повествовать о человеке, направлять человека к человеку, лечить и учить его. Современная же литература стала частью индустрии развлечений, а не медицинской отраслью. Хорошую повесть в наши времена написать, конечно, можно. Но и хорошей повести грош цена, если ее никто не прочитает, а современный человек читает, как правило, только то, что интересно и весело. По всем заповедям Адама Смита, для удовлетворения спроса такие тексты сейчас и производятся: интересные и веселые. Есть и хорошие, глубокие, проникновенные вещи, но их мало, и мало кто их читает.
Я хотел бы порассуждать о постмодерне. Пару месяцев я переписывался по Интернету со студенткой одного из российских филологических вузов. Я не поверил, когда она сказала, что, согласно официальной точке зрения, постмодерн закончился и культура пошла все же вперед, и так сейчас положено отвечать на экзамене. Я взываю к вашей наблюдательности, уважаемые литераторы: постмодерн не кончился, он просто стал привычным и оттого невидимым! В шумной тесной комнате русской словесности кто-то умер, и все долго принюхивались, ругались друг на друга и горячо спорили о том, почему так сильно воняет. Потом, как это бывает с любой затянувшейся и неразрешимой проблемой, о трупе забыли и вернулись к делам. Но ни тело, ни запах никуда не исчезли, теперь просто принято думать, что так и должно быть, а говорить можно и о чем-то другом, новом и занятном.
Я думаю, что так быть не должно и что как раз об этом и стоит поговорить.
Что такое постмодерн? Если вкратце, это когда пишут книгу о книге ради книги. Это великолепный цирк, в котором ты ни на секунду не заскучаешь, это бесконечная череда вспышек, ведущая к такой же череде вспышек, это змея, пожирающая свой хвост. Постмодерн интересный и веселый, он включил в себя все, что было, есть и могло быть, но ничего нового он не создал, он не ведет ни к чему, и уж ни в коем случае он не ведет к человеку и не говорит о человеке.
А я бы хотел поговорить о человеке. Предоставь ему выбор, что бы он сделал: посмотрел бы телевизор или почитал бы книгу? Возьму на себя смелость предположить, что девяносто пять процентов выберут первое: нет больше твердой идеологии ни религиозного, ни политического характера, единственная наша идеология — это свобода. К сожалению, при таком обстоянии вещей свободой человек склонен распоряжаться неразумно.
Что же до современного писателя, то задача его невероятно сложна. Написать нечто веселое и одновременно полезное не так просто, удивить современного читателя и притом научить его чему-то весьма проблематично. Я искренне надеюсь, что присутствующие в зале писатели нашли в себе силы оставить в покое великих классиков и обратить взгляд к современному человеку, чтобы поговорить с ним в своих книгах о том, кто он и куда движется.
Я хотел бы пожелать финалистам премии писать действительно нужные книги, которые идут изнутри так сильно, что их просто нельзя не написать, и не забывать о том, что текст может быть ядом, намного более страшным, чем любое придуманное человеком оружие, но и лекарством, гораздо более действенным, чем любая медицинская технология.
Афанасий Мамедов
Не хотелось бы начинать с воспевания жанра, шумы которого отставной пехотинец Белкин, привези его душеприказчик в Горюхино французскую слуховую трубу и настрой должным образом, вряд ли бы услышал. И все же…
Любой разговор о видах искусства, о жанрах, течениях, стилях — разговор о Времени. Большом. Чаще всего — прошедшем. Для большинства из нас, находящихся в его неостановимом летящем потоке, — незаметном. Только оглянувшись на один ход секундной стрелки, мы замечаем, как сжимается время, становясь Эпохой. Процессом и его исхождением. Артефактом… Жанром… Формой…
Кроме того, любой разговор о литературном жанре — это разговор о памяти. Всеобщей. “Большой и светлой”, но не краснозвездной, объемлющей не одну Эпоху, объединенной не одним устремлением.
В прошлом люди придавали мнемотехнике огромное значение, справедливо полагая, что искусство памяти помогает просеять мелкое, наносное, вернуться к главному в своей жизни, вновь пережить его, преодолевая упрямство материального мира. Именно память позволяет восполнять столь необходимые нашему будничному бытованию запасы мифического — стержень искусства.
“Как простые, так и духовные интенции быстро исчезают из памяти, если они не привязаны к телесным подобиям”, — сказано в одном средневековом трактате. Эта мысль рифмуется с еще более древней — цицероновской: “Память совершенствуется не только от природы, но и через вспоможения”.
Рассказ, повесть, роман — не что иное, как установленная разными эпохами мера этого вспоможения. Зависит она не только от свойств души художника, ее поместительности, количества задействованных в повествовании “телесных подобий”, закона симметрии и равновесия масс, но еще и от целого ряда вещей, среди которых далеко не последнюю роль играет удобство восприятия, Алисина норка — вход в искусство через Триумфальную арку.
Нашему времени, видимо, более удобны рассказ и роман, нежели повесть, правда, все чаще и они подменяются эклектическими сплавами из текстов самого разного свойства. Отношение к классической русской повести сегодня примерно такое же, как в первой половине ХIХ века, во времена помещика и “сочинителя” Ивана Петровича Белкина. С той лишь разницей, что в ту пору русская повесть находилась в своем многообещающем становлении, теперь же, в лучшем случае, поддерживается ее ценителями, не в последнюю очередь и многоуважаемой премией Белкина.
Должен признаться, сам я довольно долго избегал видеть описываемые мною истории в рамках повести. Думал, к чему эта “серединка” — “перерассказ”, “недороман”. И, может быть, не поднялся бы на повесть “У мента была собака”, если бы не случай. В какой-то степени кинематографический. В моей практике — совершенно неожиданный. Режиссер Рауф Мамедов попросил меня написать сценарную заявку для “Азербайджанфильма”. Заявку мы отправили. Ждали долго. Восточная церемониальность процесса — пока прочтут, пока отпишут — не запрещала нам заниматься чем-то еще, кроме ожидания, более того, в силу удаленности вышеназванной киностудии от нашего с Рауфом бивуака — поощряла, возносила над будничным. И я решил перекрутить либретто, развернуть его не в сторону экрана и зрителя, а в сторону литературы, читателя.
Изначально задуманный сценарий задал объем вещи, тон, стилистику… Уйти от экранного полотна совсем не получалось, да и, честно говоря, не сильно сопротивлялся я этой синематографической деспотии. По той еще причине, что саму историю про оставленную армянскими беженцами собаку мне рассказал другой кинорежиссер, Олег Сафаралиев, которому посвящена эта повесть. Для него история с ментом и собакой была “готовым фестивальным фильмом”.
Не знаю, тот ли это двор, та ли собака, те ли герои, которых представляли себе, каждый по-своему, мои земляки-режиссеры. Думаю, нет. Двор, о котором рассказал я, — мой двор, мой многолетний “священный ритуал”, для сохранения которого мне в свое время пришлось отплыть от родного брега без надежды на возвращение. В этом “прости-прощай”, в этом повороте головы на один “тик-так” секундной, я хотел рассказать о происходивших событиях иначе, нежели сделал это когда-то в другой повести, “На круги Хазра”, менее “контркультурно”, что ли. Я полагал, умеренная сентиментальность и ненавязчивый романтизм не возместят людям потерь, и если уж возвращаться к уже однажды затронутой теме, то с той повествовательной жесткостью, которая всегда сопутствует Большому Времени.
Ведь это в жизни возвращаться — плохая примета, а в литературе — норма, изменяющая как автора, так и читателя. И, как мне представляется, повесть, классическая русская повесть, именно этой цели и служит, потому как еще со времен Карамзина и Пушкина держит путь на Итаку.
Иван Наумов
Мир стремительно уменьшается в размерах. Из точки А в точку Б сегодня можно попасть за два-три щелчка мышкой. Информация проникает повсюду, как керосин, и распространяется верховым пожаром. Но это какой-то не жгучий огонь, 3D-проекция, всё немного понарошку. Чаша сострадания полным-полна, а новости давно хлещут через край, и мы внезапно становимся глухи к крику о помощи, слепы и неподвижны там, где нужно идти и смотреть. В коротких спецвыпусках между развлекательными программами нам показывают мертвых людей, боль и кровь, но впечатлить нас ох как непросто.
В девяносто пятом году я был на международной встрече. Три тысячи человек из восьмидесяти стран приехали, много молодежи, шумно, весело. Познакомился с двумя девчонками из Югославии. Спрашиваю: “Как там? У вас ведь война!”.
А они удивляются: “Война? Какая война? Это ж не у нас, а километрах в сорока где-то. А у нас все спокойно…”.
Вот и у нас все спокойно. Бытовые неурядицы, личные победы и неудачи занимают нас куда больше, чем абстрактные картинки из телевизора или строчки с новостных сайтов. Где-то там целые государства исчезают с карты мира, переселяются народы, рушится жизнь незнакомых нам людей.
И так сложно представить, каково это — оказаться по другую сторону экрана, примерить на себя ту, заэкранную реальность. Когда события происходят здесь и сейчас, с тобой, над тобой, вопреки твоей воле, и ты можешь сделать не больше, чем пробивший грунт росток перед накатывающимся катком асфальтоукладчика.
В “Мальчике с саблей” я попытался подступиться к этой теме: что делать, когда ничего нельзя сделать? Каждый человек равно заслуживает жизни, свободы выбора и своего пути к счастью. Но порой случается так, что любой выбор ведет в тупик, а твой путь перечеркивает чей-то еще.
Распад государств на мононациональные уделы — это пробуксовка цивилизации, шаг назад, и широкий шаг, сразу в Средние века. “Если из двоих один хочет жить вместе, а второй нет, что делать?” — спрашивает один из героев повести, и у меня нет для него внятного ответа.
Сторонники сепаратизма приводят убийственный довод, простой вопрос: где лучше жить — в коммуналке или в отдельной квартире? Только забывают предупредить: квартира-то останется та же самая, и места больше не станет! Общую жилплощадь разделят уродливыми перегородками, в стенах появятся проломы для новых дверей, криво и косо протянутся трубы и провода… И куда в таких рукотворных трущобах деваться тем, кто не соглашался на перепланировку?
Мне кажется, что нынешний состав повестей, вошедших в шорт-лист премии Белкина, неслучаен. Азербайджан, Дагестан, Прибалтика, Балканы — разные люди, разные обстоятельства и одна тревога. Происходящее по ту сторону экрана — куда ближе, чем нам хотелось бы думать.
В последние годы я работаю в аэропорту “Домодедово”, в офисе на грузовом терминале — чуть в стороне от пассажирского. Когда в январе произошёл теракт, родственники, друзья, знакомые сразу стали звонить: что там, как там? Все ли целы?
И что было ответить? “Да это далеко от нас, — успокаивали их мы, — метров восемьсот. Даже и не слышали ничего. Только из Интернета. Ну, и когда “скорые” пошли из Москвы — всё сирены, сирены…”
Анна Немзер
Как писал Венедикт Ерофеев, для начала — два сравнительно пристойных эпиграфа. Один раз — было мне года четыре — я услышала, как родители с друзьями обсуждают какие-то дела — издательские, архивные, библиотечные, институтские — неважно. Кто-то произнес: ну все, будет война. Этого было достаточно, чтобы мир рухнул: ничего страшнее и загадочнее войны для меня никогда не было, я долго после этого подслушанного разговора была в панике и не решалась поделиться своей бедой ни с кем. Разговор происходил в родительской компании — но война в моей бедной голове взялась, конечно, от бабушек-дедушек и их компании.
Потом, примерно в ту же пору, другой случайно услышанный разговор — и тоже родительские друзья шутили: один из них говорил, что не читал “Повестей Белкина” (врал, конечно) и не собирается, дескать, он и так знает, что там написано. “Ну и что же там написано?” — “Там написано: “Ветер задул, сделалась дуэль”.
Фраза эта на самом деле из “Капитанской дочки”, только сделалась не дуэль, а метель, а потом — беда, барин, буран, и в этом буране происходит безжалостный процесс — закручивается бесповоротно история, которую ты и рад бы остановить, и предостеречь героя, и спасти его, — не связывайся ты с этим мужиком и тулуп ему не дари! — но ты совершенно не властен. Ровно этот же маховик где только потом не раскручивается — хоть в “Идиоте”, когда тебе на первой же странице становится физически плохо от того, что ты не можешь сказать: не слушай их, не разговаривай с ними, не лезь в их дела и к генералу не ходи! Да и мало ли где еще.
Два этих эпизода, два случайно услышанных разговора оставили две зазубринки на моих творческих амбициях. Оказалось, что от войны — той или иной — никуда не деться. Говорю о себе — но с некоторым нахальством обобщения: кажется, это для всех так. Дальше оказалось, что как ни крутись, а из того самого метельно-дуэльного литературного маховика не выберешься никак: если не можешь бесконечно перечитывать, начинаешь поневоле играть — хоть с именами, хоть с сюжетами.
Если так, то мне придется только справиться с той непростой ситуацией, когда казенные слова обретают прямой смысл. Потому что номинация на эту премию для меня — огромная честь, и иначе не скажешь. И потому что я бесконечно признательна журналу “Знамя” за возможность опубликовать мою повесть — и лично моему редактору, Елене Сергеевне Холмогоровой. А дальше я буду произносить то, что произношу всегда — хоть на защите диплома, хоть на дне рождения: я благодарна моим родителям и их друзьям, моим — уже покойным — бабушкам и дедушкам и их друзьям; моему мужу и нашим с ним друзьям. Потому что все, что я так или иначе делаю на этом свете, — это все только они, их помощь и их дружба.